ДОБРОЛЮБОВЦЫ
Если славу толстовцам делал Толстой, то в отношении Добролюбова все было наоборот, его славу делали добролюбовцы. Рецензент Вопросов жизни характеризовал Добролюбова как "юродивого поэта", а его стихи Из книги невидимой - как "темное тление" и "священный кошмар" . Гиппиус писала в 1900 о Добролюбове как "самом неприятном, досадном, комичном стихотворце последнего десятилетия" . Популярность его среди народа, однако, резко изменила оценки. В программной статье Мережковского Революция и религия Добролюбов - едва ли не единственный, после Чаадаева, позитивный пример революционно-религиозного синтеза. Мережковский пересказывал житие своего героя в терминах чудесного преображения, на манер святого Августина: сначала Добролюбов проповедовал сатанизм и даже соблазнял девушек к самоубийству ("пусть это - легенда, любопытно и то, что она могла сложиться", - верно замечал Мережковский), но потом "исполнил завет евангельский". Интересно еще, что Мережковский уподобляет хождение Добролюбова в народ с путешествиями в Америку людей прежнего поколения: "бросил все и бежал в народ, немножко вроде того, как русские мальчики, начитавшись Майн-Рида и Купера, бегали в Америку. Но те возвращались, а он пропал бесследно" . На следующей странице и, вероятно, в более патетическом настроении, Мережковский сравнивает Добролюбова с Франциском Ассизским.
Менял оценки и Блок: "кажется, я начну теперь понимать в этом (добролюбовском) направлении все больше", - писал Блок в 1906 году . Если раньше в стихах Блока звучало осуждение того, кто начал апокалиптическое служение слишком рано: "холодно, странно и рано Вышло больное дитя", то теперь он писал иначе: "Теперь твой час настал. Молись!" Принимая Клюева в 1911, Брюсов говорил с ним о добролюбовцах . Для Андрея Белого Добролюбов продолжал оставаться одним из великих современников, в одном ряду с Блоком, Брюсовым и Сологубом; в 1928 Белый все еще характеризовал жизнь Добролюбова как "подвиг" . С восторгом писал о Добролюбове Бердяев. "Можно усомниться в том, стал ли сам Добролюбов писанием и бытием […] Но огромного значения его жизни отрицать невозможно" , - писал философ, знавший добролюбовцев в 1910-х годах. Бердяев находил у Добролюбова "религиозное народничество, всегда связанное с религиозным натурализмом", и еще "монофизитский уклон": отрицание человеческой природы Христа, растворение человека в Боге.
Мир Добролюбова статичен; всякое движение в нем подчиняется закону вечного возвращения. Фразеология Ницше накладывается здесь на иные основания, напоминающие о хлыстовском кружении: "Пою царство неизменное неколебимое […] Нам указаны звездные пути неизменные среди звезд и цветов. Вращаемся по вечным кругам с песнью святой неизменной одной" . В этом мире Апокалипсис поется, а не пророчится. Конец Света уже произошел, или точнее происходит все время:
Радуйтесь, дети, Адам воскрес:
Отец сошел на землю нашу,
А Сын на небеса вознесся
И Дух все наполняет […]
И новое вино проливается .
Кажущаяся путаница небесных иерархий не мешает статичности мира, в котором даже светопреставление - лишь возвращающееся подтверждение идей автора. Понятно, что авторство в таком мире само подвергается перерождению. Однажды замолчавший, автор воскресает в пророке; но и пророческая миссия мала для Добролюбова. То, что говорит он, может говорить только Бог. Для такого говорения нужен особый язык, равно понятный не только для всех людей "от востока небес и до запада", но и для самой природы:
Ты ищи языка всеобъемлющего […]
Чтоб от песни твоей содрогнулись леса,
Чтоб при песне твоей звери дикие умирилися,
Чтоб лютую зиму победила весна!
В выразительном стихе Примирение с землей и зверями автор-пророк-Бог разговаривает с зайцами, камнями, медведями и змеями. Его песня имеет власть менять их природу: медведи больше не будут есть жеребят, змеи - жалить людей, волки погрузятся в размышление, и все вместе будут дружно праздновать воскресение. С этой позиции, природы и культура теряют всякие различия. Мировое замирение останавливает всякую историю - и человеческую, и натуральную. Конец Света абсолютен, и у него нет начала. Добролюбов верит во множественное воплощение души, но он уповает и на личное бессмертие:
Я хочу жить, поэтому буду жить. Вы говорите - есть закон смерти. Я искал его в себе и везде и не нашел. Есть только бессмертие, потому что есть воля. Долго изнемогала воля моя, долго не могла она найти жизни без смерти. Но […] даже в теперешней смертной жизни твоей есть бессмертие […] Эти тысячи переселений, эти тьмы перерождений - начало бессмертия […] Так шепнула мне девушка, сестра моя - Жизнь, - пишет он .
