Дионис приемлет и вместе отрицает всякий предикат; в его понятии a не- a , в его культе жертва и жрец объединяются как тожество […] Особенность Дионисовой религии составляет отождествление жертвы с богом и жреца с богом .
Вокруг Диониса есть нимфы-менады, но они нужны пишущим о нем поэтам; самому ему с ними делать нечего. Его эрос обращен на самого себя, но как-то совмещается с не менее специфическим коллективизмом. Оргиазм и соборность - два самых значимых термина словаря Иванова 1910-х годов. Общим для этих неожиданно встретившихся понятий является недоверие к эго, неприятие телесных и психических границ человеческого я и почти навязчивое стремление эти границы разрушить: настойчивая фантазия коллективного тела, которая предлагалась как способ индивидуального удовлетворения и как путь решения проблем современности.
В этом священном хмеле и оргийном самозабвении мы различаем состояние блаженного до муки переполнения, ощущение чудесного могущества и преизбытка силы, сознание безличной и безвольной стихийности, ужас и восторг потери себя в хаосе и нового обретения себя в Боге .
Ницше ошибался еще и в том, что не связал Диониса с Христом. "Страшно видеть, что только в пору своего уже наступившего душевного омрачения Ницше прозревает в Дионисе бога страдающего […] В одном письме он называет себя "распятым Дионисом". Это […] потрясает душу" . Сочетая Диониса с Христом в едином образе, Иванов предавался ереси, которую признали бы таковой даже эллинистические гностики. "Ницше увидел Диониса - и отшатнулся от Диониса"; Иванов идет другим путем. "Трагическая вина Ницше в том, что он не уверовал в бога, которого сам открыл миру". Иванов настаивает на буквальном и религиозном, а не историческом, поэтическом, метафорическом или каком-либо еще условном понимании разрабатываемого им культа. Ницше "понял дионисийское начало как эстетическое и жизнь - как "эстетический феномен"" . Это неверно и порождает "трагическую вину", в полный голос говорит Иванов. В отличие от поэзии жизнь буквальна, и дионисийство Иванова есть феномен жизненный - религиозный, а не эстетический. "Дионисийское исступление уже есть человекообожествление", - пишет Иванов, бесстрашно пользуясь термином, известным в истории сект и ересей .
ПРЕДЧУВСТВИЯ
"Нисхождение" в эти годы было главным жестом Иванова. Им он объединял разные значимые области: природу поэтического творчества, хождение в народ радикальной части интеллигенции и, наконец, сущность русского народа как такового. В теоретическом манифесте По звездам, вышедшем в 1909 году почти одновременно с Серебряным голубем, Иванов выбирает разных героев - Дон Кихота, Байрона, пушкинского Алеко. Под его пером все они становятся похожи друга на друга и еще, может быть, на Дарьяльского. Они дают образцы ухода из культуры в то, что Иванов разнообразно именует хаотическим, анархическим, мистическим и, наконец, природным. Тень не названного Александра Добролюбова витает на этих страницах. Иванов и осуждает таких "беглецов", и восхищается ими. Но он далек от того, чтобы наказать их так ужасно, как как это сделал Белый; за это Иванов назвал Серебряного голубя "метафизической клеветой" .
"Ужас нисхождения в хаотическое зовет нас могущественнейшим из зовов, повелительнейшим из внушений: он зовет нас - потерять самих себя" . Пафос нисхождения везде направлен против индивидуализма. Позитивный смысл нисхождения для Иванова связан с соборным, или мистическим, характером общины, в которую спускается герой. "Анархический союз может быть поистине таковым только как община, проникнутая одним высшим сознанием, одною верховною идеей, и притом идеей в существе своем религиозной" . Дионисийское начало есть саморазрушение, аполлонийское начало - самосохранение. Нисходя, герой отказывается от своего индивидуального тела ради слияния с телом коллективным. Иванов призывает читателя "потерять самих себя"; это и означает "нисхождение в хаотическое". Кроме того, эти процессы имеют гендерную определенность. Нисхождение, по Иванову, есть акт женственный, в отличие от восхождения как акта мужественного. Другими словами, нисхождение есть перемена пола и статуса - мужского на женский, высшего на низший. Всей силой своей риторики он склеивает эти две характеристики, гендерную и классовую, в одном могущественном образе, который сохраняет связь с социальными реальностями. Русская интеллигенция "явила исключительный в истории пример воли к обнищанию, опрощению, самоупразднению, нисхождению" . Не надо бояться и дальше, призывает он интеллигенцию со ссылкой на Евангелие, "любовь не знает страха" . И правда, его мысль очень радикальна. Иванов конкретнее Соловьева и смелее Мережковского. Только привычка понимать слова как поэтические метафоры позволяет читателю, особенно современному, девальвировать пафос Иванова.
