Сыровый оправдывал действия Гайды потребностями фронта и настаивал на немедленном исполнении требования по высылке указанных Гайдой частей, как крайне необходимых на фронте.
После столь резких объяснений приходилось менять тон и просить тех же чехов уделить часть имеющихся у них патронов для оренбургских и уральских казаков, переживавших тяжкий кризис с патронами. Эта унизительная зависимость в отношении боевого снаряжения искусственно создавалась союзниками и крайне осложняла работу Верховного главнокомандования.
Вопрос о патронах уладили. Я обещал ускорить посылку войск.
Любопытна еще одна деталь с телеграммой Иванова-Ринова. Когда копия телеграммы была доставлена мне, я вызвал Михайлова и спросил его, что он думает о ее содержании. Михайлов ответил полным неведением и в официальном письме на мое имя "позволил себе еще раз выразить свое крайнее удивление, что по его адресу могло быть направлено сообщение, содержащее в себе столь незаслуженные обвинения по адресу наших союзников-чехов и столь неприличные выходки против высших должностных лиц государства".
Поднятая Гайдой шумиха доставила ему некоторый профит. Ставший верховным правителем Колчак предоставил ему армию. Сделка оказалась для обоих выгодной: Колчак получил реальную опору, Гайда – армию, а Сибирь новый раскол в слагавших ее силах.
Что особенно характерно для эпохи и ее деятелей – это то, что Колчак вскоре предоставил армию и "антигосударственному деятелю" генералу Белову, а тот принял.
По доходившим в Омск сведениям, Иванов-Ринов начинал заметно выходить из рамок предоставленных ему полномочий. Я приказал заготовить телеграмму о вызове его в Омск.
Мой отъезд на фронт
К середине ноября положение на фронте сделалось чрезвычайно напряженным. По оперативной сводке Ставки, к 16 ноября оно рисовалось в следующем виде:
Фронт красных составляли 5 армий. Крайняя левофланговая армия, 3-я Берзина (40 500 чел.) – против Екатеринбурга, правее ее – армия 2-я Зорина (31 000 чел.), далее 5-я армия Славина (21 500 чел.), затем 1-я армия Энгельгардта (24 000 чел.) и на крайнем правом фланге против Уральска – 4-я армия Ржевского. Передовые части этих армий достигали линии Верхотурье, Кунгур, Бугульма, ст. Абдулино (Самаро-Златоустской ж. д.), ст. Сороки (Оренбургской ж. д.), Новоузенск, с двумя большими, со стороны белых, выступами к западу от Верхотурья и на территории Воткинского и Ижевского заводов, упорно защищавшейся сорганизовавшимися в войсковые части рабочими этих заводов.
Со стороны белых – фронт генерала Сырового, общим протяжением около 850 верст, на правом фланге которого находилась екатеринбургская группа генерала Гайды (19 600 штыков, 2300 сабель), затем группы Люпова (8800 штыков, 825 сабель, 22 орудия) и Войцеховского (14 500 штыков и 1500 сабель) и затем самостоятельная Южная группа Дутова (10 500 штыков, 5000 сабель, 169 пулеметов, 35 орудий), подчиняющаяся непосредственно Главковерху и дравшаяся на запад – против армии Ржевского и на юг – против Туркестанского фронта красных, передовые части которого достигали линии Орск – Мартук (ст. Оренбургской ж. д.).
По грубому подсчету, не считая войск 4-й армии Ржевского и Туркестанского фронта, красные имели двойное превосходство в числе и значительно лучшее обеспечение боевыми припасами, в которых у белых, особенно в патронах, был острый недостаток.
Кроме частного успеха под Бугульмой, белые почти на всем фронте теснились красными. Воткинцы и ижевцы боролись окруженные с трех сторон. Наиболее угрожающим было положение вдоль Самаро-Златоустской железной дороги; стоявшая здесь одна чешская дивизия покинула фронт. Русские части были сильно утомлены.
Сюда Верховным главнокомандованием решено было бросить 3-й Уральский корпус из Челябинска. К Екатеринбургу должны были сосредоточиваться не прибывшие еще части Средне-Сибирского корпуса.
Семиреченский фронт оставался по-прежнему довольно стойким. Намеченный там удар требовал больших работ по созданию специального обоза (на верблюдах).
Сложность обстановки под Бугульмой и у Бирска побудила меня лично проехать в районы этих пунктов. Кроме того, в связи с чрезвычайно напряженным состоянием политической обстановки, ввиду назревающей возможности осложнений в Омске, надо было выяснить настроение фронта и, опираясь на него, принимать те или иные решения в отношении тыла.
В Омске Директория располагала только что сформированным батальоном ставки, а так как реальная помощь, в виде чехов, по-прежнему сознательно исключалась, преимущество в силах было на стороне враждебных Директории группировок Омска.
Несмотря на то что государственная охрана все же была возглавлена эсером Роговским, ему не удалось создать за столь краткий срок надежной полицейской силы. Эсеровская же партия в лице ее Центрального комитета, так неосторожно выпустившая скомпрометировавшую ее прокламацию, в действительности тоже ничего не сделала. Довольно сильная рабочая группа Омска осталась без всякого на нее воздействия и одинаково была озлоблена как против только что упраздненного, но фактически оставшегося в виде совета министров Административного совета, так и против Директории, не сумевшей защитить ее от суровых кар в связи с забастовкой.
Высший командный состав в Омске, начиная с начальника штаба ставки Розанова, неизменно опровергавшего в своих докладах серьезность положения, двоился и осторожно нащупывал, на чьей стороне будет победа.
Это чрезвычайно ярко выявилось в поведении временно командующего Сибирской армией генерала Матковского, командира Степного корпуса, штаб которого находился в Омске.
13 ноября на банкете в честь прибывших в Омск французских офицеров находившиеся там русские офицеры не только потребовали исполнения старого русского гимна "Боже, царя храни", но и начали подпевать. Создалась неловкость. Бывшие в числе гостей французский высокий комиссар Реньо, французский и американский консулы не встали. Не встал и находившийся на банкете представитель Управления делами Директории. Начался скандал.
Старший из русских военных начальников генерал Матковский не принял никаких мер даже в отношении особенно разошедшегося полковника, который оказался атаманом Красильниковым, заявившим, между прочим, что "мы всегда по первому зову пойдем за Михайловым и Вологодским".
Иностранные представители нашли, что "это, в конце концов, довольно скучная история – возвращение к старому", и уехали с банкета.
Я на другой день узнал об этой истории и по телефону спросил Матковского – арестовал ли он виновных. Матковский ответил, что он все еще выясняет таковых, а затем спросил: "А если среди виновных окажется сам Красильников – и его арестовать"?
Это спрашивал командующий армией – старый, казалось, опытный генерал.
"Конечно, арестовать, вы заставляете меня учить вас вашим обязанностям".
Я уехал на фронт. Красильников, как я потом узнал, так и не был арестован Матковским, зато в его отряде с раздражением говорили, что Главковерх приказал арестовать их атамана.
А через три дня Красильников, на глазах бездействовавшего Матковского, арестовывал членов Директории.
Возвращаюсь к дневнику.
На пути в Челябинск. 15 ноября
Отъезд в Челябинск. В вагон прибыли Розанов и Матковский. Я им сообщил сущность доклада Роговского о готовящемся перевороте, который только что был заслушан нами в кабинете Вологодского в здании совета министров.
Матковский заверил в полном спокойствии. Я поручил им обоим заехать к Авксентьеву и переговорить по этому вопросу. Меня просили не уезжать. Ставка будто бы имела сведения тревожного характера. Опасность указывалась и справа и слева, включительно до покушения на поезд.
Выехал в 2/2 часа ночи. Сопровождали генерал К., 50 человек из офицерской роты и 8 казаков.
Поезд. 16 ноября
За окнами вагона вьюга, поэтому еще уютнее в купе и в салоне; несмотря на недомогание, я все же чувствую здесь отдых от последних дней, полных забот и тревоги.
Навстречу шел поезд англичан (Уорд) с вагоном Колчака. Приказал последнему обождать меня в Петропавловске, если прибудет раньше… Колчак возвращался из Екатеринбурга. Он явился в мой вагон, высказал, что очень доволен поездкой, духом и бодростью войск. Принимал парад на чешском торжестве, выезжал на броневике на фронт и пр.
Свидание его и английского полковника Уорда с Гайдой, Пепеляевым и Голицыным, конечно, было подготовлено заранее и не без ведома их омских друзей.
Из длинного разговора с Колчаком я еще более убедился, как легко поддается он влиянию окружающих. Мое поведение в связи с выходкой Гайды, видимо, резко изменило то настроение, с которым он вошел в мой вагон. Он уже соглашался с гибельностью и несвоевременностью каких бы то ни было переворотов. Он или очень впечатлителен, или хитрит.
Колчак опять заговорил о необходимости расширения его прав как военного министра. Я лично набросал перечень всего, что находил возможным сделать в этом направлении. Передал ему записку для Реньо об общем положении и о желательных совместных с союзниками мероприятиях, а также и ответ японскому генералу Муто по вопросу о присылке войск на Уральский фронт.
Колчак обедал у меня в вагоне. Присутствовала сестра моей жены, врач местной детской колонии Н.В. Ш-г. В Петропавловске я задержался на целых семь часов.
Позволил себе редкое удовольствие – читал Оскара Уайльда.
Челябинск. 17 ноября
В 9 часов 30 минут прибыли в Челябинск. Почетный караул: рота стрелков 1-го горного полка и взвод сербов. Стрелки с знаменами и оркестром. Поздравил сербов с освобождением их родины.
Вошли в вагон. Слушал доклад командира 3-го Уральского корпуса генерала Ханжина, начальника его штаба полковника С. и генерала Трегубова, помощника Дитерихса при штабе главнокомандующего Западным фронтом.
Последнего, ввиду отсутствия генералов Сырового и Дитерихса, я спросил: прибыл ли он по наряду или по собственной инициативе? Трегубов отвечал: "Да, по собственной инициативе".
При только что происшедшем инциденте с Гайдой отсутствие Сырового мне показалось знаменательным. Но сейчас же выяснилось, что это недоразумение.
Едва вышел генерал Трегубов, как в вагон вошел взволнованный Дитерихс, который доложил, что ему непонятно, почему Ставка не уведомила их о моем приезде. Как оказалось потом, и генерала Ханжина предупредил по личной инициативе мой адъютант Гуковский. Не знаю, была ли это рассеянность бестолкового, захваченного политикой Розанова, или ставка сделала это умышленно по каким-нибудь особым соображениям – это предстояло выяснить.
"Мы стараемся наладить добрые отношения, а ставка, как нарочно, их портит", – докладывал с трудноскрываемым раздражением Дитерихс. Оказалось, что и Сыровый уже в коридоре вагона и ждет приема. Мое прибытие инкогнито он объяснил было моим нежеланием видеться с ним после случая с Гайдой.
Сыровый сообщил, что Гайда должен был бы ехать в Омск вместе с бывшей уже у меня делегацией Национального совета, принесшей мне извинение, но был задержан начавшимся наступлением на фронте.
Я сказал, что Гайда должен это сделать при моем возвращении из Уфы.
"Да, конечно, мы это устроим", – ответил Сыровый. Был вызван чешский почетный караул. Вскоре прибыл командир квартировавшего в Челябинске сербского полка, просил посетить их парад, по случаю их национального праздника.
Сыровый, Дитерихс и их адъютанты завтракали у меня в вагоне.
Приехал французский военный представитель, подполковник Пишон, как всегда очень любезный и внимательный. В беседе указал на полную несостоятельность командования Гайды: "Мечется во все стороны и дерется растопыренными пальцами, вместо кулака, – хороший батальонный командир"…
После завтрака вместе с Сыровым и его штабом поехали на парад сербов. Сюда же прибыли представители Франции и Японии. Площадь полна народу. Представлялись чехи, сербы, наши стрелки-пластуны и оренбуржцы.
Еще раз поздравил сербов и поцеловал ближайшего ко мне стоявшего в строю их солдата – это, кажется, имело наибольший успех.
На обратном пути население устроило овацию. В 3 часа был на банкете сербов. Там читал лекцию профессор Малевич о "Великой Сербии". Затем легкая закуска с чудным хором сербских офицеров. В честь России и меня исполнили "Многая лета".
Прекрасную речь произнес Пишон, указавший, что "Россия первая выступила на защиту Сербии, а Франция всегда с Россией". Речь имела бурный успех. Шумно приветствовались и мои слова в ответ Пишону: "Если Россия первая пошла на поддержку гибнущей Сербии, то теперь Франция первая шлет свои доблестные батальоны на наш боевой фронт".
Проводили с банкета овацией.
В вагоне принимал продовольственную комиссию Приуралья, городских представителей Челябинска, представителя министерства продовольствия, вице-директора общей канцелярии министерства финансов и др. Говорили о необходимости поднятия авторитета гражданской власти, о заготовке хлеба (до 200 000 пудов) для отправления на помощь Европейской России вслед за продвижением армии к Волге.
Послал телеграмму Дутову о возвращении милиции Челябинского и других уездов в распоряжение гражданских властей.
Послал директиву о возвращении из Екатеринбурга 7-й Уральской дивизии на Уфимской фронт к своему корпусу, о переброске бригады 61-й дивизии этого корпуса к Уфе по железной дороге и другой бригады на повозках – к Оренбургу.
В 11 часов выехал дальше в Уфу.
Уфа. 18 ноября
Прибыл в Уфу. На вокзале почетный караул: рота чехов и наш ординарческий взвод с трубачами. Слушал доклады: особоуполномоченного Знаменского, генерала Войцеховского – командующего Уфимской группой войск, и членов Совета уполномоченных.
Обедал в штабе группы, где присутствовал и весь Совет уполномоченных ведомствами. Откровенно говоря, эта комбинация несколько стесняла меня, и я был очень сдержан в беседе.
Среди обеда меня вызвали к прямому проводу из Челябинска: члены чешского Национального совета, доктор Патейдо и Свобода, сообщили: "Сегодня получили телеграмму из Омска от нашего уполномоченного, что ночью 18/XI арестованы члены Директории Авксентьев, Зензинов и помощник министра внутренних дел Роговский офицерами отряда Красильникова, который сам отрицает издание этого приказа. Добавляем, что, по слухам, говорится в Омске о военной диктатуре". Они интересовались моим мнением, как Главковерха и члена Директории. Я наскоро ответил, что решение одно – немедленно освободить арестованных, разоружить Красильникова и предать суду виновных. Точно я не знал еще, какова в этих событиях роль Колчака, Матковского и Розанова.
Приказав вызвать к аппарату Розанова, я вернулся к обедавшим. Ничего никому не сказал и с тревогой в душе принужден был вести любезную беседу и благодарить хозяев. Обед был простой, солдатский. Настроение – трудноскрываемая тревога. На большинстве лиц я читал готовность к борьбе и поддержке, но… не бросил искры в этот готовый к вспышке костер.
Вошел в аппаратную. Со мной хотел говорить уполномоченный Чехо-Совета – д-р Влашек (из Челябинска). Он сообщил, что события в Омске стали известны им от их омского уполномоченного и от адмирала Колчака, который имел уже разговор с генералом Сыровым и с ним – Влашеком, причем сообщил им обоим, что никак не может войти в связь со мной.
Вместе с тем он предложил Сыровому принять некоторые политические меры внутреннего характера, на что Сыровый ответил, что не считает себя вправе принимать такие меры, так как пока положение на фронте не осложняется внутренними партийными распрями, и что, во всяком случае, в отношении тех или иных внутренних мер должен считаться с мнением других союзников.
Влашек от себя добавлял, что "революционный путь, которым прошло перестроение центральной правительственной власти, создает на нашем союзном фронте чрезвычайно трудную обстановку, о чем я буду считать себя обязанным сообщить в Омск, так как затрудняюсь нести дальше мои функции в современных союзных рядах, если какими-либо путями в Омске не будет установлено соглашение с союзниками"…
У аппарата (из Омска) ждал генерал Матковский. На мой вопрос, каким образом были допущены аресты и "почему о столь важных событиях мне не было доложено в течение полутора суток", Матковский сообщил: "Сегодня в половине четвертого наштаверх генерал Розанов сообщил мне по телефону, что, по переданным ему сведениям, арестованы министр Авксентьев, Зензинов и тов. министра Роговский. По проверке этих сведений подтвердилось, что эти лица были арестованы, но где – неизвестно. На квартире Авксентьева был произведен обыск, но его самого в квартире не оказалось… Совет министров, собравшись в 8 часов, после долгого обсуждения создавшегося положения, постановил, что вся власть перешла к совету министров, а последний, ввиду тяжелого положения страны, временно передал осуществление власти адмиралу Колчаку".
Матковский добавил, что "для розыска арестованных выслана контрразведка, арест произведен неизвестными лицами в военной форме".
Два дня тому назад перед моим отъездом Матковский уверял, что в Омске все будет спокойно, имел поручение лично переговорить по вопросу о безопасности с Н.Д. Авксентьевым. Он и теперь на мое приказание принять меры к розыску арестованных и виновников ареста, а также пригласить к аппарату Розанова, Колчака и Вологодского ответил: "Сейчас будет исполнено" – ждал, за кем останется победа.
Подошедший к аппарату Розанов в общем повторил сообщенное Матковским, только в более определенной форме, добавив, что "Директория признана ликвидированной, в городе спокойно, в войсках тоже".
Я задал вопрос Розанову: "Какое мнение председателя совета министров (Вологодского) и члена правительства Виноградова? Они тоже признали постановление совета министров? Какое мнение союзных представителей по поводу совершившихся событий?"
Розанов ответил: "Оба члена правительства признали принятый выход неизбежным. П.В. Вологодский остался председателем совета министров. О В.А. Виноградове вопрос остался открытым, так как, признавая неизбежность факта, он считает для себя невозможным оставаться в Директории. Вопрос о союзниках открыт – еще не было возможности его разрешить".