Многопартийная система, которая появляется в XI веке! Согласитесь, это что-то да должно означать. Конечно, они не заседали в парламенте. Все дела решались скандинавами на тинге. Тинг – это был такой весьма оригинальный парламент, типа нашего Вече, но допускались туда только воины, только те, кто держал оружие в руках. И все вопросы и войны, и мира, и выбора власти решались на тинге. Недаром сегодня норвежский парламент называется стортинг. Эти корни остались в языке, воспоминание об этом осталось.
Во Франции политические партии появятся по-настоящему в XIX веке, даже если первой партией считать третье сословие, хотя оно не было оформлено как партия. Пусть даже в XVIII веке. Но это будет через семь веков.
В Англии это произойдет примерно в то же время, в XVIII в. В Соединенных Штатах это вообще не могло произойти раньше XIX века. Про нас я и не говорю. Когда у нас появились первые политические партии, вы знаете не хуже меня: после царского Манифеста 1905 года.
А здесь XI век – и политические партии! Пользы от них особенной не было. Они раздирали страну в клочья. Биркебейнеры все время убивали баглеров, и наоборот. Брат убивал брата по политическим мотивам. Но эта жестокая рознь давала гарантию от тирании. Она давала гарантию некоего ученичества, школы политической жизни, страсти к политической свободе. Потому что не бывает бесформенной свободы. Свобода всегда как-то оформлена, и то, что у нас не было медной или бронзовой рамки с римским законодательством, – это очень нам помешало. Потому что высшие свершения человеческого духа в сфере свободы проявляются только тогда, когда крылья бьются о какие-то стены, о какие-то законы, о какие-то запреты, о какие-то установления.
Если крылья не бьются ни обо что, если можно лететь куда угодно, это неоформленная, бесформенная свобода, и она называется иначе. Она называется – воля. Она чаще приводит к Дикому полю, к пугачевскому бунту, к абсолютному отсутствию политической и государственной жизни и вообще каких бы то ни было следов цивилизации, чем к парламентам, политическим партиям, к конституциям, к Великим Хартиям вольности.
Итак, скандинавы были беднее славян. Поэтому они и ходили в насельники, поэтому они и получали жалованье и от Ярослава, и от Владимира, и от Святослава, но никак не наоборот. Поэтому они пришли на Русь. Потому что было чем поживиться. Несмотря на их видимую бедность, они могли очень много дать, и они дали очень много. На самом деле, это не было завоеванием; это было взаимным обогащением. И таких скандалов, как с Вильгельмом Завоевателем, который еще два поколения бился с саксами, и двести лет выяснялось, кому все-таки достанется будущая Великобритания, не было. То, что написал Княжнин о Вадиме, последнем сыне вольности, который якобы восстал против варягов, и был ими казнен, – я уверена на все 100 процентов, что это было написано постфактум, когда возникла идея третьего пути. Она достаточно рано, к сожалению, возникла, эта идея самостийности, идея державности и идея третьего Рима. Дабы доказать, что мы ни в чем не нуждались и были лучше всех, и была написана Княжниным, законченным славянофилом, а не западником, эта поэма – "Последний сын вольности". На самом деле и в основании Новгорода, который древнее Киева, очень сильно поучаствовали скандинавы.
Именно поэтому Новгород, в отличие от Киева, имел развитую гражданскую и политическую систему. И, по сути дела, повторял устройство Афин и древнего Рима. Это не случайно. Почему не Чернигов? Почему не Любеч? Почему не Ростов Великий? Почему не Киев, который был намного богаче, который стоял на перекрестке всех торговых путей? Почему именно Новгород имеет эту гражданскую структуру, почему ее имеет Псков? Скажите спасибо варягам. Алексей Константинович Толстой, к которому мы будем часто припадать, потому что он прекрасно, в пародийной форме, прошелся по всей нашей истории от начала ее и до конца, описывает эти события абсолютно анекдотически.
"Послушайте ребята, что вам расскажет дед:
Земля наша богата, порядка только нет.
А эту правду, детки, за тысячу уж лет
Смекнули наши предки: Порядка-де, вишь, нет.
Тут встали все под стягом и думают: как быть?
Давай пошлем к варягам, пускай придут княжить.
Ведь немцы тароваты, им ведом мрак и свет.
Земля наша богата, порядка только нет.
Посланцы скорым шагом отправились туда
И говорят варягам: "Придите, Господа!
Мы вам отсыплем злата, как киевских конфет.
Земля наша богата, порядка только нет".
Варягам стало жутко. Но думают, что ж тут?
Попытка ведь не шутка. Пойдем, коли зовут.
И вот пришли три брата, варяги средних лет,
Глядят: земля богата, порядка, правда, нет."
Это были знаменитые Рюрик, Синеус и Трувор, из которых мы доподлинно уверены в существовании только Рюрика. На самом деле это не основание для того, чтобы комплексовать. Варяги пришли не только к нам. Они пришли ко всем. Они пришли и к франкам, они пришли и к саксам. Я не замечаю что-то ни в английской, ни во французской истории споров – до хрипоты, до пены у рта, до поножовщины, – по поводу того, замутили они самобытность или не замутили. Пришли они призванные или пришли они не призванные. То есть никто по этому поводу совершенно не беспокоится, потому что потом были созданы единые народы. Потому что кровь варягов, кровь саксов, кровь франков смешивается в одном сосуде и получается некий новый драгоценный состав.
Но не забывайте о том, что история франков и будущих англичан – это благополучная история. Это история со счастливым концом. Помните наш стадион. Они на этом стадионе бегут впереди. Наша история – это история спортивного поражения. Пока, до сего момента. Поэтому, именно поэтому возникают споры на уровне поножовщины. Пришли викинги или они были призваны?
Неудача подвигает людей к тому, чтобы они стали докапываться до квинтэссенции, и отношения в русской истерии, как на поле боя, выясняются до сих пор. И вы встретите это при любом эпизоде у любого историка. Потому что любой историк на самом деле, знает, какое место на этом стадионе мы занимаем, что бы он ни говорил. Историк – всегда грамотный человек, он знает историю, и даже если он напишет что-нибудь абсолютно наоборот, даже что-нибудь очень лестное, и скажет, что так и надо, – все равно то, что мы глотаем пыль от ушедших далеко вперед спортсменов, он знает. Поэтому он будет отстаивать истину 1800 года или истину XI века или истину XII века, так, как будто от этого зависит его жизнь. Потому что судьбы русского народа еще не решены. Потому что мы все еще не доиграли эту партию. Эта партия доигрывается и на этом поле, на поле прихода варягов.
Они приходят, и они начинают как-то организовывать славян для самозащиты. Они выбирают себе, естественно, полян, потому что платили им поляне, и поляне делаются доминирующим народом, хотя этнически они ничем не отличались от древлян. Они делаются доминирующим племенем. Все остальное постепенно собирается под метелочку, но собирается достаточно мягко. И собирается не в жесткие рамки империи, а в такую мягкую подушку, которая существует – или не существует – в зависимости от исторической надобности.
К сожалению, жесткая организация ими не была задана с самого начала. Может быть, еще и потому, что это были славяне, мягкие славяне, не склонные к жестким формам государственного строительства. Тогда они не были склонны. Помните, византийская традиция впереди. Ордынская традиция пока еще впереди, пока еще этого нет. И, значит, жесткая самоорганизация, такая как в Англии и будущей Франции, невозможна. Не забудьте, еще и католического Рима нет. Нет основ для жесткой организации. Салическая Правда и Правда Ярославичей – это совсем не то, что римское законодательство. Невозможно организоваться на этой бескрайней территории, когда постоянно есть куда уходить. Допустим, ты сегодня организуешь нечто, а завтра у тебя откроют дверь и просто уйдут, потому что есть куда уйти, потому что слишком много воли, слишком много земли. И, заметьте, можно все.
Крайняя несвобода, которая настигает славян впоследствии, – возможно, это размах маятника. Это расплата за ту первичную волю, когда можно было фактически все, когда не было никаких запретов. Полное отсутствие самоограничения. Это расплата за то время, когда у славян не было ни казней, ни пыток, ни даже тюрем. Если они довольно рано появляются в Западной Европе, то мы фактически до монголов не знаем ничего, кроме поруба. А что такое поруб? Это такая одноместная каморка, куда сажают случайно попавшегося не идейного противника, а скажем так: территориального врага. Посидит он там немножко, потом князья договорятся, потом его выпустят. Поруб – это даже не тюрьма. Это такой домашний арест в мягкой форме. Нет тюрьмы. Есть какие-то наказания в Правде Ярославичей, но это наказание вергельдом, так же как и в Салической Правде. Одни штрафы. Ежели ты кого-то убил ненароком, или глаз ему выбил – заплати, убыток уплати. Восстанови статус-кво. Никто не будет тебя карать за содеянное ни с моральной точки зрения, ни с исторической. Фактически ты можешь откупиться от всего. Потом уже появляется такое понятие, как церковное покаяние за убийство раба, когда не нужно ничего платить.
Здравая система. Может быть, более здравая, чем наше нынешнее правосудие. Понятие вины абсолютно отсутствует в этом кодексе. Есть понятие возмещения убытка. Нет понятия вины. Римское законодательство все-таки предполагало некую юридическую ответственность. Потом, не забудьте, что есть вервь, есть круговая порука, чего никогда не будет ни в Риме, ни на территории древней Британии, ни на территории древней Франции. Положим, они пришли, и получился довольно интересный сплав. Что у нас получается в результате, когда прибавляется скандинавская традиция? Мы, благодаря Сергею Маркову, видели, что такое славянская традиция в чистом ее виде.
Благодаря Александру Блоку, мы знаем, что такое сочетание трех традиций: славянской, скандинавской и традиции Дикого поля. Иногда вещи, которые настолько тонки и принадлежат не к сфере реального, а к сфере иррационального, описать невозможно. Это лучше увидеть. И чтобы это увидеть, у нас есть Александр Блок, который описывает чистую ситуацию этих трех традиций, той смеси, которая дает великое искусство. То, что получилось в результате. Он описывает это в своем цикле "Скифы". Хотя не о скифах здесь идет речь.
Стихотворение можно отнести к XIII или к XIV веку.
Мы стоим на пороге византийской традиции. Еще немного, и у нас прибавится традиция, которая потянет нас вниз. Скандинавская традиция поднимала нас ввысь, византийская традиция потянет нас вниз, в бездну.
Давайте зафиксируем тот срез общественного сознания, который у нас вырабатывается на грани внедрения византийской традиции.
Опять с вековою тоскою пригнулись к земле ковыли,
Опять за туманной рекою ты кличешь меня издали.
Умчались, пропали без вести степных кобылиц табуны,
Развязаны дикие страсти под игом ущербной луны.
И я с роковою тоскою, как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою, куда мне лететь за тобой.
Я вижу над Русью далече глубокий и тихий пожар,
Я слушаю рокоты сечи и буйные крики татар.
Объятый тоскою могучей, я рыщу на белом коне,
Встречаются черные тучи во мглистой ночной вышине.
Вздымаются светлые мысли в растерзанном сердце моем,
И падают светлые мысли, сожженные темным огнем.
Явись, мое дивное диво, быть светлым меня научи…
Вздымается конская грива, за ветром взывают мечи.
Здесь уже все это есть. Есть беспечность и мечтательность славянина, его твердость, его человечность, скандинавские гордыня и одиночество, тоска Дикого Поля.
Викинги имели предельно свободную экономику. Лучше, чем в Англии. В Англии были не одни только йомены, и вообще-то йоменов сильно притесняли. И жили они довольно скверно под властью феодалов. И тогда приходилось уходить в леса. В Шервудский лес пришлось уйти свободным йоменам под предводительством Робин Гуда.
Бондам, скандинавским крестьянам, никуда уходить не нужно было. Свободный, незнатный земледелец мог иметь небольшой надел, мог иметь большой надел, мог иметь дружину. Конунга он выбирал самостоятельно на тинге. Конунгу он подчинялся добровольно и только во время похода, а так на своих землях он был абсолютно независим и никаких феодальных повинностей по отношению к королю, которому он служил добровольно, не нес. Сплошная страна свободных людей.
И вот они к нам приходят и они приводят с собой, кроме свободы, в обозе свой словарь. Было у них такое слово: "дроцмен". Пройдя через финно-угорские земли, это слово, которое означает копье и одновременно дружину, теряет первый и последний слоги. Остается "роцмен". И вот от этого "роцмена" и образуется слово "Русь". И несколько веков (с IX-го по XII-й) слово "русь" будет означать дружину, привилегированный слой викингов, пришедших на Русь, свободных воинов, т. е. "русский" в переводе на исторический язык означает: "воин". Встречаются где-то под Киевом два понятия: "русь" и "рось". Была там речка Рось и было Поросье. Местное славянское Поросье встречается со скандинавской Русью. Итак, русский – это воин, и русы, в отличие от россов, о которых так часто любит говорить Александр Сергеевич Пушкин, были исключительно воинами, дружинниками тех самых князей-конунгов, которые пришли на Русь. И на самом деле не было Игоря, был Ингвар. Мы его превратили впоследствии в Игоря. Он сам добровольно приспособился к языку той земли, куда они пришли. И Ольга была Хельгой. Свенельда даже преобразовать не смогли. Как был Свенельд, так и остался. Славянские имена в древние времена: Светлана, Преслава, Доброслава – смешиваются со скандинавскими именами. И мы видим их в следующей совершенно невообразимой ситуации.
Казалось бы, прививка свободы есть. Уже все произошло. Но земля – она древняя. Она древнее любых завоеваний, и те, кто живет на земле, несут в себе тот закон, который дан им судьбой при рождении. Преобразовать земельные отношения Руси, той самой Руси, которую они назвали Русью, варяги не смогли. Создать бондов, как вы понимаете, на земле, продуваемой бешеным ветром набегов кочевников, где нельзя быть уверенным в завтрашнем дне, где община была единственным способом выжить, – частокол, община, городище, объединение людей – они не сумели.
И поэтому у нас получается иное. Очень интересная социальная структура. Социальная структура, которая дает возможность любым вариантам развития. Пока еще все двери раскрыты, пока еще не закрылась ни одна дверь, пока еще все нам подвластно. Есть, естественно, сам князь – конунг, который не владеет людьми, который приглашен, по сути дела, в город на княжеский стол и может с этого стола слететь по воле горожан. И тогда они призовут другого князя. Нет еще лествичного права, нет еще княжеских снемов. У нас IX век. Досвятославово время. Все еще свободно, все взаимозаменяемо. Этот самый конунг имеет при себе дружину, княжих мужей, которые впоследствии станут боярами, и отроков или детскую часть, детинец, молодых дружинников, которые еще набираются ума-разума, в совете не участвуют.
Скандинавы приносят интересное правило. Правило первобытного парламентаризма. Считалось хорошим тоном, чтобы князь советовался с дружиной. Это еще нигде не было записано. Это не была Конституция. Но это была традиция. Традиция, принесенная из Скандинавии. Попробуй там с тингом не посоветуйся. Завтра на этом тинге провозгласят другого ярла, другого короля, если ты потеряешь доверие своих воинов. И не только своих, но и чужих! Постоянно приходилось утрясать что-то, постоянно приходилось идти на компромиссы. То есть конунги в Скандинавии вели очень бурную политическую жизнь. Они много чему научились, и это долго сохраняется на Руси. Советоваться с дружиной, решать все дела в таком парламенте, где князь – первый среди равных, где он выслушивает совет, обязан был каждый властитель.
Отголоски всего этого – боярская Дума, которую абсолютно перестанут слушать при Иване Третьем. Не при Иване Четвертом! При его деде Иване Третьем. Ивану Четвертому не придется ликвидировать свободу, ее ликвидировали при Иоанне Третьем. Ее в общем-то даже раньше ликвидировали. Мы увидим, с какого века, с какого года, и даже с какого поворота она начнет ликвидироваться.
Но пока она у нас бескрайняя. Значит, с одной стороны это такое либеральное политическое устройство. Город может чихать на все это, в городе своя власть. В городе властью являются старцы градские, или лучшие нарочитые люди. Как бы городская аристократия. Это не купечество, это знатные люди, это те самые бывшие воеводы, это бывшие предводители родов, это бывшие главы этих родов – старцы градские. Они и решают, кого пригласить в князья, они-то и выплачивают им жалованье. Ведь отношения князя с землей были сложные. Князь – это то, что в Риме впоследствии назвали диктатором, он избирался на время войны. Ганнибал у ворот – избирают диктатора. Ганнибала нет в Италии – диктатора переизбирают. Задержаться на этом месте удалось только Сулле и Марию. Возможность составить проскрипционные списки была только у них. Но, простите, это уже I-II вв. до н. э.
До этого ни у кого не было такой возможности. Князь – это, по сути дела, военный предводитель, который должен заниматься еще и сбором налогов. То есть такая ходячая налоговая инспекция. Нынешняя налоговая инспекция еще счастливая. Если бы их так заставили налоги собирать, как князь собирал налоги, они бы и вовсе все уши прожужжали обществу, что они отказываются от работы и ни одного рубля налогов в казну не соберут.
Князь ходил на полюдье. То есть надо было садиться в ладью, сплавляться до какого-то поселения, жить там всю зиму, кормиться, собирать эти налоги мехами и потом везти в Царьград и лично продавать. Военное купечество Руси образовывалось не как третье сословие.
Вначале это были те самые варяги, нарочитые лучшие мужи. Они же и продавали все в Царьграде (в Константинополе). Они же выручали деньги. На Руси было много золота и серебра, потому что наши меха ценились. Но на полюдье могли произойти и неприятные инциденты. Налогового инспектора могли просто прикончить, как прикончили Игоря, за то что он хотел взять много налогов. Ему бы сказать, как Лившицу: "Надо делиться", – но он, видно, не знал этих магических слов. Рассказам о том, что он пошел по второму разу, не следует очень доверять. Просто налоги на Руси платили очень неохотно. Надо было их выбивать с мечом в руках. Поскольку договорного права не было, законы все были неписаные, государственное устройство было воздушное, условное, приходилось получать эти налоги с оружием в руках. Бывали неприятные инциденты.