В своей версии революции Иванов начинает с социализации собственности ("внешнего достояния"), переходит к куда более радикальной мечте о коллективизации внутреннего опыта и кончает самой рискованной из утопий - идеей обобществления тел. Все вместе взятое логично и обманчиво-безопасно именуется "универсальным коллективизмом".
Есть неложные признаки, указывающие на то, что индивидуалистическое разделение людей - только переходное состояние человечества, что будущее стоит под знаком универсального коллективизма […] Не только внешнее достояние человека, но и все внутреннее его явно свяжется со всем его окружающим общею круговою порукой. Круговою чашей станет вся жизнь, и всякая плоть - частью общей плоти .
Как всегда, мы не знаем, о каких именно "неложных признаках" сообщает Иванов. В Предчувствиях и предвестьях он мечтает о небывалом хоровом действе, которое "увлечет толпы в мир самой причудливой и разнузданной фантазии и вместе послужит органом самоопределения общественного" . Трагедия родилась из пляшущего и поющего хоровода, в середине которого приносилась жертва - сначала кровавая, потом фиктивная. Это и есть подлинное тело Диониса, так что каждый участник кругового хора - "действенная молекула оргийной жизни Дионисова тела". Иванов называл это действие по-русски - хороводом; карнавалом его позже назвал Бахтин. В хороводе индивидуальные тела сливаются между собой, а в постылой обыденности разлучаются. Современность полна обыденности; дело художника - создать новый ритуал. Все это очень серьезно. "Истинно дионисийское миропонимание требует, чтобы […] наше лицедейство […] было священным действом и жертвенным служением" . Запроектированная "пророчественная община" будет выполнять две главных функции сразу, эстетическую и политическую: она станет "организацией всенародного искусства" и одновременно - "организацией народной души" . К тому же и "толпа зрителей должна слиться в хоровое тело" , и даже более того: "будет окончательно разрешена проблема слияния актеров и зрителей в одно оргийное тело" . Только тогда, в тотальном слиянии, осуществится "действительная политическая свобода", как ее понимает Иванов. Так было в античной древности, и так будет в российском будущем. Переходя от слов к делу и от текстов к ритуалам, поэт становится жрецом. Круг, круговой хор, хоровод будет главной формой социального бытия. Он заменит собой не только русское государство, но и демократические институты западного образца; он станет "подлинным референдумом истинной воли народной" . В теории эта мечта о подмене общества общиной, формальной демократии народным действием напоминает немецких и русских романтиков 19 века. Более живой ассоциацией является политическая практика Распутина - либо слухи о первых ее победах, либо предвестия их.
Мифопоэтические описания "нисхождения в хаотическое" как оргазмического (Иванов написал бы ‘оргиастического’) переживания давались в классицистских терминах, чуждых национальной определенности. Вместе с тем эти описания духом своим и буквой соответствовали другим интуициям, которые Иванов связывал с этнической идентичностью.
Наши привлекательнейшие, благороднейшие устремления запечатлены жаждою саморазрушения, словно мы тайно обречены необоримым чарам своеобразного Диониса […], словно другие народы мертвенно-скупы, мы же, народ самосожигателей, представляем в истории то живое, что, по слову Гете, как бабочка-Психея, тоскует по огненной смерти .
Все же этот Дионис и правда "своеобразный" (в стилистической неловкости, такой редкой у Иванова, воплотилась трудность концептуального масштаба); но его необоримость кажется сознательно преувеличенной. Автор не объект "чар", а их субъект, по-русски чародей. В других его эссе Дионис приходил только к высоким личностям в их высочайшие моменты, например к Достоевскому перед казнью или припадком, и даже Ницше оказался его недостоин; в Русской идее массы людей, родной народ автора, ему "тайно обречены". Пафос Иванова направлен против Вех, которые называли народничество высокомерным и гибельным. Иванов те же проявления интеллигенции называет привлекательнейшими и благороднейшими. Он согласен только в одном: это саморазрушение. Чтоб доказать не вполне очевидный тезис о привлекательности последнего, Иванов ссылается на Гете; но вернее было бы сослаться на Захер-Мазоха, это он подлиннейший певец саморазрушительного падения.
РУССКАЯ ИДЕЯ
Мысль Иванова радикальна и эротична; таков дух эпохи и таков стиль нашего автора.
Трагедия возникла из оргий бога, растерзываемого исступленными. Откуда исступление? Оно тесно связано с культом душ и с первобытными тризнами. Торжество тризны - жертвенное служение мертвым - сопровождалось разнузданием половых страстей. Смерть или жизнь перевешивала на зыблемых чашах обоюдно перенагруженных весов? Но Дионис […] и в смерти улыбался улыбкой ликующего разврата .
