- Гораздо хуже, - сказал я. - Например, можно было торчать здесь с раком желудка. Или Эллис-Айленд мог находиться в Германии. Там вашего отца могли бы приколотить гвоздями к полу, чтобы заставить вас дать показания.
Левин молча уставился на меня.
- У вас чертовски мрачная фантазия, - сказал он наконец.
Я покачал головой:
- Нет. Всего лишь чертовски мрачные воспоминания.
Адвокат вытащил из портфеля громадный пестрый носовой платок и оглушительно высморкался. Затем он аккуратно сложил его и снова засунул в портфель.
- Сколько вам лет?
- Тридцать два.
- И давно вы уже в бегах?
- Уже почти пять лет.
На самом деле я скрывался еще дольше; но Людвиг Зоммер, настоящий владелец моего паспорта, эмигрировал только в 1939 году.
- Еврей?
Я кивнул.
- С виду вы как-то не очень похожи на еврея, - заявил Левин.
- Возможно. А что, вам кажется, что Гитлер, Геббельс, Гиммлер и Гесс с виду очень похожи на арийцев?
Левин снова издал каркающий смешок.
- О нет! Никоим образом! Да и какая разница? К чему вам выдавать себя за еврея, раз вы не еврей? Особенно в наше время! Правда ведь?
- Вполне возможно.
- Вы сидели в немецком концлагере?
- Да, - вырвалось у меня. - Четыре месяца.
- Вы сможете подтвердить это бумагами? - с какой-то жадностью набросился на меня Левин.
- Не было там никаких бумаг. Меня просто выпустили, а потом я ударился в бега.
- Жалко! Сейчас бы они нам очень пригодились.
Я внимательно посмотрел на Левина. Я понимал, чего он хочет, но мне претила такая бойкая торговля своим прошлым. Для этого оно было слишком отвратительным. Таким отвратительным, что мне стоило больших усилий затопить его где-то на самом дне моей памяти. Не забыть, нет - только пригасить на время, пока мое прошлое не потребуется мне вновь. Не здесь, на Эллис-Айленде, - в Германии.
Левин открыл свой портфель и достал несколько листов бумаги.
- Да, вот еще господин Хирш снабдил меня заявлениями и свидетельскими показаниями людей, лично вас знавших. Все уже заверено у нотариуса. У моего партнера Уотсона - так было проще. Хотите и их посмотреть?
Я отрицательно покачал головой. Все эти свидетельства я видел еще в Париже. Роберт Хирш был мастер по этой части. Читать их снова мне совершенно не хотелось. Несмотря на неслыханное везение, как ни странно, мне казалось, что надо хоть в чем-то положиться на волю случая. Эмигранты поймут меня без лишних слов. Кто боролся за жизнь, имея шансы один из ста, тот всегда готов ставить на удачу. Но объяснять это Левину было бессмысленно.
Довольный адвокат засунул бумаги обратно.
- Теперь нам надо найти кого-нибудь, кто поручится, что, находясь в Америке, вы не сядете на шею государству. У вас здесь есть знакомые?
- Нет.
- Тогда, может, они есть у Роберта Хирша?
- Этого я не знаю.
- Ну уж он-то точно найдет кого-нибудь, - уверенно заявил Левин. - С такими делами он здорово справляется. Где вы собираетесь поселиться в Нью-Йорке? Хирш предлагает гостиницу "Рауш". Он раньше и сам там жил.
Некоторое время я молчал.
- Господин Левин, - решился я, - вы хотите сказать, что я действительно выберусь с этого острова?
- Почему же нет? Я ведь затем сюда и приехал.
- Вы действительно в это верите?
- Ну конечно! А вы нет?
Я ненадолго зажмурился.
- Да, - сказал я наконец. - Я тоже.
- Вот и хорошо. Никогда не надо отчаиваться. Или эмигранты считают иначе?
Я покачал головой в знак отрицания.
- Вот видите! Никогда не терять надежды - старый добрый американский принцип. Понимаете?
Я кивнул. Мне не хотелось объяснять этому наивному служителю писаного права, сколь губительны бывают порою надежды. Из истощенного сердца они могут высосать последнюю волю к сопротивлению, подобно тому как последние силы проигрывающего боксера иссякают с каждым неверным ударом. Мне чаще случалось видеть, как люди погибали от несбывшихся надежд, нежели от безропотной покорности, которая, подобно колючему ежу, свернувшемуся в клубок, была сосредоточена на примитивном выживании, не оставлявшем места для других забот.
Левин застегнул портфель.
