Глава 26
Лето 1307 года ушло на новгородские дела, устроение волостей, споры и переговоры с боярами. Он вызвал в Новгород жену и старшего сына Дмитрия. Новый митрополит, слышно, приехал в Киев. Михаил не хотел думать о нем, свалив дела церковные на епископа Андрея. Тем паче что отставку Геронтия и поставление Петра тверской епископ воспринял как личное ему, Андрею, заушение.
Летом рязанского князя Василия Константиновича вызвали в Орду и казнили там. Кажется, даже в отсутствие Тохты. За казнью стоял, конечно, Юрий, а на рязанский стол сел пронский князь Ярослав. Коломна теперь уже окончательно осталась за москвичами.
Михаила задерживали дела с иноземными послами. Следовало подтвердить мир со свеей, урядить с готскими купцами. Были долгие пересылки с Орденом и, паче того, с Литвою; здесь, кажется, намечался твердый союз.
Все это время Юрий вредил чем мог. Будоражил Новгород, засылал прелестные грамоты во Псков, невестимо пересылался даже с боярами Михаила. Похоже было, что склонил на свою сторону ржевского князька Федора. И долила обида: все это удавалось Юрию не потому, что был талантлив и дальновиден, нет! Потому лишь, что мирволил распаду Руси, потакал тому, против чего следовало противустать всеми силами власти и авторитета.
Уже не раз и не два беседовал Михаил с Александром. Оба Даниловича были при нем почти безотлучно. Александр, как и следовало ожидать, сперва отверг предложение Михаила, не желая противустать старшему брату. Но раз за разом (а Михаил о всякой пакости Юрия тотчас извещал Александра), раз за разом, мрачнея и задумываясь боле и боле, Александр начинал склонять слух к речам великого князя. В конце концов Москва была его городом. А Юрий не звал братьев назад, не винился перед ними, и даже доходы ихние, с Москвы и волостей, удерживал за собой. И вот настал тот час, когда Александр, острожев лицом, не отверг слов Михайловых, а вопросил: како мыслит великий князь о войне с Юрием? И не захочет ли он, по примеру покойного Андрея, звать татар на Русь?
Татар звать Михаил не хотел. Громить чужими и чуждыми руками родную землю – даже землю Юрия! – он не мог позволить себе.
С Александром заключили ряд. Зимой начали собирать рати. Юрий тоже готовил полки. Не пересылаясь, оба знали зачем. Михаил пока еще медлил, ожидая, чтобы Юрий сорвался на чем-нибудь, ожидая вестей из Орды – без хотя бы косвенного разрешения Тохты он не рисковал напасть на Юрия.
Святками пришли вести, что Тохта изгнал генуэзских гостей. Те покупали татарских мальчиков у голодных, потерявших в джут большую часть стад родителей. Победители полумира умирали от голода в степи… Русское серебро не проливалось на них даже и отдельными малыми каплями. И невольно думалось: так ли уж могуществен Тохта? Но те же степняки, что от бескормицы продавали детей иноземцам, садясь на коня, становились грозною неодолимою силой, сотрясавшей целые страны. Нет, для спора с Ордою час не настал! Пока еще не настал. И он, великий князь Золотой Руси, должен склонять голову перед ордынскими вельможами… Но, во всяком случае, поступок Тохты с генуэзцами в чем-то развязывал руки Михаилу. Ордынских вельмож надо кормить. Не то многочисленные родичи, племянники, двоюродные и троюродные, сводные и иные дядья, деверья и прочие свойственники взбунтуются противу своего хана. Кафа ограблена, генуэзцы ушли, а он, Михаил, даст серебро хану и скажет, что должен покончить с Юрием. (И попросит полков? Нет, полков татарских, как обещано и себе, и Александру, он не попросит!) Подошла весна с распутицами, влажными сумасшедшими ветрами, бездорожьем и оголтелыми криками птиц. Наступил сев.
Идти на Москву Михаил решил летом, до жнитва. В июле отовсюду поползли конные и пешие рати и, сбивая порубежные заставы, стали надвигаться к Москве.
