Прежде всего, что касается собственно преступлений (crimes), деяний, подлежащих суду присяжных, то, если составить, по примеру Boumet, таблицу преступлений против собственности и таблицу преступлений против личности, отметив для каждой из них тремя различными кривыми годичную цифру обвиняемых с 1826 до 1882 года: 1) во всей Франции; 2) в сельских районах; 3) в городских районах, то есть во всяком поселении с числом душ свыше 2000 человек, мы увидим, что в то время как первая, и особенно вторая, в течение этого 50-летия все понижаются, третья повышается на первой и на второй картограмме одновременно. Я должен, впрочем, обратить общее внимание на то, что понижение числа преступлений в деревнях есть оптический обман статистики и ничуть не указывает на действительное понижение преступности в настоящем смысле слова. Многие из деяний, причислявшихся старым уголовным кодексом 1810 года к разряду преступлений, классифицировались последующими законами как проступки; к этим коррекционализациям в законодательном порядке присоединился с каждым днем все более входящий в практику институт судейской коррекционализации, который применяется прокуратурой с согласия суда и подсудимого. К этой оговорке я прибавлю, что если бы, следуя методу Boumet, начали изучать отдельно преступность департамента Сены, другими словами, Парижа, от 1826 до 1882 года, то были бы поражены тем замечательным фактом, который, как мне кажется, мало согласуется с гипотезой неминуемого смягчения нравов вследствие прогресса цивилизации: это – рост кровавых преступлений.
Они почти утроились в Париже, в то время как на целую треть уменьшились в деревнях и лишь немного увеличились в других городах. Не восходя к 1826 году, я констатирую, что в 1857 году в Париже было 5 умышленных убийств и 9 предумышленных, а в 1887 году – 16 умышленных и 36 предумышленных убийств; в промежутке между этими годами открывается серия других цифр и прогрессии, правда, неправильной, но в общем возрастающей и притом заметно превышающей рост парижского населения.
Сравнивая этот результат с тем, который дают нам кровавые преступления во всей Франции между 1856 и 1888 годами, я позаботился отбросить цифры, относящиеся к Корсике, так как преступность этой страны вносит в вычисление беспорядочность и спутывает их. Сделав это вычитание, я нашел, что пять лет между 1856 и 1860 годами дали в общем 1299 умышленных и предумышленных убийств, и что пять лет между 1876 и 1880 годами довели эту цифру до 1533.
Это увеличение – приблизительно на одну седьмую, в то время как кровавые преступления в Париже увеличились в 3 раза, то есть с 14 поднялись до 45.
Есть основание верить, что в действительности увеличение не больше, чем кажется. Я должен сделать по этому поводу одно примечание, которое, несмотря на всю его простоту, ускользнуло как будто бы от статистиков. Чтобы узнать, увеличилось или уменьшилось число убийств, грабежей или других преступлений от одной эпохи до другой, одно время довольствовались цифрой выносимых судами обвинительных приговоров, относящихся к ним преступлениям, не заботясь о том, что даже и окончившиеся оправданием дела той же категории также свидетельствуют о совершении преступления, правда, кем-нибудь другим, а не заподозренным лицом, не обвиняемым, но это совершенно безразлично с точки зрения общей нравственности или безнравственности. Теперь это приняли к сведению и стали считаться не с количеством осуждений, но с общей цифрой предъявленных обвинений или возбужденных предварительных следствий. Но достаточно ли этого? Разумеется, нет. Действительно, теперь, как и раньше, принимаются в расчет лишь те деяния, которые прошли через руки прокурорского надзора, или в силу постановления судебного следователя, или приказа об аресте, отданного обвинительной камерой. Но сколько жалоб или протоколов, обнаруживающих очень серьезные преступления и проступки, предумышленные и умышленные убийства, квалифицированные кражи, отнесены в разряд оставленных без последствий в судебном портфеле или прекращены по недостатку улик? Все это нужно включить в общий подсчет преступности, если хотят, чтобы он был верен. Но по собранным нами сведениям этого никогда не делалось. Если пополнить этот пробел, то обнаружится следующее. Прежде всего, общее число преступлений и проступков, оставшихся таким образом без преследования, не переставало увеличиваться. Средняя цифра таких преступлений за пятилетний период между 1840 и 1850 годами была 114 014; от 1861 до 1865 года – 134 554; от 1876 до 1880 – 194 740 и от 1880 до 1885 – 225 680… Если мы разложим эти цифры, то найдем, что средняя годичная цифра предумышленных убийств, не дошедших до суда, была: в 1861–65 годах – 217; в 1876–80 – 231; в 1880–85 – 253; средняя цифра умышленных убийств была в первый из этих периодов 223; во второй – 322; в третий – 322; в те же периоды побои и нанесения ран, не подвергшиеся преследованию, отмечаются последовательно цифрами: 12 000, 16 397, 18 234; цифра поджогов (умышленных или признанных нечаянными): 12 683, 13 186, 16 470; краж: 41 369, 62 223, 71 769; мошенничеств: 4044, 5998, 7663; нарушений доверия: 3336, 6453, 11 760; подлогов: 373, 696, 637; прибавьте сюда нарушение общественной нравственности: 800, 1087, 1088; оскорбление властей при исполнении обязанностей: 1843, 2669, 2217 и т. д.