- Я оставлю документы инспекторам и вернусь через несколько дней. Держите голову выше! Все будет в порядке.
Он принюхался.
- Ну и вонь у вас тут. Как в больнице, где нет дезинфекции.
- Пахнет нищетой, казенным домом и отчаянием, - сказал я.
Левин снял очки и потер глаза.
- Отчаянием? - иронически усмехнулся он. - У него тоже есть запах?
- Счастливый вы человек, если этого не знаете, - ответил я.
- Ну-ну! Ваши понятия о счастье довольно примитивны.
Я не стал ему возражать; бессмысленно было объяснять ему, что понятия о счастье не бывают слишком примитивными и что как раз в этой примитивности и состоит все искусство выживания. Левин протянул мне свою большую костистую руку. Я хотел было спросить, во что обойдутся его услуги, но промолчал. Было так легко сразу разрушить все одним неделикатным вопросом. Левина прислал Хирш - и этого было уже достаточно.
Я стоял и смотрел вслед удалявшемуся адвокату. Я все еще не мог поверить его заверениям: все, мол, будет в порядке. Сколько раз я уже позволял вот так себя убедить, а в итоге оставался у разбитого корыта. И все же я почувствовал в себе возбуждение, с каждой минутой оно становилось все сильнее, и я уже был не в состоянии справиться с ним. Дело было не только в том, что Хирш оказался жив и находился в Нью-Йорке, - тут было еще что-то такое, чему я сопротивлялся еще несколько минут тому назад и что я отверг со всей заносчивостью, на какую способен находящийся в беде человек: отчаянная надежда. Она возникла внезапно, откуда ни возьмись: сумасбродная, беспочвенная, безрассудная надежда - безымянная надежда, почти лишенная цели, лишь с туманным видом на свободу. Но свободу для чего? Куда? Зачем? Ничего этого я не знал. Это была надежда без имени, из-за которой то, что называло себя моим "я", начинало разрываться на части от такой элементарной жажды жизни, так что казалось, будто я сам был тут почти уже ни при чем. Где было теперь мое безропотное смирение? Где было мое недоверие? Мое жалкое, натужное, наигранное превосходство? Я и понятия не имел, куда они подевались.
Я повернулся и увидел перед собой ту самую женщину, что недавно плакала. Теперь за ее руку держался рыжеволосый мальчик. Он ел банан.
- Что с вами? - спросил я у женщины.
- Они не хотят впускать моего ребенка, - прошептала она.
- Почему?
- Они говорят, будто… - Она замялась. - У него задержка в развитии, - скороговоркой пробормотала она. - Но он обязательно поправится. После всего, что нам пришлось перенести! Он же не идиот! Это просто задержка в развитии. Он поправится! Они должны дать ему время! Он не душевнобольной! Но они мне не верят!
- Среди них был врач?
- Я не знаю.
- Вы должны потребовать врача. Специалиста. Он вам поможет.
- Как я могу требовать врача, - пробормотала женщина. - У меня совсем нет денег.
- Подайте заявление. Здесь это можно.
Мальчик аккуратно сложил кожуру съеденного банана и засунул ее в карман штанов.
- Он такой аккуратный, - прошептала мать. - Вы только посмотрите, какой он аккуратный! Разве он похож на сумасшедшего?
Я посмотрел на мальчика. Казалось, он не слышал, что говорила мать. Его нижняя губа отвисла, он чесал свою огненно-золотую макушку. Солнце сверкало в его глазах, словно они были стеклянными.
- Ну почему они не хотят его впускать? - бормотала мать. - Он же и так несчастнее всех остальных.
Я не знал, что ответить.
- Они многих впускают, - сказал я наконец. - Почти всех. Каждое утро кого-то отвозят в город. Потерпите еще немного.
Я презирал себя за эти слова. Мне хотелось провалиться на месте под взглядом глаз, обращенных ко мне в час беды, как будто я и в самом деле мог помочь. Но помочь я не мог. Окончательно смутившись, я засунул руку в карман, вытащил немного мелочи и всучил ее безучастному мальчику.
- На, купи себе что-нибудь!
Во мне говорило старое эмигрантское суеверие. Своим нелепым поступком я пытался подкупить судьбу. Мне сразу же стало стыдно. "Дешевая человечность в обмен на свободу, - думал я. - Что же дальше? Значит, вместе с надеждой заявился ее продажный братец-близнец - страх? И его еще более гнусная дочка - трусость?"
