Повторим ещё раз: простые русские люди так вовсе не рассуждают и даже не очень поймут такие рассуждения. Но волею Божьей они сохраняют в себе черты национального характера, которые, сублимируясь в особо одаренных личностях, позволяют выделиться из них необходимому малому стаду, представляющему собой некий концентрат этих качеств. Не будь их в разбавленном виде во всем народе, не было бы их в концентрированном виде в лучших представителях народа – в святых, а без святых не было бы и Церкви православной, а не было бы Церкви, некому было бы сохранять истину Христову, приберегая её до пришествия Антихриста, когда она многими станет востребована.
Что же это за национальные качества? Их перечисление можно найти в очень древней и очень авторитетной книге… – в Евангелии. Откройте Нагорную проповедь (Матфей, 5), и главные из них вы там найдёте. "Заповеди блаженства" рисуют образ человека, угодного Богу, и этот человек получился похожим на русского. Судите сами. "Блаженны нищие духом". По толкованию богословов, нищета духом – это скромность, ощущение своего недостоинства, своей греховности. Что то и дело слышишь от нашего народа? "Мы – люди маленькие", "Куда уж нам", "Где нам с суконным рылом в калашный ряд" и много-много других вариаций на эту тему. "Блаженны алчущие и жаждущие правды". Ну, это уж совсем про нас – гое еще столько правдоискателей, как в России? Каждый второй, если не больше. "Блаженны милостивые", то есть сострадательные. Это чувство всегда жило в русском народе. Сердобольные, отзывчивые люди, особенно в пожилом возрасте; нищелюбие и страннолюбие в те времена, когда по Руси бродило много нищих и странников, были нормой жизни. У нашего простого народа слово "жалость" стало синонимом слова "любовь", любить" – "значит жалеть. В православии это действительно очень близкие понятия, которые не различаются святыми отцами, а вместе обозначаются словом "умиление". Это чувство русские испытывали не только к тем, кто страдает незаслуженно, но и к арестантам, несущим вполне справедливое наказание. Когда мимо деревни конвоируемый этап шел на каторгу, бабы подходили к нему, плакали, старались сунуть несчастным хлебушка или копеечку. Какой контраст с протестантами, которые вообще не подают нищим!
"Блаженны миротворцы". Русские, как и их предки, восточные славяне, народ по природе очень мирный, любящий тишину и благолепие. Академик В.И. Шеремет прямо называет его "народом-миротворцем". Прекрасное это его качество выразил Константин Аксаков в "Записке…", поданной в 1855 году взошедшему на престол императору Александру II:
"Русский народ государствовать не хочет… Он хочет оставить для себя не политическую, свою внутреннюю общественную жизнь. Свои обычаи, свой быт, – жизнь мирную духа… Не ища свободы политической, он ищет свободы нравственной, свободы духа, свободы общественной, – народной жизни внутри себя… Как единственный, может быть, на земле народ христианский (в истинном смысле слова), он помнит слова Христа: "воздайте кесарево кесаревы и Божия Богови", и другие слова Христа: "Царство мое несть от мира сего"; и потому, представив государству царство от мира сего, он, как народ христианский, избирает для себя иной путь, – путь к внутренней свободе и духу, к царству Христову: "Царство Божие внутри вас есть"".
Замечательные, очень точные слова, отражающие глубокое понимание "старшими славянофилами" народного характера и народных чаяний. К сожалению, Александр II не оценил мудрости Аксакова и в своих реформах не учёл его "Записку…" Освобождать крестьян, конечно, было необходимо, но всё дело в том, что земельная реформа была проведена без учёта отмеченных Аксаковым наших национальных особенностей. Она делалась в предположении, будто мы немцы или швейцарцы: кинь нам только клич "Вы свободны!" – и мы моментально сами собой организуемся в наилучшем порядке. А ведь император должен был руководствоваться не сентиментальными переживаниями по поводу страдания порабощённых крестьян, а пониманием того, что речь идёт о переходе от одной, устаревшей формы землепользования к новой, пока ещё весьма непривычной для крестьян и помещиков. Иными словами, в этом очень важном государственном акте присутствовал момент популизма и идеализации, что не замедлило сказаться на социальной ситуации. Масса "освобождённых" землепашцев и дворовых людей хлынула в города, превращаясь в люмпен-пролетариев, и вместе с деклассированными, средними и мелкими помещиками составила основу того горючего материала, который сделал революцию неизбежной.
Сказанное Аксаковым о русском народе сжато можно выразить в нескольких словах: это народ, который духовное ставит выше материального. Поэтому он и есть "единственный, может быть, на земле народ христианский". В этом утверждении нет никакого хвастовства, это простая констатация исторического факта. Христианство "в истинном смысле слова", как уточняет Аксаков, есть не что иное, как православие, ибо католики, а тем более протестанты настолько отошли от исходного учения, что могут именоваться христианами лишь условно. А поскольку православие, запечатлённое в национальных особенностях народа, то есть наиболее прочным образом, сохранилось как цивилизационная основа только в России, определение Аксакова совершенно правильно.
Вследствие того, что наша цивилизация самая духовная из всех существующих сегодня – западной, исламской, индийской и китайской, – её философы имеют основание критиковать философов, к ней не принадлежащих и потому принципиально неспособных подняться до постижения высших истин, несмотря на свою природную одарённость. В частности, не способны к этому представители протестантской цивилизации. Кант обладал могучим интеллектом и умел тонко различать оттенки метафизических категорий, но выскочить за пределы узкого индивидуалистического мировоззрения лютеранина он не мог, из-за чего вся его концепция соотношения субъект – объект оказалась ложной, а потому и бесплодной. Тут невольно вспоминаются стишки, ходившие в студенческой среде: "Философ Кант имел талант, но был, к несчастью, протестант, и потому талант его не дал почти что ничего". Новаторскую мысль католика Беркли "Мы даём жизнь вещам" он переиначил, приспособив к своему протестантскому индивидуализму, в "Я даю жизнь вещам". Тот "трансцендентальный субъект", чьи априорные свойства восприятия и мышления конструируют из вещей в себе вещи для себя, есть гордый одиночка. Этот субъект вырван из его социального окружения, он не имеет национальности, он существует вне какой бы то ни было цивилизации, то есть представляет собой абстракцию, не соответствующую ничему реальному, ибо человек по самой своей сущности есть "общественное животное". Человек видит мир таким, каким видит его то "большое сообщество", членом которого он является и для которого он "свой".
Немецкая классическая философия, которая буквально заворожила нас в XIX веке и в лице Гегеля и Маркса стала идейным оправданием нашей революции, сегодня, при трезвой ретроспективной оценке, должна быть признана всего лишь напыщенной софистикой. Единственная причина, по которой надо продолжать преподавать её в университете, заключается в том, что она необыкновенно ярко и убедительно доказывает первичность для цивилизации породившего её типа верования и вторичность культуры. Ошибочность философии Канта была следствием того, что, исходя из образов этого мира, он использовал то ложное представление о человеке, которое определяется усечённой догматикой лютеранства: человек – это обособленный индивидуальный организм с такими-то свойствами, вложенными в него природой. Это полное пренебрежение свойствами человека коллективного, которые в разных обществах различны, привело к тому, что априоризм Канта оказался верным только в первой части из четырёх, где конструирование "вещей для нас" проходит начальную стадию, названную Кантом "восприятием". По его мнению, оно характеризуется двумя признаками: всё, что мы видим непосредственно, ещё до начала обработки разумом, облекается нами в пространственные формы и вводится в русло течения времени – иным способом ничего воспринять нельзя, ибо мы так устроены. Это абсолютно верно, так как речь идет здесь о физиологии, одинаковой у всех индивидуумов. Но на этом истинность кантианства и кончается, так как дальше совершается переход к психическим особенностям, а они существенно зависят от социума, частицей которого является индивидуум. И уже на втором шаге априоризм Канта оказывается ложным. Он утверждает, что априорным свойством рассудка является убеждение в "сохранении субстанции". Это – надуманная аксиома, начисто опровергнутая психологией. Жан Пиаже своими опытами с переливанием жидкости на глазах детей из одного сосуда в другой убедительно доказал, что представление о постоянстве количества вещества при всех с ним манипуляциях не является врождённым, а воспитывается знакомством с физическим законом, открытым Лавуазье только в XVIII веке. Дальше Кант допускает всё больше произвола, проецируя на своего "трансцендентального субъекта" рационалистическое миропонимание протестанта, "верящего в науку, которую он сам выдумал, но которую считает абсолютной истиной" (Лев Толстой). Чистейшей выдумкой является тезис о том, что всякий человек априорно убеждён в единстве бытия – на самом деле это зависит от его типа верования. И совсем уж абсурдна последняя часть априоризма, касающаяся "практического разума", где возникает понятие Бога как отвлечённого начала, устанавливающего принцип мировой справедливости.
Да, то, что мы называем "объективно существующим внешним миром", есть в действительности только наше представление о нём, созданное нами самими. Но это представление создаёт не индивидуум со своими априорными свойствами, а цивилизация, накладывающая на это представление печать своего исходного типа верования, переходящую затем на культуру, образ жизни и менталитет. А поскольку на нашей планете сосуществуют разные цивилизации, то люди, к ним принадлежащие, живут в разных мирах. Тот мир, в котором уже тысячу лет живут русские люди, называется Россией. И он за всё это время менялся только на предметном уровне, а на смысловом оставался неизменным, ибо смысл окружающему и происходящим в нем событиям придаём мы сами, а сами мы как были русскими, так ими и продолжаем быть и будем вовеки. Особенно ярко эта независимость смысловой России от предметной и событийной проявилась во время Великой Отечественной войны.
Глава 14
Война издали и вблизи
Каждая наука интересуется своим чётко очерченным предметом. Химия изучает, как атомы соединяются в молекулы; геология – из каких минералов состоит земная кора и каково происхождение этих минералов; история вглядывается в прошлое и восстанавливает картину происходивших в нём событий; и так далее. Но имеются две отрасли человеческого познания, которые ставят своей целью понять сразу всё сущее, – религия и философия.
Есть такой вид головоломок: тебе называют две вещи и спрашивают: что между ними общего и чем они различаются? Если назовут религию и философию, ответ очень прост: общее между ними – претензия на универсальность своих истин, а различаются они тем, что религия приходит к своим истинам преимущественно через Откровение, а философия – преимущественно с помощью тех познавательных способностей, которые даны человеку от природы, – ума, интуиции, логического рассуждения, наблюдений и их обобщения.
Желая охватить всё, и религия, и философия должны разложить это "всё" по полочкам, чтобы затем изучать содержание каждой полочки отдельно – так в них появляются разделы. В религии это космология (отвечает на вопрос, как устроен мир), космогония (откуда мир взялся), богословие (каковы свойства Бога), антропология (в чём сущность человека), гносеология (теория познания), эсхатология (учение о конце мира), сотериология (учит, как обрести посмертное блаженство) и некоторые другие. В философии почти те же разделы, кроме богословия и сотериологии. Но вот что удивительно: ни в первом виде универсального познания, ни во втором нет особого раздела, посвящённого изучению феномена войны.
Это действительно странно, ибо война занимает громадное место в жизни человечества и, более того, является неотъемлемой частью самого его существования. Историческая наука признаёт это и выделяет особую, очень важную дисциплину – военную историю. А религия и философия если и затрагивают тему войны, то лишь в контексте исследования каких-то других вопросов. Нет богословия войны, нет и философии войны. Неужели в этом грандиозном, серьёзнейшем, подлинно космическом явлении нет никакой мистики и никакой метафизики? Есть, конечно, и то и другое – это очевидно. И всё же невозможно предположить, что на протяжении тысячелетий пытливые мыслители не сосредоточили своё внимание на войне как на особой богословской или философской категории просто по недосмотру. Не нам с вами учить этих мудрецов – наверняка у них для этого была причина. Каким же таким свойством обладает война, из-за которого из неё не получается философская категория?
У нас есть очень простой способ понять это: вспомнить Великую Отечественную войну 1941–1945 годов. Она идеально подходит для анализа. Во-первых, она велась сравнительно недавно, и живая память о ней хорошо сохранилась в нашем поколении – у людей постарше по личному опыту, а у тех, кто родился уже после ее окончания, по рассказам родителей и других непосредственных свидетелей и очевидцев. С другой стороны, после неё прошло уже достаточно времени, так что непосредственно вызванные ею страсти, мешающие объективному восприятию, уже улеглись, и в неё можно вглядываться трезвым взглядом. И вот ещё что: это была такая масштабная война, что все характеристики этой специфической формы коллективного существования должны присутствовать в ней в полном объёме. В общем, материал богатейший, остаётся его осмыслить.