Глава 27
Рать накатывала глухими волнами, железная, без лиц, клубясь, как туман, и, как туман, растекалась, избегая ударов, а он рубил воздух, рубил и рубил, не попадая ни по чему, но знал: кончит рубить, и немая рать сомкнется у него над головой, и тогда погибнет все. Что все, он не знал, но знал, чуял ползущую волнами погибель. И удары меча о воздух отдавали глухо в его голове, гудели, словно его самого били по шелому… Мутный и пьяный ото сна, Протасий наконец прочнулся. В дверь тихо, но настойчиво стучали. Он поднял косматую, тяжелую голову. Лег о полночь, а сейчас не звонили еще и второго часу.
– Кто тамо? – спросил, нашаривая рукоять меча.
Кормилец просунул голову:
– К твоей милости, батюшко, гонец. Тайной. – Старик замялся, оглянул в лампадном мраке покой: нет ли кого? Добавил вполголоса: – Смекаю так, не от Ляксандры ли Данилыча часом?
Протасий опустил ступни на прохладный тесовый пол, прошел босиком, отряхая сон, сунул ноги в мягкие сапоги, набросил зипун. "Зови!"
Сам, тяжело вступив на лавку, дотянулся до лампадного огонька, зажег свечу, утвердил в свечнике. Подумав, зажег другую. Горница осветилась. Хорошо, что лег в особном покое, супруги не тревожить ночною порой…
Гонец, ратник, переряженный в мужицкую сермягу, влез в покой, отдал поясной поклон, в свой черед сторожко озрел горницу.
– К твоей милости Олександр Данилыч шлет. Вота! – подал свиток. Протасий наконец признал ратника: тот был из княжеских, князь Лександра, молодших. Стало, не врет. Строго спросил:
– Никого не встретил дорогой?
– Никого, батюшка!
Подумалось досадливо: "Берегут же Москву Юрьевы молодцы!" В том была сугубая обида, что с нахождением ратной поры князь Протасьеву сторожу у ворот Москвы заменил своей, княжеской. ("Так и берегут, поди, перепились с вечера!")
– Велено тем же часом назад.
– Ведаю. Пожди! – кивнул кормильцу. Когда оба вышли, разрезал снурок и развернул грамоту. Вот она! Догадывал. Ждал. Сердце чуяло. Нашарил кувшин, крупно, облив бороду, отпил квасу.
Александр предлагал Протасию, когда подойдут тверские силы, сдать город великому князю. Буде же сие невозможно, перейти с полком на сторону тверичей. Буде и это не возможет совершить, перейти самому с дружиною и затем стать тысяцким Москвы при нем, Александре.
Подрагивающей рукою Протасий протянул грамоту к свечному пламени и ждал, пока последний малый кусочек, обжегши пальцы, не истаял на огне. Тогда, тяжело уронив длань на столешницу, откачнул к стене жесткое, заматерелое тулово и, прикрыв глаза, стал слушать, как кровь толчками била в левый висок. В мозгу, мерцая, кружил огненный хоровод. Одно знал – гонца надобно отослать без грамоты. Почти не удивился, когда, постучав, в покои вошла, в наспех наброшенном сверх рубахи распашном сарафане, со свечою в трясущейся руке, жена. Поставила свечник на стол, перекрестилась.
– Беда какая, Таша? У меня сердце не на месте, помыслила – схожу! Кто это у тебя? – Узрела пепел на столешнице, поняла все.
– От Даниловичей весть?
– Зовут!
Отмолвил и насупился. Оглядел жену, увидел вдруг, какая она уже старая, и в ней, стойно в зеркале, себя узрел. Свои морщины, свои руки в буграх, багровизну мохнатой груди, отвердевшие, с возрастием, уже негибкие члены. Неуж так и порешить? На том и покончить все?
Она опустилась на лавку, сгорбилась, пристально глядючи в жестокое, большое лицо своего главы и заступы.
– Таша! – позвала. Он молчал. – Нельзя нам… – вымолвила с мольбою.
– Князь и гневен… а нельзя, немочно. Ташенька! Не молчи! Отзовись! – Вдруг опустила голову и, шепча молитву, начала ронять редкие тяжелые слезы на колени.
Протасий молчал. Знала, не уговорить. Поступит, как сам решит. И он знал, что решить должен сам – один. Да и что тут! Весело ли сожидать с часу на час, как в самую ратную нужу Юрий с соромом лишит его тысяцкого, передаст дружину и волости тому же Петьке Босоволку альбо Родиону, а ему на старости придет поношение ото всех, а невдале – яма подземельная, а жене, а детям – остуда и опала… Чего ждать? Вот уже охрану Москвы отобрал у него Юрий Данилыч. И поделом, поделом! Рука протянулась вновь к кувшину. Судорожно отпил, поставил, едва не отбив дно.