Это живое, коллективное, исступленное, разнузданное действо должно вытеснить другие культурные формы. Поэтому Иванов протестует против романа, в котором видит литературное воплощение европейского индивидуализма. Его идеи настолько серьезны, насколько только могут выдержать бумага и текст.
Крушение формальной морали, ознаменовавшее собой судьбы индивидуализма в 19 веке […] Мистический анархизм есть также патетика. Его пафос - пафос неприятия мира - есть Эрос Невозможного. Эта любовь к невозможному […] есть патетический принцип современной души .
Мыслью Иванова движет образ выхода из тела и путешествия души на тот свет, знакомый визионерам всех эпох. Он знает, что идеал может осуществляться по-разному: к одному он приходит в творческом экстазе, к другому - на пике мистического переживания, к третьему в болезни, к четвертому вблизи смерти. Например, Достоевский переживал это состояние в момент ожидания казни, в том "блаженстве, которым начинались его припадки эпилепсии", и еще в творчестве:
Тогда человек теряет душу свою […] и забывает имя свое; он продолжает дышать, но ничего своего уже не желает, утонув в мировой или мирской соборной воле, […] гость и пришлец в своем […] прежнем теле. Этот возродительный душевный процесс, на утверждении и предвкушении которого зиждилась в древности чистая форма Дионисовой религии и который составляет центральное содержание мистического нравоучения в христианстве, Достоевский умел, насколько это дано искусству, воплотить в образах внутреннего перерождения личности .
Человек новой эпохи, и особенно человек нового искусства, способен влиять на такие состояния, вызывать их у себя и других, организовывать на основе этих практик новые сообщества, едва ли не институты. Так произошло, среди других хуже документированных попыток, радение у Минского, в котором все соответствовало текстам - хор, кружения, белые одежды, кровавая жертва… Но интеллигенция была не готова к такой степени пафоса, такому уровню буквальности. Надежды возлагались на народ. Как настоящий неонародник (так он называл сам себя ), Иванов верил в фольклорную теорию творчества.
Творчество поэта - и поэта-символиста по преимуществу - можно назвать бессознательным погружением в стихию фольклора. Атавистически воспринимает он и копит в себе запас живой старины, который окрашивает все его представления .
За Ивановым то же формулировал Блок: "Поэт, идущий по пути символизма, есть бессловесный орган народного воспоминания" . Здесь все бессознательно - и стихия фольклора, и погружение поэта. Сознательны только усилия критика, который выявляет в продуктах творчества его подлинные, то есть народные, корни. Поэты не склонны верить в такого рода теории, подчиняющие их творчество внешним влияниям. Тем более характерно, с какой силой настаивали на этом русские символисты.
Блок потом с гордостью провозгласит крушение гуманизма. Формула Иванова - новое варварство. И на Западе, и в России, пишет он, происходит "варварское возрождение", реставрация исконного мифа, реконструкция "органической" культуры, какой она была до Просвещения. Это и есть "приникновение к душе народной, к древней, исконной стихии вещего "сонного сознания", заглушенного шумом просветительных эпох". И хотя одним из источников этих идей был Вагнер, другим было народное сектантство. Надо остерегаться, писал Иванов, "насиловать поэтическую девственность народных верований и […] - в борьбе с церковью государственной - бороться с верой вообще" . Из этой формулы ясно, как антиклерикальная позиция Иванова в его петербургский период сочеталась с надеждой на нецерковные элементы народной религиозности. Это они, под должным руководством, разовьются в полномасштабный дионисизм. "Тогда встретится наш художник и наш народ. Страна покроется орхестрами и фимелами, где будет плясать хоровод, где в действе […] воскреснет истинное мифотворчество" .
Розанов, сравнивая дионисийские таинства с хлыстовскими радениями, восклицал: это "как грибы белые и боровики - одна порода" . Иванов сочетал безудержный утопизм с историческими знаниями, и его рассуждения на эту тему более тонкие. "Символы […Обнаруживают одну сторону своей природы перед историком: он открывает их в окаменелостях стародавнего верования и обоготворения, забытого мифа и оставленного культа" . Действительно, найти в современном символе его исторических предшественников - задача историка. Иванов претендует на несравненно большее. Подлинным творцом искусства является народ, "народ-художник"; но без художника-профессионала ему не обойтись. Ему дано распознать в народе символы, сотворенные народом и ему самому непонятные. Художник есть "орган непосредственного народного самосознания" . Как говорит Иванов о нем и, конечно, о себе, "все дальше влекут его марева неизведанных кругозоров; но, совершив круг, он уже приближается к родным местам" .
В 1909 Дионис уже был объявлен "фракийским богом Забалканья, […] нашим славянским богом" . Патриотизм военных лет и энтузиазм 1917 года заставляет автора низвести свою идею до особого рода расизма, - не биологического, а мифологического: