Как могло случиться, что, мучая так себя и девушку, я стал впутывать в свое мучение еще и других, […] превращая все это в игру, т. е. любуясь этим и воспевая блудную страсть свою в стихах, показывать ее другим людям и даже печатать их […] Этого я уже не могу себе простить .
Эту ключевую мысль, соединяющую сексуальность с культурой и, таким образом, придающую греховный характер культуре как таковой, Семенов готов формулировать в самой радикальной форме: "Не было бы еще греха с моей стороны, если бы я не знал, что то, что я делаю - грех". Иными словами, те, кто грешат, не зная об этом, - не грешники вовсе; грешить могут только люди, себя сознающие. Само понятие греха конструируется внутри культурной сферы, едва ли не совпадая по объему с последней. Так рассуждал в 1910 близкий тогда Семенову Николай Клюев:
Творчество художников-декадентов, без сомнения, принесло миру более вреда, чем пользы. […] Если такие мысли и действовали на людей, то всегда губительно, разжигая, например, и без того похотливую интеллигентскую молодежь причудливыми и соблазнительными формами страсти .
Интеллигенция "и без того похотливая". Очищение в воздержании и молчании. Уход из культуры, нисхождение по классовой лестнице, народная революция символизируются как отказ от речи и от секса.
Современные словесники-символисты, пройдя все фазы слова, дошли до рубежа, за которым царство молчания, […] поэтому они неизбежно должны замолчать […] Как пример: недавно замолчавший Александр Добролюбов и год с небольшим назад умолкнувший Леонид Семенов. […] Перейти за предел человеческой речи - подвиг великий. […] Остается одно: воздыхание неизреченное… молитва всемирная… сожаление бесконечное .
Занимаясь революционной агитацией, Семенов сблизился с Марией Добролюбовой, фигурой тоже легендарной. Среди социалистов-революционеров женщины пользовались большим авторитетом, чем в других движениях; но на Марию распространялась харизма ее брата Александра, и после ее загадочной смерти рассказывали: "Главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни, - ход русской революции мог бы быть иной" . Вблизи этой красивой и сильной женщины Семенов, автор неистовых стихов, чувствовал себя так:
Когда она сама предложила мне побыть с ней, разрешала это мне, я растерялся. […] Не знал, что будет, и окажусь ли достойным. […] Вдруг заметил в себе, что самая гадкая и низкая мысль ползет мне в голову […] И знал, что она гадка, и ужаснулся тому, что она еще возможна во мне, но и не мог ее отогнать от себя. […] Все более и более далеким и отходящим от нее чувствовал себя из-за своей нечистоты .
Любовь была взаимной, но не нашла своих земных, природных форм, которыми не смогла снабдить эту пару культура. Любовь была принесена в жертву революции; она же, революция в ее земных формах, взяла и обе жизни.
После смерти Добролюбовой, Семенов отходит от революционной борьбы, которая тоже стала казаться ему явлением ненавистной культуры. Путь его ведет в секты. О сектах он писал стихи как декадент; за что-то подобное агитировал как революционер; теперь среди сектантов он ищет спасения от горя и мыслей.
Намерение у меня было сначало поселиться в одной из сектантских общин, отчасти близких Толстому, и здесь начать жить […] среди простого народа и среди сектантов, которых чувствовал уже себе близкими по духу понаслышке и по тому собственному духовному опыту, который уже получил.
По дороге он заехал к Толстому, который его понял и благословил. Путь лежал в приволжские губернии, но там властвовал Добролюбов; по этой или другой причине, Семенов остановился под Рязанью.
я, усталый […] пришел в деревню, в которой решил остановиться у одного крестьянина-сектанта, давно мне известного. Ему и другим собравшимся крестьянам объяснил, что пришел у них учиться жить […] просил […] забыв и простив мое прошлое, принять меня в свою среду. Брат, которого я выбрал, охотно принял меня в свой дом .
На этом опубликованные Записки заканчиваются. Известно, однако, что этим ‘братом’ был рязанский хлыст Григорий Еремин, и на его дочери Семенов собирался жениться . Семенов продолжал писать, но не стихи, а газетные очерки и еще воспоминания. Он сохранял контакт с литературными кругами и рано оценил Клюева, связав его со столичными журналами. Вместе с Ереминым он принимал Клюева, который потом писал Есенину: "Я бывал в вашей губернии, жил у хлыстов […] очень хорошие и интересные люди" . В июле 1910, за три месяца до ухода Толстого из Ясной Поляны, Семенов звал Толстого переселиться к нему в Рязанскую губернию, "чтоб начать трудовую крестьянскую жизнь" .
В предреволюционные годы Семенов завел свой дом и вернулся к православной церкви . В 1917 его застрелила, как чужака, местная банда. С ним была дочь Еремина.
Бальмонт
Текстуальные стилизации Бальмонта дают поучительный контраст к жизненным реконструкциям Добролюбова и Семенова. Книга Зеленый вертоград. Слова поцелуйные, вся составленная из хлыстовских стилизаций, вышла в 1909. Этому предшествовали подобные же систематические, каждый объемом с книгу поэтические опыты, направленные на имитацию славянского ( Жар-птица. Свирель славянина , 1907) и прочего ( Зовы древности, 1908) фольклора… После Вертограда последовало несколько книг, посвященных переложениям еще более экзотических культов, азиатских и американских. Но еще до его выхода отдельной книгой, два десятка стихотворений из нее были опубликованы в 1907 в Весах в цикле под названием "Раденья Белых голубей" . Своим вкладом в литературное сектоведение Бальмонт опередил более известные опыты, как Песня судьбы Блока, Серебряный голубь Белого и Братские песни Клюева.
ЗЕЛЕНЫЙ ВЕРТОГРАД
Бальмонт понимает сектантскую поэзию как поэзию эротическую. Эпиграф книги, однако, показывает, что автор хорошо понимает сложность проблемы.
Он по садику гулял, в свои гусли играл.
Я люблю! Я люблю!
Звонко в гусли играл, царски песни распевал.
Я люблю! Я люблю!
Журчанье Белых Голубей .
‘Белые голуби’, как известно со времен одноименной статьи Мельникова (Печерского), - это скопцы . Начиная с эпиграфа, Бальмонт говорит: эротику в этих текстах не надо понимать буквально. Она принадлежит скорее к метафорическому, чем к предметному ряду. В устах скопца "Я люблю!" означает нечто иное, чем обычно; и уже это близко поэту. После этого эпиграфа автор Зеленого вертограда не указывает на принадлежность своих героев к той или иной из сект с такой определенностью.
Как подчеркивает Владимир Марков, исследовавший Зеленый вертоград в содержательной статье , работа Бальмонта основана на тщательном изучении письменных коллекций сектантского фольклора. Втай-река, Сладим-река и Шат-река; семиствольная цевница; камень-маргарит - все это заимствовано прямо из хлыстовских распевцев. Исторически достоверны формула "Бог Живой" (357); понимание природы как Божьей книги, а тела - как Божьего храма (312, 322); уподобление членов секты пшеничным зернам (326); противопоставление Марфы и Марии, как плоти - духу (412–413) . Но Бальмонт вкладывает в изображаемых им сектантов философию, которая кажется слишком здоровой и простой.
Раз не любишь Красоты,
Как крылатым будешь ты?
Тело - брат, душа - сестра,
В обрученье их игра. (335)
Так вряд ли могли чувствовать исторические хлысты, а тем более скопцы. Гармония души и тела была менее всего свойственна сектантам. Но Бальмонт представляет их как милых, чувственных и недалеких братьев и сестер, настоящих детей природы и недорослей культуры: "Мы пожалуй и простые, Если истина проста" (335). "Втай-Река не с мудрецами, хочет с сердцем говорить" (300). Его герои не столько иррациональны, сколько сентиментальны. Они говорят сплошь уменьшительными, как дети; но если они дети, то уже испорченные:
Я по рощице ходила […]
Вдруг увидела кусточек,
Под кусточком мой дружочек […]
Так уж стыдно, небывало
Тот цветочек расцветал,
Не могу теперь дружочка
Отпустить из-под кусточка. (343)
Они с легкостью преодолевают стыд и совсем не чувствуют вины. Если иногда они грозят друг другу, угрозы эти не страшны:
Не ходите вы, братья, на Шат-Реку.
Глубока ты река шатоватая,
Плутовата она, вороватая. (300)
Эти поистине утопические люди подчиняются собственным законам-заповедям. Бальмонт придумывает их, беря за основу подлинные исторические документы, но вполне изменяя их общий смысл. Вот как это происходит.
Нет другого учения. Не ищите его.
А на чем вы поставлены, стойте.
То, что вам заповедано, не утратьте того,
И закинувши невод свой, пойте.Не женись, неженимые. Разженитесь с женой,
Вы, женимые, - будьте с сестрою. […]Раз вы хмеля касаетесь, да лучист будет хмель,
Раз в словах, не склонись к суесловью. […]Друг ко другу ходите вы, и водите хлеб-соль,
И любитесь любовью желанной.
И храните всю заповедь, и храните, доколь
Не приду к вам, Огнем осиянный. (359)
Как мы помним, первая из заповедей Данилы Филипповича гласила: "Я тот бог, который […] сошел на землю спасти род человеческий, другого бога не ищите" . Бальмонт тщательно повторяет ее, как и большинство из заповедей Данилы Филипповича, обращая особое внимание на "женатые разженитесь". Многие формулы почти дословно повторены и искусно вставлены в поэтический размер. Лишь однажды Бальмонт исказил дух и букву хлыстовского учения. Данила Филиппович заповедал не прикасаться к спиртному, и исторические хлысты, действительно, не пили; Бальмонт вставляет вместо этого риторическую конструкцию "да лучист будет хмель".
Называя свою общину ‘кораблем’, Данила Филиппович учил: "Храните Заповеди божии и будьте ловцами вселенной" . Бальмонт реагировал на эту необычайно поэтическую формулу в первом же стихотворении своего сборника:
Кто ты? - Кормщик корабля.
А корабль твой? - Вся земля. (299)
В отличие от многих от Пушкина до Горького, Бальмонт совсем не чувствует ужаса, который исходит из скопческого и хлыстовского быта. Наоборот, мир русских сект для него успокоен и замирен. Тему страшной пушкинской Сказки о золотом петушке Бальмонт трактует прямо противоположным способом.
Птица райская поет, и трубит огонь-труба,
Говорит, что мир широк и окончена борьба,
Что любиться и любить - то вершинная судьба. (304)
Тем же спокойным тоном литературной стилизации автор пытается воспроизвести речь пророка, в которого вселился Христос:
Аз есмь Бог, в веках предсказанный, […]
Аз есмь Бог и откровение […]
Аз есмь Бог вочеловеченный. (358)
Несколько раз автор пытается, сохраняя общее благостное настроение, пересказать любимую скопцами историю падения Адама и Евы. В стихотворении Брат и сестра герои ведут мирный разговор:
- Я твой брат, твой белый брат,
Ангел, что ли, говорят,
Все хочу я побороть
На Земле земную плоть. (310)
Герою вряд ли это удается; во всяком случае, другие стихи на тему райской птицы дышат эротическим напряжением.
Мы ходили, мы гуляли в изумрудном во саду,
Во саду твоем зеленом мы томилися в бреду.
[…]
И потом мы пожелали, чтобы ум совсем исчез,
Мы манили и сманили птицу райскую с небес.И потом мы перестали говорить: "А что потом?"
Гусли звонко в нас рыдали, поцелуйный был наш дом. (315)
Так читатель входит в атмосферу радения. ‘Вертоград’ из названия этой книги означает, по-видимому, ‘город кружений’. "И будет дух - в кружении, как голубь круговой" (357). "И на Божьем кругу Все могу, все могу" (367). Бальмонт всячески пытается изобразить загадочное действие.
Ты оставь чужих людей,
ты меж братьев порадей,
Богом-духом завладей. (357)Чтоб в круженьи белом, белом,
Чтоб в хотеньи смелом, смелом,
Ты сошел к нам Саваоф,
Саваоф, Саваоф! (372)Мы как птицы носимся,
Друг ко другу просимся,
Друг ко другу льнем […]
В вихре все ломается,
Вьется, обнимается,
Буйность без конца.
Посолонь кружение […] (374)
Доверяя относительно редким историческим сведениям, Бальмонт считает, что хлысты кружились вокруг чана с водой. Впоследствии эту красивую версию будут воспроизводить в своих литературных ‘радениях’ Пришвин и Горький.
Слитно-дружное вращенье […]
Жернов крутится упорный, […]
Ног босых все глуше топот, […]
Близ рубахи - сарафан,
И напевной тишиною
Зачарован водный чан. (377)
СЛОВА ПОЦЕЛУЙНЫЕ
Бальмонт совершает интересную подстановку: упоминая именно белых голубей, то есть скопцов (в варианте Весов это сделано даже в названии всего цикла), Бальмонт игнорирует их крайний аскетизм и смешивает их с хлыстами. Фактически он распространяет на обе секты те миссионерские обвинения в свальном грехе, которые адресовались хлыстам, но никак не относились к скопцам. Ключ к разгадке бытия - осуществленное желание, и содержание радения Бальмонт видит в магическом преодолении препятствий на пути удовлетворения.
Мы в двух горницах раздельных, мы за тонкою стеной,
В час радений корабельных будем в горнице одной. […]
И теперь в великом чуде мы в раденьи корабля,
Светят очи, дышат груди, в Небе царствует Земля. (329–330)