Сором на седую голову! За что? Чем не угодил князю? Что тайных убиений не совершал, яко Петька Босоволк? Что побеждал на ратях? Берег Москву? Помог спасти Переяславль от Акинфа? За службу ежедневную и еженощные заботы великие? За то, что в делах и трудах незаботного ломтя хлеба не изъел за все прошедшие годы? Вот она, награда твоя, тысяцкий Москвы, великий боярин Протасий! Вот она, награда, – в сей грамоте сгоревшей, в сем, яко татю пришедшу, ночном гонце! Знатье бы раньше, уехать вместях с княжичами!
А жена все роняет и роняет слезы и вздрагивает плечами. Старая, косы посеклись, поблекли глаза. Брови только по-прежнему хороши: вразлет, густые, соболиные. И всегда-то глядел-заглядывался на ее соболиные брови! А вот уже и жизнь проходит. И взрослы сыновья: Данило, надежда отцова, и Василий, тоже не отстал, ни статью, ни разумом. Две дочери замужем уже, и обе в хороших родах московских. Не сошло у них с Бяконтом породниться, а так бы хотелось! Федору тоже любо, толковали о том не раз, да малы у него дети-то… Еще малы. Что ж, и противу Федора пойти?
Встал, ощущая на плечах тяжесть непомерную. Положил большую твердую ладонь на плечо жены, – нет уже той наливчатой крутизны, вся изошла, вьшилась в детей, в красавцев сыновей, в дочек… Больно стало за нее, за себя.
– Ты поди! Поспи. До утра, так и сяк, ничо не решу.
Она с промельком надежи, помолодев, глянула на него покрасневшими глазами. Встала, шатнулась, припала к плечу. Выдохнула с мольбою: "Ташенька!" И, погорбясь, ушла, с порога еще оглянувши покой и недвижного середи покоя высокого седого мужа.
Дождав, когда боярыня отойдет, Протасий сделал два шага, неуверенно потянул дверь. Кормилец словно тут и был. Гонец выглядывал из-за его плеча.
– Скажи… – вымолвил и замолк Протасий. – Скажи… Ответа не будет. Покамест… – Он еще помолчал и, стараясь не глядеть в глаза посланному, заключил: – Ступай.
Оба неслышно исчезли. И он, выйдя на галерею, долго ждал в ночной августовской темноте – не загремит ли там, у ворот? Не раздадутся ли крики, лай псов и лязг железа? Нет, все было тихо. В ночном шевелении наполненного ратными города не чуялось ни яростной сшибки, ни кликов поимщиков. Миновал ли? (Поимут – и без вины виноват будешь перед Юрием!) Ночь была тепла, и тонко звенели редкие тут, на крутояре, ночные комары. Стали бить в било на звоннице. Протяжно заперекликали сторожи. Наконец, кормилец замаячил на галерее.
– Ушел?
– Из города вышел невережон, а тамо уж не вем! Дак с грамотой прошел, без грамоты, Бог даст, минует…
– Ладно, поди. Молчи о том.
– Вестимо, батюшка! Не мне говорить… – с легкой обидой отозвался старик.
Почему-то непрошено возникло в уме – давешний наказ бронникам и – не забыть – о копьях: поострили бы наконечники не круто, не то на бою ломлют острия… Вспыхнуло и отошло. Другое нать было думать, другое решать!
Александр, княжич, вестимо, не чета Юрию. А Переяславль? Можайск? Коломна? Михайле ить Переяславль вот как надобен! И опять догадал, что не о том, не про то… Пойдет ли за ним дружина? (И тоже не про то!) Тяжкими, тяжелыми стопами Протасий со ступени на ступень сошел на двор. Ратник у крыльца (переславской, сын того Федора, знакомца покойного князя Данилы) с готовной приветностью прянул к своему тысяцкому. Протасий приодержал стопы, не зная, как затеять разговор. Сказал негромко:
– Переславской? Федора сынок? – И, на улыбчивый кивок ратника, спросил: – Батюшка благополучен?