Этой ночью я спал плохо. Я стоял перед окнами, за которыми, как северное сияние, мерцали и переливались огни Нью-Йорка, и думал о своей разрушенной жизни. Под утро с каким-то стариком случился припадок. Вокруг его постели тревожно метались тени. Кто-то искал нитроглицерин. Старик куда-то подевал свои таблетки. "Ему нельзя болеть, - шушукались родственники. - Иначе все пропало! Завтра он должен снова подняться на ноги!" Таблеток они так и не нашли, но меланхоличный турок с длинными усами одолжил им свои. Поутру старик кое-как доплелся до дневного зала.
II
Адвокат вернулся через три дня.
- Ну и жалкий же у вас вид, - прокаркал он. - Что с вами стряслось?
- Надежда, - сыронизировал я. - Она сводит в гроб быстрее любого несчастья. Уж вы-то должны об этом знать, господин Левин.
- Оставьте ваши эмигрантские шуточки! Серьезных поводов для нытья у вас нет. Я принес вам новости.
- Что за новости? - спросил я, все еще опасаясь, что всплывет история с моим фальшивым паспортом.
Левин оскалил все свои гигантские зубы. "Он очень часто смеется, - подумал я. - Слишком часто для адвоката".
- Мы нашли вам поручителя, - объявил он. - Человека, который готов гарантировать, что вы не сядете на шею государству. Спонсора! Что вы на это скажете?
- Это Хирш? - спросил я с недоверием.
Левин отрицательно покачал лысой головой.
- У Хирша и в помине не было таких денег. Вы знаете банкира Танненбаума?
Я молчал, не зная, признаваться мне или нет.
- Возможно, - сказал я.
- Возможно? Что значит "возможно"? Опять эти ваши увертки! Вы не можете его не знать! Он же за вас поручился!
Прямо перед нашими окнами стая чаек с криками пронеслась над беспокойно мерцающей зыбью моря. Я не знал никакого банкира Танненбаума. Я вообще никого в Нью-Йорке не знал, кроме Роберта Хирша. Вероятно, это он все устроил. Как он устраивал свои дела во Франции под видом испанского консула.
- Наверное, я действительно его знаю, - сказал я. - В бегах встречаешь столько разных людей. Всех фамилий не упомнишь.
Левин окинул меня скептическим взглядом:
- Даже таких необычных, как Танненбаум ?
Я засмеялся.
- Даже таких, как Танненбаум. Почему нет? Именно про Танненбаума и забываешь. Кому в наши дни хочется вспоминать о немецком Рождестве?
Левин фыркнул бугристым носом.
- Мне все равно, знаете вы его или нет. Главное, чтобы он согласился за вас поручиться. А он согласился!
Левин раскрыл портфель. Оттуда выпало несколько газет. Он протянул их мне:
- Утренние! Уже читали?
- Нет.
- Как, еще нет? Здесь что, вообще нет газет?
- Почему же, есть. Просто сегодня я их еще не читал.
- Удивительно! Я-то думал, что уж как раз вы каждое утро первым делом на них набрасываетесь. Разве остальные у вас так не делают?
- Да, наверное.
- А вы нет?
- А я нет. Да и не настолько я знаю английский.
Левин укоризненно покачал головой:
- Странный вы тип!
- Вполне возможно, - ответил я. Я не стал объяснять этому любителю прямых ответов, почему я не рвусь читать сводки с фронтов, покуда меня держат на острове: мне было куда важнее поберечь свои внутренние резервы, не тратя их на бесполезные волнения. Если бы я только сказал ему, что вместо газет читаю по ночам антологию немецкой поэзии, вместе с которой я прошел всю свою via dolorosa, он, наверное, отказался бы представлять мои интересы, приняв меня за душевнобольного.
- Большое спасибо! - сказал я ему и взял предложенные газеты.
Левин продолжал рыться в портфеле.
- Вот двести долларов, которые поручил передать вам господин Хирш, - объявил он. - Первая выплата в счет моего гонорара.
Он вытащил четыре банкноты, развернул их веером, словно игральные карты, и тут же снова куда-то засунул.
Я проводил деньги взглядом:
- Хирш выплатил вам эти деньги в счет гонорара?
- Не вполне. Но вы все равно собирались отдать их мне, не так ли? - Он снова засмеялся. На этот раз он смеялся не только всеми зубами и складками на лице, но и ушами. Они у него двигались в разные стороны, как у слона. - Вы же не хотите, чтобы я работал на вас бесплатно? - кротко спросил он.
- Никоим образом. Но разве вы не сказали, что моих ста пятидесяти долларов не хватит, чтобы меня пустили в Америку?
- Со спонсором хватит! Танненбаум меняет все дело!