Но вот какая незадача: как только приступаешь к такому осмыслению, обнаруживается отсутствие его предмета. В самом деле: им должна быть война, а её сейчас нет. Мы ставим своей целью уловить метафизическую сущность феномена войны иными словами, понять, какой стала Россия на тот период, когда шла война с фашистской Германией, как повлиял на неё дух войны, как изменилось отношение людей друг к другу и к окружающему в этом грозовом силовом поле, какой сделалась вся атмосфера народного бытия. Но этой атмосферы уже не существует, как же мы можем её исследовать? Если сравнить с грозой, можно сказать: замеры электрических потенциалов, яркости вспышек молний и громкости раскатов грома можно делать только во время грозы, а не после неё.
Не помогут нам ни обширная литература о войне, ни мемуары, ни устные рассказы тех, кто застал это время. Ведь это всё"-"воспоминания, а психологам хорошо известно, как искусно человеческая память фильтрует накопившееся в ней содержание: неприятное старается выбросить, а хорошее представляет очень хорошим. Замечено также, что, когда человек часто рассказывает о каком-то виденном им событии, рассказ постепенно обрастает всё новыми подробностями, делающими его более занимательным. Даже отчёту по свежим следам нельзя доверять полностью. Следователи отмечают: при допросе свидетелей о только что случившемся показания бывают очень разными: каждый интерпретирует виденное по-своему.
В общем, чтобы почувствовать подлинный запах войны, надо было бы сесть на уэдлсовскую машину времени и отправиться в Россию 1943 года. Но этому препятствуют законы мироздания. И всё же у нас остаётся шанс: следует ознакомиться с тем, что написано непосредственно во время войны, – это уже не воспоминания, а прямой отзвук происходившего. Художественное изображение военного времени должно быть отвергнуто сразу: искусство тогда служило делу победы, поэтому изображало наших героями, а немцев уродами и трусами, и правильно делало, ибо во что бы то ни стало надо было поднимать дух народа. Брать сводки Информбюро? Они тоже, мягко говоря, "корректировались" с той же целью поднятия духа. Но дело даже не в этом. Сводки – это цифры, а цифры способны передавать только количественную сторону явлений, а нам необходимо понять качественную сторону феномена войны, ибо без этого от нас ускользнёт её метафизическая сущность. Нам надо узнать не сколько живой силы и техники врага уничтожили наши воины на фронте и сколько танков и самолётов произвели трудящиеся в тылу, а то, как жили и те и другие, а вернее, чем они жили, какими людьми были в этот период и каким воспринимали вступивший в фазу войны окружающий мир. А это внутреннее видение мира тех лет (которое с философской точки зрения и есть сам мир, так он конструируется этим видением) если где и сохраняется, то только в частной переписке и в дневниках, где нет надобности ничего приукрашивать или выдумывать.
Разыскать эти документы не так просто – за шестьдесят лет они почти все пропали. Но все же у кого-то эти пожелтевшие странички и весточки в треугольных конвертах чудом уцелели.
Знакомство с этими источниками вначале вызывает сильное разочарование. Ничего яркого, ничего героического, никакой патетики, всё сухо и обыденно, читать это довольно скучно. С фронта пишут чаще всего, что были сильные бои, сейчас затишье, но говорят, скоро снова начнутся операции. Почти в каждом солдатском письме успокоительная фраза "Я здоров, чувствую себя хорошо, ребята в моём подразделении хорошие". Сообщения о гибели кого-то из друзей чрезвычайно редки. Есть письма, в которых описываются красоты мест, в которые завела солдатская судьба. И, конечно, расспросы о том, "как там у вас". Письма из тыла на фронт более разнообразны по тематике. Васеньку приняли в ученики токаря на военный завод, теперь он получает рабочую карточку, нам стало легче. Картошка хорошая уродилась. Наташе справили зимнее пальто, а то она мёрзла. Кузя уже подрос, такой сообразительный, любит играть с котёнком, а то возьмёт твою фотографию, скажет "папочка" и поцелует её. Саня приспособился рыбу удить, часто варим уху. В лесу полно грибов и ягод, да ходить некогда, может, в воскресенье всё-таки выберемся… Много всякой всячины в этих бесхитростных посланиях, одного в них не найдёшь, сколько ни ищи, – войны.
Когда вдумаешься в этот поразительный, почти невероятный факт, первое разочарование сменяется волнением, сопутствующим всякому большому и неожиданному открытию. Оказывается, великая война, которая кардинально изменила внешние условия существования нашего народа, совершенно не повлияла на протекание сокровенной его жизни, жизни духа, который один только животворит и выстраивает смыслы всего воспринимаемого в категориях пространства и времени так, как он к этому приучен за многие века существования своей цивилизации. А русский дух особенно животворный.