– Передавали, приболел малость… – По смущению парня понял, что тому давненько нет вести из дому. Вот так бы и брякнуть: "Едешь ли со мною к великому князю Михайле?" Но вместо того вымолвил:
– К бою все готовы?
– Все, батюшка-боярин! Даве брони чистили и коней перековали почитай всех!
– Пойдете со мною?
– С тобою все головами ляжем! Пущай… Не думают…
Протасий внимательно оглядел парня. От смолисто вспыхнувшего факела посреди двора по лицу переяславца пробегали пляшущие тени. "Про князя Юрия хочет сказать!" – догадал боярин. Протянул раздумчиво, отвердевшими глазами глянув на недальний княжой терем:
– Главы положить легко… Не скучливо тутотка? Али уж породнело на Москве?
– Кабыть и породнело, Протасий Федорыч!
– Како мыслишь о войне? – почти решась, вопросил воевода. Переяславец ("Мишук, вот как его зовут, Мишук!" – вспомнил Протасий наконец) горячо и волнуясь – не то зарозовев, не то пламя так легло ему на лицо в этот миг, – отмолвил:
– Ты, батюшка, не сумуй! Мы выстоим! Мы за тебя, за Москву животы складем, все заедино! Никоторому другому из бояр у нас веры нет, то мы и князю скажем! И противу тверичей выстоим, прикажи только!
– Ну, что ж… – помолчав, отозвался Протасий и опять, туманно, глянул поверх головы парня на княжеский терем. (Охота говорить об измене князю пропала у него после горячих слов ратника.) – Ну что ж… – Он постоял и, не зная, что еще сказать, молча кивнул головою.
А Мишук, когда боярин, оставя его, двинулся по двору, вдруг остро пожалел, что не нахрабрился сказать о главном, о том, что князь Юрий не прав в этой войне, и что ежели тысяцкий решит противустать князю, то и тогда они, молодшие, поддержат своего господина… И скажи Мишук это боярину, кто знает, как бы повернуло одно его слово грядущую судьбу Москвы?
В темноте, узнав боярина, к Протасию подошел дворский с отчетом, потом прискакавший с Пахры ратный холоп, потом двое старост, приведших ополчение из Воробьева и Красного… Протасий всем отвечал, во все входил, отдавал приказы, которых должен был бы – пожелай он помочь князю Михаилу – не отдавать или, напротив, отдавать приказы прямо противоположные нынешним – отослать, например, назад ополчение из Красного, распустить по домам те полторы тысячи мужиков, что стянул он за эти дни на защиту города, отогнать конские табуны за Пахру, да и мало ли что! Тысяцкий Москвы, коли захочет, возможет и всю рать московскую порушить и разогнать так, что нечем и не с кем станет противустать Михайле. И, однако, он продолжал делать то, что было во вред Михаилу и на пользу Юрию. Продолжал отдавать дельные наказы холопам, и все не мог додумать, не мог поймать той единственной, самой главной мысли, которую должно было додумать ему именно теперь. И уже редело, светлело и серело небо, и уже третий факел переменял сторож в кованом кольце на дворе, когда Протасий, с запавшими глазами, вновь поднялся по ступеням крыльца и тут, наверху на гульбище, понял, что теперь, когда город готовится к бою, ему особенно трудно уехать, особенно трудно предать – не Юрия, нет, – честь свою предать, свое право и свое уменье делать все это: двигать тысячами людей, которые пойдут за ним на смерть (и пойдут потому, что верят ему, а не Юрию!), и – совсем невозможно оставить их всех теперь, в грозный час народной беды, – хоть беду эту и накликал на город сам князь Юрий Данилыч, – раньше, позже, но не теперь! И сурово озрел он еще раз свой двор и по-за двором суетящуюся предутреннюю Москву. Вспомнил горячую речь ратника Мишука (верно, уже сменился и спит в молодечной избе) и, с почти отрешенною, уже покаянною грустью, княжича Александра, которого, так складывалась судьба, должен будет он, ежели не уедет, предать на этот раз ради изверга и убийцы Юрия… Подумал так, отворотив лицо, полез в терем, в изложню, соснуть мал час в передрассветной, ломкой, точно весенний лед, тишине.