Взяв эту формулу в название своей книги, что неоднократно отмечали исследователи, Пастернак скрыто и, вероятно, в память об увлечениях молодости сослался на Добролюбова. Он, однако, вряд ли знал, в какую глубокую традицию вписывался. Вера Добролюбова кажется внеконфессиональной: "Прости меня, всякая тварь, и звери и скот… Простите меня, сестры-травки, когда я лежал в июньские дни среди вашего храма, вас обижая… Ибо мы все одно тело" . На деле это литературная обработка известной скопческой клятвы, которую приносили перед оскоплением: "Прости, небо! прости, земля! прости, солнце и луна! простите, все стихии небесные и земные!"
ПСАЛМЫ
Главный герой Добролюбова - "Учитель Невидимый, Сын Бога Живого". Он везде, и над миром и в мире, и каждый может приобщиться к нему: "нет конца воскресеньям в Боге". Так Добролюбов повторяет доктрину, которую миссионеры считали главным признаком хлыстовщины. Именам его Бога "нет конца"; "его называют Иеговой, Брамой, Отцом, Христом, Буддой, Матерью и Невестой и Женихом! я видел тайну твою". Эта последовательная деконструкция божества, с ее кровосмесительными метафорами, оборачивается лишением его всяких признаков идентичности. Тот, к кому Добролюбов обращается в своих песнях-молитвах, не имеет ни имени, ни пола и поколения: "Ты мне мать и сестра И единый жених"; и в другом месте:
Отец мой и Сын мой, Возлюбленный мой,
Старший брат мой, невеста моя и сестра моя,
Правая рука моя,
Он - вся жизнь моя и душа моя.
Добролюбовцы соседствовали с поволжскими хлыстами, живыми еще носителями устной традиции. Их общины конкурировали и пересекались множеством живых связей и заимствований. Добролюбов называл хлыстов "пляшущей церковью". Рассказывая о мистике страстей Христовых, как она переживалась в групповом обряде, он использует метафору общины-‘корабля’: "Я верил кораблю - младенцу моему. Я сам вскормил его, я знал его, но я не знал пути… Теперь я верю вам, могучие товарищи" . В ранних стихах идея живых кораблей звучала более возвышенно, но и в них мотивировалось хлыстовской символикой:
Хотел бы плыть я ввек и радовать тоскою […]
Как стало демонов, во мне сто тысяч душ […]
То предки ли в реках веками обитали? […]
Привет святой купцам с живыми кораблями!
Они познали суть - и счастье, и несчастье.
А корабли ласкают, режут лебедиными грудями
Морскую грудь холодного живого сладострастья .
Так мы понимаем, кем на деле были авторы десятков других сектантских песен. Меньше, чем Добролюбов, связанные с центром современной им культуры, они остались неизвестны истории; но некоторые из них были, вероятно, образованными городскими людьми и уходили из культуры, подчиняясь зову эпохи. Не к этому ли приглашал с самого верхнего этажа петербургской культуры Вячеслав Иванов? Можно понять, что Добролюбову читать о "нисхождении, […] могущественнейшем из зовов" было "тяжело". Добролюбов на деле реализовал то, к чему Иванов призывал стихами и прозой. Но если теория нисхождения вела в Наркомпрос и Ватикан, то практика - только в чистое поле и сумасшедший дом.
Книга невидимая заканчивается посланием Толстому и его последователям. В них Добролюбов обсуждает стратегически важный для него вопрос - об отношении своего учения и своей общины (он здесь называет своих последователей "сынами Божьими") к толстовству. За Толстым он признает заслугу морального урока, преподанного современникам; но "Книга жизни таинственней и трудней книги совести". Толстовство лишило себя мистики:
Вы и Толстой запрещаете много исследовать о невидимом мире, о конце мира, о всех тайнах […] Это возвращается в вас закваска матерьялистов […] Горе не только тому, кто прибавит что к Книге Невидимой, но и тому, кто убавит что от ней.
Преимущество своего учения перед толстовским Добролюбов видит в собственных мистических видениях, которых лишены его оппоненты: "Кто из вас видел пламенную колесницу серафимов?" Его послание имеет корни в прошлом, но направлено в будущее. "В иных из нас силен завет отца, Хоть далеко еще до разъясняющего все конца" , - писал Добролюбов.
