Афанасьев принужден был искать какие-то объяснения, если не оправдания сказкам. Сам он им не верил, а между тем наблюдения фольклористов и этнографов свидетельствовали об искренности сказочников. Так, Е.Р. Романов утверждал, что волшебные сказки для народной массы служат "сказаниями о чем-то совершившемся или даже совершающемся", что в существование летающих змеев она верит. А.К. Сержпутовский уверял, что "народ смотрит на сказочные эпизоды как на действительно бывшие события". Д.К. Зеленин замечал, что пермские сказочники верят в действительность описываемых ими в сказках событий. О вере украинцев в сказочные чудеса говорил П.П. Чубинский: "Народ всегда слушает эти сказки серьезно, спокойно, и если завязывается после рассказа разговор, то чаще высказывается слушателями удивление к рассказанным событиям и лицам и замечания о том, что все это могло быть, да и теперь может быть".
Перед советскими учеными стояла очень серьезная дилемма. С одной стороны, вышеизложенными свидетельствами нельзя было пренебречь. С другой - народ как главная культурная сила не имел права заблуждаться! Можно было бы списать сказки на пережитки в среде отсталого крестьянства и забыть о них, но представители советской науки не могли на это решиться - к их чести, они высоко ценили сказки. Многие растерялись. Составитель указателя русских сказок Н.П. Андреев даже приписал ведущую роль в составлении сказок господствующим классам (в первую очередь боярству) - им не привыкать дурить народ, который лишь воспринимал созданное в верхах. Но Андрееву указали на ошибку, и он вспомнил, что сказка зародилась в доклассовом обществе.
Выход, однако, нашелся. Сказки тщательно отделили от схожих жанров - мифа, эпоса, легенды, предания и былички. Миф и эпос героизировали, по возможности удалив оттуда самую отвратительную нечисть и кровавые ужасы. В таком виде их стали рассматривать как доказательство исторической борьбы кого-то с кем-то - русичей с врагами, угнетенных с угнетателями, - хотя "связь с культом" все же не исключалась. С культом прочно связали и легенду (лат. "то, что подлежит чтению") - единственный жанр, за которым признали религиозно-монотеистическое (в частности, христианское) происхождение. В лучшем случае легенде присущ нравоучительный характер, в худшем - эксплуататорский. Все "фантастическое" в легендах при таких обстоятельствах не казалось предосудительным. К тому же легенды сочинял, как правило, не народ. Предания отнесли отчасти к эпосу, отчасти - к легендам.
Быличку отделяла от сказки очень тонкая грань, и ее постарались упрочить. Сам термин "быличка" был высосан из пальца именно для того, чтобы противопоставить его "сказке". Вот современное определение былинки: "Мифологический рассказ, основанный на вере в возможность инкарнации потусторонних мифических существ в условиях сакрального хронотопа и явления их из "того" мира в "этот" либо, наоборот, проникновения людей в мир духов". Если бы нашелся мудрец, растолковавший мне в детстве подобное определение - с "инкарнацией" и "хронотопом" наверняка пришлось бы помучиться, - то я бы воскликнул: "Да ведь это сказка!" "Нет, - возразил бы мудрец, - в сказке все понарошку, а это - случай из жизни".
Слово "хронотоп" использовал А.Я. Гуревич для характеристики средневековых "примеров" (аналог русских быличек). В "примерах" немало сказочных персонажей и ситуаций, но сюжеты их на привычную для нас сказку вроде бы не похожи. Именно хронотопами они и отличаются. Сказка "строит свой хронотоп, не заботясь о правдоподобии", а хронотоп "примера" "претендует на то, чтобы в него поверили, несмотря на чудесную его природу". Иными словами, Гуревич сравнивает средневековый "пример" с современной сказкой. Но еще сто лет назад сказка тоже претендовала на истину! Откуда же историку известно, каков был ее хронотоп в Средние века?
Теперь, когда разница определена, все сомнительные сказки (а страшных среди них - большинство) можно отнести к былинкам. Пропп так и делает, сославшись на авторитет братьев Гримм, а затем припи сывает былинке религиозную (языческую) функцию, коей сказка лишена. Ну а раз былинка религиозна, она недалеко ушла от легенды. Сказка же - чисто художественный жанр, и народ понимает ее как вымысел и в действительность излагаемых ею событий не верит. Говорил об этом и великий знаток русской души В.Г. Белинский. Пропп упорно отстаивает ложность сказок, не замечая несоответствия такого взгляда собственной же теории об их "дикарских" корнях. Для нынешних туземцев, на которых ориентируется наука в своих представлениях о первобытном обществе, "все сказки являются преданиями о том, что имело место в действительности" .
Итак, рассуждая о народных корнях сказки, былички можно не учитывать, и уж конечно, их не рекомендуется читать детям. Персонажами быличек - привидениями, ведьмами - можно всерьез не заниматься, а змеев и Ягу следует объяснить какими-нибудь историческими (точнее - доисторическими) образами и явлениями. В своем сказочном виде эти существа, безусловно, не существовали. Они - смутное воспоминание о вещах реальных вперемешку с поэтической фантазией.
Отрыв былички от сказки требовалось подтвердить, что и сделал П.Г. Богатырев. Теперь все повторяют за ним, что в сказке действуют Кощей Бессмертный, Змей Горыныч, Баба Яга и другие персонажи, которые в русской демонологии отсутствуют. Герои последней - леший, водяной, домовой - лишь изредка вводятся в сказки для замены легендарных древних персонажей. Тебе, читатель, не кажется странным это сопоставление? Почему в первой группе перечислены Кощей, Змей и Яга, а во вторую не включены колдун, черт и ведьма, которые, казалось бы, и должны подменять своих сказочных коллег? Здесь мудрость: как раз ведьм и чертей в сказках предостаточно. В афанасьевском сборнике Кощей присутствует в 6 сказках, Змей (Змей Горыныч, Змей Змеевич) - в 42, Яга (Ягишна) - в 32, тогда как колдун - в 9, черт (бес, нечистый, нечистый дух, дьявол) - в 40, а ведьма (колдунья) - в 21. Цифры вполне соизмеримые. К тому же нет доказательств, что, скажем, легендарная Яга древнее столь же легендарной ведьмы, а не наоборот. Неизвестно еще, кто кого подменяет! Ну а лешего водяного, домового в сказках и вправду мало. Но разумнее сопоставить их с функционально схожими существами: диким человеком (Медным Лбом), чудищем (Чудо-Юдо), карликом (мужичком "с ноготок"). Леший встречается в 3 сказках, водяной - в 4, домового нет вообще; Медный Лоб - 2, чудище - 7, мужичок - 4. Тоже немного. Среди "волшебных" монстров есть еще великан (5), Морозко (3), Лихо Одноглазое (1) и другие незначительные персонажи. Среди "демонологических" - мертвец (17) и упырь (2). Трудно включить в какую-либо группу аллегории стихий (Вихрь, Ветер), аллегории нужд и болезней (Нужда, Лихо), а также людей, наделенных колдовскими способностями, но не названных колдунами и ведьмами (старик, старуха, бабушка-задворенка).
Далеко не всем поклонникам сказки пришлась по душе попытка ученых "обмирщить" ее, сведя волшебство к древним ритуалам, обрядам и давно позабытым суевериям. Против аксиомы о ложности сказки выступили последователи Г.К. Честертона. "В Средние века, - писал Честертон, - людей интересовали драконы или лик дьявола вовсе не потому, что о них слагались красивые истории, а потому, что люди свято верили в их реальное существование". Однако сам писатель не признавал сказочные события истинными, но горой (в буквальном смысле) стоял за сказочную мораль. Ему все время казалось, что критики ополчились на сказку из-за ее… реализма. Милый его сердцу реализм он вменял даже детям: "Ребенок никогда не спутает факта с вымыслом - он просто любит вымысел". Под этими словами подписались бы многие фольклористы XX столетия.
Для Дж. Р.Р. Толкина "волшебные существа вовсе не иллюзорны… за "фантазиями" скрываются вполне реальные устремления и силы, независимые от сознания и целей человека". К сожалению, фраза "устремления и силы" обезличивает сказочных существ, несмотря на их независимость от человеческого сознания (по пути обезличивания шли и другие оппоненты ученых - психоаналитики). Благословляя выдуманный мир, великий сказочник приписывает его человеческой фантазии, а та "непременно опирается на четкую картину мира реального и вовсе не склонна ее затуманивать". Толкин, как и Честертон, называвший миф при всей своей любви к нему плодом воображения, излишне доверяет разуму.
Властелин колец. Король Теоден и Грима Гнилоуст. Иллюстрация современного художника А. Л. Скорохода. У Толкина король находится во власти темных чар, сковавших его силу и волю
Да в ней намек!
"То есть мы знаем, например, что предрассудок
о Боге произошел от грома и молнии, - вдруг рванулась
опять студентка, чуть не вскакивая глазами на Ставрогина;
- слишком известно, что первоначальное человечество,
пугаясь грома и молнии, обоготворило невидимого врага,
чувствуя пред ним свою слабость…"
Достоевский Ф.М. Бесы
Геродот гораздо ближе нам, чем китаец в современном костюме,
который сидит с нами за одним столиком лондонского кафе.
Честертон Г.К. Вечный человек
Что нам, собственно, известно о наших "голых пращурах"
помимо того, что голышом они, безусловно, не ходили?
Толкин Дж. Р.Р. О волшебных сказках
Надеюсь, Александр Сергеевич простит нам вольную трактовку второй части его фразы. Мы посмотрим, какие намеки отыскивали в сказке не моралисты, а мифологи, лингвисты, этнографы, историки. В отличие от части первой тут мы обнаружим богатейший спектр гипотез и мнений.
Начало ему было положено в XIX в. мифологической школой, представленной в основном немецкими и русскими учеными. Большинство из них - лингвисты, приверженцы теории о существовании прародины европейских языков, а следовательно, и сказочных сюжетов. По их мнению, сказка (а также миф и эпос) содержит пережитки языческих верований, отражавших взгляды первобытного человека на природу, в особенности на небесные явления.
Почему именно небесные явления? Во-первых, нельзя же считать реальным мир духов ("мифологисты" разделяли идеалы эпохи Просвещения). Во-вторых, народы индоевропейского племени наблюдали одинаковые небо, солнце и облака, а значит, одинаковыми были их впечатления. В-третьих, в области языка предметы, имеющие общие признаки, часто заменяют друг друга. Если наш предок хотел описать блеск очей, он сравнивал их с солнцем, а передавая быстроту солнечного луча, обозначал его как несущегося коня. Пронесшиеся по небу метеорит или комета вызывали к жизни представление о полете рассыпающего искры дракона, а крутящийся ветер, вихрь - поверье о пляске демонов. Таким образом на небо, а затем под землю и в водоемы, питаемые дождем, были помещены не только боги и герои мифов, но и персонажи сказок - богатыри и змеи, ведьмы и колдуны, великаны и карлики. Когда-то они олицетворяли небесные светила, тучи и стихии.
Пантеизм немцев (А. Кун, В. Шварц, М. Мюллер) не отпугнул православных филологов (А.Н. Афанасьев, Ф.И. Буслаев), и мифологическая школа нашла широкую поддержку в России, что видно из эпиграфа к этой главке. Афанасьев был настолько увлечен "могучими силами природы", что считал сказку чуждой всему историческому и социальному. Его аллегории доходили порой до курьезов. К примеру, он называл предания о кладах "обломками древних мифических сказаний о небесных светилах, скрываемых нечистой силой в темных пещерах облаков и туманов". Утратив со временем "живое понимание метафорического языка", народ низвел эти предания на землю и придал им значение "действительных фактов". Зачем такие сложности? Разве настоящие клады на Руси и в Европе не зарывали начиная с самой что ни на есть глубокой древности?
Буслаев впоследствии покинул мифологическую школу, подарив будущим исследователям мысль о нелепости сказки, утратившей связь с мифом. Афанасьев так нипочем бы не выразился. Он романтизировал национальную старину и искренне переживал за сказку. Кровные узы, по его мнению, связывали славян с немцами и литовцами. Бережно, со вниманием относясь к германскому и балтийскому фольклору, он собрал богатейший сравнительный материал, слабо востребованный в дальнейшем. Отечественные фольклористы не смогли простить ему фразу типа: "Поэтическая обработка преданий у славян гораздо слабее, чем у германцев". В годы Первой мировой войны Д.К. Зеленин говорил, что "с мнениями Афанасьева мы вообще не считаемся". Ну а советские ученые предпочли обратиться за сравнениями к туземным племенам, а не к Германии и Прибалтике.
Ошибочно к мифологической школе относят братьев Гримм. Но братья категорически отмежевались от "мифологистов" тезисом о том, что христианство целиком впитало в себя древние верования и, хотя сохранило их в сказках, переработало и переосмыслило. Немецкая мифология - в полном смысле слова мифология христианская, а значение сказки огромно: это не развлечение, не простая поэзия, не продукт народного творчества, а национальное сознание во всех его аспектах. К сожалению, такой подход мешал братьям в поисках аналогий немецких сказок у других европейских народов и поощрял нравоучительные сентенции. В России инициативу братьев подхватил А.А. Потебня. Отдав должное природным явлениям, он решил, что те давным-давно перестали влиять на сказку, будучи затемненными чертами нравственными. Сказка очень рано начала изображать отношения человека к человекообразному божеству.
Несмотря на интерес к сказочным сюжетам и несомненные заслуги в области их выявления и сравнения, мифологическая школа быстро утратила популярность, а после двух мировых войн и вовсе очутилась на задворках. Слова "индогерманское племя" и "арийская прародина" в наши дни многим кажутся подозрительными.
Печальная участь постигла и теорию заимствований ("бродячих сюжетов"), но в этом повинны ее собственные творцы. "Мифологисты" были достаточно скромны в своих географических притязаниях. По большому счету, они ограничились одной Европой, в чем, на мой взгляд, был резон. О мифической праматери Индии вспоминали редко, а "брожение" сюжетов не казалось важной проблемой: какая разница, что откуда пришло, - народы-то жили рядом, да и мыслили сходно. Буслаев вообще говорил об "одинаковых началах быта и культуры, одинаковых способах жить и чувствовать, мечтать и допытываться и выражать свои жизненные интересы в слове и деле". "Начала быта" и "жизненные интересы" позднее охотно припомнили рационалисты, изгонявшие из мифа и сказки видения и откровения.