Теперь сложим вместе средние цифры дошедших и не дошедших до суда преступлений и проступков каждой из рассмотренных нами эпох. Средняя цифра преступлений и проступков, не дошедших до суда, в указанном выше порядке такова между годами 1881 и 1865, 1876 и 1880, 1880 и 1885: предумышленные убийства 175, 197 и 216; умышленные 105, 143, 186; удары и нанесения ран 15 520, 18 446, 20 851; простые кражи 30 087, 33 381, 35 466; мошенничества 3314, 2993, 3502; нарушения доверия 2800, 3378, 3696 и т. д.
Я опускаю другие не менее красноречивые цифры; достаточно и приведенных для оценки воображаемого уменьшения в наши дни кровавых преступлений; поразительный же рост преступлений, обнаруживающих лукавство и чувственность, не вызывает сомнений. Быстрое возрастание преступлений, соединенных с насилием, как следует из вышеприведенных цифр, должно быть бесспорно приписано влиянию больших городов. В самом деле, с одной стороны, мы знаем, что, судя по делам, дошедшим до суда, пропорция городских преступлений преобладает, с другой стороны, представляется весьма вероятным, что то же самое a fortiori относится и к делам, не дошедшим до суда. Непрерывное увеличение числа последних было бы необъяснимо, если бы дело шло только о сельском населении. Именно в больших городах встречаются и умножаются условия, благоприятные для инкогнито или бегства преступников. Устраним одно второстепенное возражение: могут сказать, что среди убийств, не сопровождавшихся преследованием, было известное число таких, относительно которых доказано, что в них не нашлось состава преступления или правонарушения. Это правда; но зато сколько необнаруженных убийств среди смертей, признанных случайными, цифра которых более чем утроилась в течение 58 лет, и среди самоубийств, цифра которых поднялась с 1759 в 1827 году до 7902 за 1885 год и до 8202 за 1887 год?
Если мы предположим, что в течение этого полувека пропорция ошибок в определении причин смерти осталась одна и та же, и что лишь одно убийство на 1000 (а это очень мало) ошибочно включалось в число тысячи случайных смертей и самоубийств, то тогда цифра убийств очень заметно повысится. Но я думаю, что таких убийств гораздо больше. Затем, сколько еще настоящих самоубийств, будучи самоубийствами, являются в то же время, только в другом смысле, настоящими убийствами? Сколько несчастных, покончивших с собой, в сущности, убиты вероломством их соперников, привычным мошенником-спекулятором, разорившим их, диффаматором, который их обесчестил, всеми этими "честными" убийцами нашего времени, незаметно и безнаказанно из-за угла убивающими своих жертв?
Следовательно, установить цифру предумышленных и умышленных убийств труднее, чем установить их побудительные причины.
Эти последние во Франции изменили и, следовательно, глубоко преобразили их природу. Пропорция предумышленных и умышленных убийств из корысти, по официальному отчету 1880 года, почти удвоилась: за время от 1826 до 1880 года процент их увеличился с 13 до 22, в то время как процент убийств из мести понизился с 31 до 25. Значит, не в больших ли городах по преимуществу, где убийца и жертва зачастую даже не знают друг друга, корысть является душой предумышленного и умышленного убийства? С этой точки зрения Сена и Корсика представляют антитезу, и между предумышленными и умышленными убийствами двух этих департаментов Франции, то есть между сельским убийством из мести одного и городским убийством из корысти другого, общего только имя. Городские убийства преобладают – это неизбежно. Но как бы ни был поразителен этот контраст, тем не менее, остается справедливым, что один и тот же закон подражания низшего высшему объясняет эти противоположные друг другу категории преступлений. Культы семейной мести, переходящей по наследству, действительно ошибочно считать примитивным чувством, врожденным человеку; ничто так мало не согласуется с беззаботностью и забывчивостью дикарей, как эта настойчивая и упорная память об обиде. Насколько естественна немедленная месть, настолько неестественна месть через долгое время. Повышенная семейная гордость, обнаруживающаяся в vendetta, по происхождению могла быть только аристократической. Вот почему древние народы, представлявшие себе свои божества в виде их вождей, смотрели на мщение как на наслаждение богов. По воззрениям некультурных или всего на три четверти культурных обществ, развить в себе упорство коллективной мести – значит облагородить себя. Убийства из мести так часты в Корсике, Сардинии и Испании только потому, что семейное начало там еще замечательно крепко. По мере того как эта солидарность, имеющая старинное аристократическое происхождение, вытесняется индивидуализмом современного города, потребность наслаждаться жизнью идет на смену потребности вызывать уважение и страх, потребность богатства заменяет потребность мести. Поэтому нет ничего удивительного, что в городах процветает убийство из корысти. Но среди преступлений против личности к пассиву крупных центров должно в особенности относиться изнасилование и посягательство на невинность детей. С непрерывающейся правильностью, которая служит статистическим показателем всякой подражательной пропаганды, годовая цифра этих возмутительных деяний возросла во Франции с 136 за 1836 год до 791 за 1880 год; она увеличилась в пять раз. Socquet вынужден был признать, что это чрезмерное увеличение ложится главным образом на города, и особенно то, что ответственность городов за это преступление значительно превосходит ответственность деревень. Департаменты, занимающие здесь первое место соответственно своему населению, – как раз те, которые заключают в себе крупные центры: департамент Сены, Северный, Нижней Сены, Жиронды, Роны, устьев Роны и т. д. Последнее место принадлежит сельским департаментам.