Левин просто сиял. Он сиял так, словно приготовился к атаке на мои собственные сто пятьдесят долларов. За них я решил стоять до последнего - пока не заполучу своего паспорта с въездной визой.
Судя по всему, от Левина это тоже не укрылось.
- Сейчас я отнесу все бумаги инспекторам, - деловито объяснил он. - Если все пойдет как надо, к вам через несколько дней приедет мой партнер Уотсон. Он уладит все остальное.
- Уотсон? - изумился я.
- Уотсон, - ответил он.
- Почему Уотсон? - насторожился я.
К моему удивлению, Левин замялся.
- Уотсон происходит из семьи коренных американцев, самых исконных, - принялся объяснять он. - Его предки прибыли в Америку на "Мэйфлауэре". Здесь это все равно что аристократия. Вполне безобидный предрассудок, которым грех не воспользоваться. Особенно в вашем случае. Понимаете?
- Понимаю, - ошеломленно ответил я. Видимо, Уотсон не был евреем. Стало быть, здесь это тоже имеет значение.
- Его участие придаст нашему делу необходимую солидность, - с достоинством заявил Левин. - А также всем нашим дальнейшим заявлениям. - Он встал и протянул мне костистую руку: - Всего наилучшего! Скоро вы будете в Нью-Йорке!
Я не ответил. Все мне не нравилось в этом человеке. Как всякий, чья жизнь зависит от случая, я был суеверен, и поэтому мне казалась дурным предзнаменованием та уверенность, с которой он рассуждал о будущем. Он проявил ее уже в первый день, спросив меня, где я собираюсь поселиться в Нью-Йорке. Среди эмигрантов было не принято об этом спрашивать: это приносило несчастье. Сколько раз случалось, что после подобных расспросов все вдруг начинало идти вкривь и вкось. А Танненбаум - что это за странная и волнующая история? Я все еще не мог в нее до конца поверить. К тому же деньги от Роберта Хирша этот адвокатишка сразу же конфисковал в свою пользу! В планы Хирша это наверняка не входило. Двести долларов! Целое состояние! Свои сто пятьдесят я по копейке собирал целых два года. Не исключено, что в следующий раз Левин потребует отдать и эти деньги! Не сомневался я только в одном: эту неимоверно зубастую гиену действительно прислал ко мне Роберт Хирш.
Из всех, кого я знал, Хирш был единственным подлинным маккавеем . В один прекрасный день, вскоре после подписания перемирия во Франции, он вдруг объявился в Провансе в роли испанского вице-консула. Раздобыв себе дипломатический паспорт на имя Рауля Тенье, он действовал под его видом с поразительной наглостью. Был паспорт настоящим или поддельным - об этом не знал никто. Предполагали, что Хирш получил его через французское Сопротивление. Сам владелец паспорта держал язык за зубами, однако, как было известно каждому, на своем ярком, головокружительном пути он некоторое время работал вместе с французскими подпольщиками. Как бы то ни было, Хирш разъезжал на автомобиле с испанским номером и опознавательным знаком дипломатического корпуса, носил элегантный костюм и в те годы, когда бензин был на вес золота, был постоянно обеспечен горючим. Раздобыть все это он мог только у подпольщиков. В свою очередь он развозил для них оружие, листовки и двухстраничные памфлеты. В то время немцы нередко нарушали границы оккупационной зоны, вторгаясь в свободную часть Франции, чтобы арестовать эмигрантов. Хирш пытался спасти кого мог. Для этого ему пришлись весьма кстати и автомобиль, и паспорт, и собственная отвага. При каждой проверке документов он безжалостно использовал свое положение мнимого дипломатического представителя дружественного Германии диктатора. Он отчитывал патрулирующих солдат, запугивал их своим дипломатическим иммунитетом и тут же грозил генералом Франко и его связями с Гитлером. Не желая нарываться на неприятности, немецкие патрули обычно предпочитали отпустить его подобру-поздорову. Врожденное раболепие заставляло их пресмыкаться перед его титулом и паспортом, а военная дисциплина сочеталась у них со страхом перед ответственностью, особенно у нижних чинов. Впрочем, даже эсэсовцы теряли уверенность, когда на них набрасывался Хирш. Он делал ставку на страх, порождаемый любой диктатурой - везде, даже в собственных рядах; делая субъективным само понятие права, диктатура становится опасной и для своих собственных приверженцев, неспособных уследить за постоянно изменяющимися предписаниями начальства. Хирш пользовался бессилием трусости, которая, наряду с жестокостью, является логическим следствием деспотизма.