КОНЕЦ
В маленьком диалоге Бориса Садовского О "Синем журнале" и о "бегунах" [1912] Добролюбов на равных противопоставлялся всей современной литературе. Поэт беседует с Литератором о журналах и публике. Оба они недовольны текущим моментом, но только Поэт знает: "Выход есть". Этот выход - "просто уйти"; "художнику надо оттолкнуться от литературных берегов в жизненное море". В ответ на обвинение Литератора: "Вы проповедуете неонародничество!" - Поэт разражается поучительной тирадой:
Что ж! Вспомним Александра Добролюбова, одного из старших богатырей нашего декадентства. С момента его ухода новая поэзия пошла по двум путям. […] Мы здесь - он там. […] Что же - стихийные гимны его, внушенные Богом и природой, неужели ниже они очередных стишков из Аполлона? Не предвидел ли Добролюбов за много лет того, что теперь мы так униженно переживаем?
Но записи в общине добролюбовцев не велись, архивы не хранились. Культуроборчество в очередной раз обернулось против самого себя. Ярков, много сделавший для сохранения памяти о Добролюбове, с горечью рассказывал:
Фактически произошло то, что, усвоив привычку небрежного […] отношения к […] печатному слову, братки со временем утеряли всякий интерес к чтению, […] потратили Бог весть на какие нужды даже письма Толстого и самого Добролюбова (к ним), грубо уничтожили даже все его творчество. Ничего не уцелело, все погибло, и не по злой воле кого бы то ни было, а по воспитанному в них их вождем преступно-халатному отношению к книге видимой .
Песни добролюбовцев были изданы со слов одного из членов секты, Павла Безверхого . Издатель их собрания сумела верифицировать песни у толстовца Н. Г. Суткового, проведшего немало времени среди добролюбовцев; он подтвердил аутентичность этих песен "почти целиком". Девять псалмов эти информанты считали "специально добролюбовскими по содержанию"; еще несколько псалмов, имевших хождение среди добролюбовцев, Безверхий считал заимствованными от сектантов других толков. В музыкальном плане, по его словам, между пением добролюбовцев и пением других сектантов разницы не было. По-видимому, они пели тексты, которые им предлагались, как новые распевцы, перелагая слова своего пророка на привычные мотивы.
Некоторые из псалмов представляют собой заповеди благой жизни. Подобно другим религиям братства и аскезы, добролюбовское учение обещает перерождение мира как награду за коллективную праведность. Догмат выражен в самой прямой форме:
Послушайте, дети, отцовский приказ: […]
Не давайте воли вы плоти своей.
Не будьте в союзе, в совете вы с ней […]
А нужно стремиться к Господу скорей.
Восреснуть из мертвых в плоти своей;
Ибо распят Бог в каждом из людей.
Когда будет сердце чисто навсегда,
Он тогда воскреснет, сойдет с креста.
Второе пришествие будет означать воскресение мертвых в их физической материальности. На это событие можно повлиять, можно его приблизить человеческими усилиями; так думал и Федоров. Но путь добролюбовцев проще и ближе к народным верованиям. Личная и коллективная добродетель, определяемая как подавление плоти и всеобщее братство, сама собой приведет к новому состоянию Христова и всеобщего воскресения.
Один псалом представляет собой своего рода автопортрет Добролюбова, свободную песню одинокого героя, любопытное сочетание религиозного подвижничества с неизжитым поэтическим романтизмом:
Странник ревностно проходит
Путем тесным к небесам.
Он тяжелое свое бремя
На плечах своих несет.
В душе его кипит желанье
Пустыни дики проходить.
С полной верой в живого Бога
Людей от злобы отвратить. […]
Христос владел его душою […]
Ему шумит толпа неверных:
"Куда ты, странник, зашагал?"
На них странник не взирает,
А идет вперед скорей.
Только к Господу взывает:
"Прости несмысленных людей".
В другом псалме находим картину высшего мира, увиденного благодаря откровению; прототипом такого визионерства является Апокалипсис. В версии Добролюбова, общее согласие нарушается лишь индивидуалистическим падением личности, страдающей от гордыни:
Над рекой, над животной в виденьи я был,
Буйный ветр над волнами под небом ходил,
Серафимы стояли над вечной рекой,
Опоясаны чистой, алмазной броней. […]
И внимали им звери и бездны лесов,
И я слышал псалом без числа голосов.
И растенья и звери воскресли в раю,
И приняли от Бога одежду свою.
Но один серафим тех небес не желал,
Все к какой-то свободе страдал и жаждал.
Средь миров бесконечных он свой путь преклонил,
И надеждой безумной свой дух озарил. […]
И вскричал я: "О, брат, возвратись вновь к Творцу,
Ведь Свобода и Радость есть имя ему" .