Уже почти решив, что не оставит града, Протасий у самых дверей изложни столкнулся со старшим сыном Данилою. Тот был румян со сна и бодр.
– Батя, не спишь! Я уж услыхал тебя на дворе, дак дай, думаю, выйду! Беда какая ли?
Протасий отмотнул головой. Вся кровь бросилась к сердцу, когда узрел сына. Схватил Данилу за твердые предплечья, притянул к себе, глянул близко-близко, глаза в глаза. Что ж, Юрий Данилыч, и парней моих не пожалеешь? Не пожалеет ведь! Дак не отдам псу! Пущай Господь в горней выси рассудит нас с тобою, московский князь!
– Ты што, батя, батюшка? – отревоженно прошал Данила.
– Так… Устал я, сынок, малость… Ты сходи тамо, за меня побудь… Коломенская помочь должна подойти из утра…
– Будь в спокое, батюшка, справлю все!
Протасий наконец отпустил сына, легонько оттолкнул:
– Ступай.
Сам отворил дверь и, низко сгибая голову, полез в изложню…
На Москве уже разноголосо заливались петухи. Данило, названный так в честь покойного князя, вышел на гульбище, глянул в заречье. В редеющих сумерках по Коломенской дороге тянулось конное и пешее войско – шла коломенская помочь. Перегнувшись через перила, Данила крикнул стремянного и велел подавать коня.
У речных ворот сына московского тысяцкого с его свитою, однако, задержали. Ругаясь, он поднял было плеть, но переломил себя – еще не хватало драться с княжьими кметями! Решив все-таки не будить родителя, круто поворотил к терему Юрия. Балуют тамо! Враг у ворот!
В княжеские палаты Данилу пустили тоже не вдруг. Дружина осталась за воротами, саблю пришлось отдать придворному холопу. После ряда задержек его все же допустили на сени. Князь Юрий сидел с дружиною и был порядком хмелен. По мятым, осоловелым лицам видать было, что пили и не ложились всю ночь.
На жалобу Данилы князь качнулся, отвел рукой со лба прилипшие волглые рыжие кудри, недобро глядючи, вымолвил:
– Мой приказ! А коломенску рать без тебя встретят!
– Мал глуздырь, а туда ж, за батькой! – явственно произнес кто-то из пирующих. Данило залился горячим темным румянцем, дивно похорошев, свел брови, рука рванулась к поясу, где только что была сабля. За столом усмехнулись:
– Уже и в княжеской гридне ратиться хочет!
В этот миг в палату вошел княжич Иван. Просительно оглядел светлым взором сына тысяцкого и старшего брата и, верно, не то услышав что, не то догадав, махнул Даниле:
– Пожди тамо!
– Почто задержали молодца? – спросил он, когда Данила вышел.
– Нынче ночью, бают, к Протасию гонец был тайной! – громко сказал Юрий, оборотив к брату упорный яростный взор. – Ни от кого иного, как от Сашки с Борисом!
– Грамота могла быть и с тем, дабы ты на Протасия опалился! – пожав плечами, возразил Иван и, в свой черед, оглядел застолье. – Тверичи в Волоке Ламском, а нынешней ночью Клязьму перешли! – сказал он негромко и просительно отнесся к брату:
– Выйди на мал час!
Юрий неохотно встал на неверные ноги, вылез из-за стола. Под настороженными взглядами дружины и враждебно-пронзительным зраком Петра Босоволка братья вышли из покоя.
– Во время ратной поры снять тысяцкого – стало, самих себя разгромить еще до ворога!
Юрий, покачиваясь и хмуро усмехаясь, глядел на нежданно острожевшего Ивана, фыркнул:
– Устал я от ево!
– Кем заменишь?
– А – Петькой!
– Ратные примут?
Юрий презрительно усмехнулся.
– Мне как: до стыда еще уехать к Михайле или поглядеть, как тебя, связанного, поволокут во тверской стан?
Юрий рыкнул и, трезвея, вперил острый взгляд в братнее лицо.
– Так мыслишь?
– Слушай, Юрий! Я служу тебе всею душой и кажным помыслом. Вот крест, и пусть Всевышний поразит меня, ежели лгу! Но не дай порушить отцово добро! Молю тебя, брате! Хошь, на колени паду?!
Юрий засопел, утупил глаза.
– Оставь… – Махнул рукой как-то вкось.