Это преступление исключительно мужское и старческое, так же как и исключительно городское; чем больше оно распространяется, тем более, по-видимому, увеличивается возраст его совершителей; пропорция осужденных в возрасте 60 лет и выше все растет и обнаруживает воздействие патологической причины. Не является ли то обстоятельство, что привычка к распутству под владычеством возбуждений города укоренилась и стала общей как для юношей, так и для вполне сложившихся мужчин, и вместе с тем у пожилых людей и стариков сделалась причиной чудовищных извращений полового чувства как следствия развратной жизни?
Изумительно на первый взгляд, что посягательства на невинность подростков немного сократились (с 137 до 108), в то время как посягательства на невинность детей моложе 14 лет стали чаще в 5 раз.
Что это значит? В сущности, это сокращение и это учащение имеют здесь одно и то же значение. Действительно, совершенные без насилия, то есть с согласия субъекта, над лицами старше 13 лет, относимыми к категории подростков, те же самые акты, которые преследовались бы, если бы совершались при помощи насилия, остаются без последствий. Следовательно, мы не можем сомневаться, судя по возрастающему количеству насилий над детьми, что и подростки делаются предметами все более и более многочисленных покушений. Если это так, то понижение числа преследований по суду за покушение на невинность подростков лишь доказывает, что последние все реже и реже оказывают сопротивление, проникаясь развращенностью окружающих. Рост числа посягательств на невинность детей не дает, впрочем, оснований думать, что дети больше сопротивляются; доказательством противного служит снисходительность присяжных именно к этому преступлению вследствие того, что показания жертвы всего чаще бывают благоприятны для обвиняемого. Но здесь согласие не избавляет от судебного преследования.
Значительная часть преступлений и проступков, совершенных подростками обоего пола, – другая характеристическая черта городской преступности. Раннее проявление у молодых людей порочности, талантливости и всякого рода способностей, как известно, чаще встречается в городской среде, чем в деревенской; это объясняется замечательной чувствительностью детей к воздействию подражания. Все более и более пополняемый преступниками от 16 до 21 года бюджет преступления мы можем приписать влиянию крупных центров.
Число мальчиков этого возраста, осужденных или обвиняемых, учетверилось меньше чем в 50 лет: с 5933 за 1831 год оно поднялось до 20 480 за 1880 год. Число девушек этого возраста почти утроилось: в тот же промежуток времени оно с 1046 дошло до 2830. Этот прогресс продолжался: в 1885 году цифра мальчиков равнялась 25 539, а цифра девочек – 3149. Это прямо ужасно.
В общем, все эти цифры указывают на изнеженность наших нравов.
Прогрессия вытравлений плода и детоубийства подтверждает этот вывод. Что же касается вытравления плода, то открыть его настолько трудно, что попытка определить его цифру является довольно химеричной. Заметим только, что, несмотря на необъяснимые колебания, оно заметно повышается (8 в 1826 году, 20 в 1880), и что на один миллион деревенских жителей (от 1876 до 1880 года) насчитывалось 4 таких обвиняемых, а на миллион парижан их приходилось 14.
Детоубийство ускользает от правосудия реже, чем вытравление плода; с 1831 года, по крайней мере, оно точно так же идет, непрерывно повышаясь, до 1863 года (в среднем за время от 1831 года до 1835–94; за время от 1850 до 1860–214), и если после этого времени оно немного повышается, то только потому, что закон 1863 года относит вытравление плода, которое раньше квалифицировалось как детоубийство, к простым проступкам; впрочем, понижение это довольно слабо, и за ним опять следует повышение (средняя цифра за период от 1856 до 1860 года – 186; от 1876 до 1880 года – 194).
Я хорошо знаю, что по нашим статистическим данным на одно и то же количество сельских и городских жителей деревни дали бы большее количество этих преступлений, чем города; но это оттого, что наша статистика принимает во внимание лишь место рождения обвиняемых, не считаясь с тем, в городе или в деревне они жили до совершения преступления; а сколько девушек-матерей, родившихся в деревне, никогда не стали бы преступницами, если бы не жили некоторое время в каком-нибудь городе! И сколько сельских жителей подчиняются внушению и влиянию городов, даже оставаясь на месте!
Статистика, повторяю еще раз, – это иероглифы, которые нужно еще разобрать с помощью познаний, взятых нами из другого источника. Распространение детоубийства так тесно связано с распространением безнравственности, несомненным очагом которой является городская жизнь, что каково бы ни было происхождение преступника, за преступлением нельзя признать сельского происхождения.