Флагманский "Юнкерс" в прицеле. Вижу, как он растет, приближается. Ближе. Еще ближе. Пора! Жму на гашетку. Слышу и чувствую рокот оружия, вижу - "Юнкерс" горит. Обдав головное звено огнем, проносимся мимо, пересекаем их путь слева направо, уходим вперед метров на тысячу. Хватит, мы в безопасности, их пулеметы нас не достанут.
- Разворот!
Круто в набор высоты, забирая вправо и вверх. Развернулись фашисты справа внизу. Первой девятки нет. Флагман, снижаясь, дымит, остальные кто где: в развороте с курсом на запад, пикируют… Даю команду:
- Атакуем вторую девятку!
Я не просто так развернулся вправо после атаки первой девятки - для того чтобы солнце нам не мешало. Оно жжет мне левую часть головы, но не бьет прямо в глаза, не слепит. Сейчас мы в отличных условиях. И те, на кого мы пикируем, видели и, конечно, узнали нас, мы пронеслись левее, атакуя первую группу.
- Бьем головное звено!
В прицеле - ведущий. Сближаюсь. Открываю огонь - и вдруг удар по машине. Чувствую каждым нервом, каждой клеточкой тела: подбит. Откуда- то брызнули искры. Горячий, удушливый дым хлынул в кабину. Мысль, четкая, ясная: горю, надо спасаться. И сразу вторая: а боевая задача? Боевая задача не выполнена, а я за нее ответствен.
Потом, на досуге, этот момент восстановится в памяти, и я удивлюсь - в который раз! - силе чувства командирской ответственности. Оно оказалось сильнее чувства самосохранения, чувства, данного нам природой, по сути дела, инстинкта.
Даже в такой момент, когда, как говорится, самому до себя, ставлю в известность группу: "Я ухожу". И даю команду Маковскому: "Если нет "мессеров", действуй в составе ударной"… Это значит, что, выйдя из боя, я передал командование группой своему заместителю в этом полете - Феде Короткову, и моя боевая задача стала его задачей. Но вместе со мной из боя ушел и ведомый - Коля Завражин, и ударная группа уменьшилась вдвое - в ней осталась лишь пара, а пара - это уже не сила против огромной группы бомбардировщиков. Поэтому я и поставил задачу Маковскому: не прикрывать ударную группу, а действовать вместе с ней, бить бомбовозов.
Бросаю машину в переворот, вывожу в направление линии фронта. Иду со снижением, по горизонту уже не могу - не тянет мотор. Машина будто в ознобе. Дым разъедает глаза, нечем дышать. Выход единственный - прыгать, иначе погибнешь, взорвешься вместе с машиной. Открываю кабину, расстегиваю привязные ремни… А где линия фронта? Чья подо мной территория? Где нахожусь? Не пойму. Земля вся изрыта, в огне, в дыму. Нет, прыгать пока нельзя. Надо идти вперед, лететь до последней возможности.
Лечу. А мотор слабеет. Высота уменьшается. Триста… Двести… Сто метров. Все! Прыгать уже нельзя, парашют уже не спасение. Чувствую, как сжимается сердце, как в виски ударяет кровь. Неужели конец? Если на месте посадки окажутся немцы, их танки, автомашины, я брошу самолет на них. Лучше смерть, чем фашистское рабство. А умереть непросто, если хочется жить и дышать, если к жизни взывает каждая клеточка тела, каждая жилка, если ты совершенно здоров и до этой минуты чувствовал себя чуть ли не богом, молодым, сильным, непобедимым… Еще много боев впереди.
А где мой ведомый? Где мой "щит"? Знаю, что рядом. Но, увлекшись собой и машиной, нелегким своим положением, я ни разу на него не взглянул, не сказал ни единого слова. Быстро осматриваюсь: влево, вправо, назад. Вижу Завражина и… вижу пару Ме-109. Вот это нас подловили! "Мессы" пикируют. Уже открыли огонь. Едва успеваю броситься влево. Резкий, тяжелый удар пришелся в правую плоскость. Обшивки как не бывало. Не крыло, а скелет. Мотор кашлянул дымом и захлебнулся. Иду на посадку. Вижу - в самый последний момент - дорогу, на ней наших солдат. Сажусь.
Все произошло в доли секунды. Психологически я подготовился к самому страшному, а к внезапной посадке - увы, не успел. О том, что несколько раньше, готовясь к прыжку, расстегнул привязные ремни - забыл. Как только самолет коснулся земли животом, чудовищная, сила инерции неудержимо потянула меня вперед. Не успев осмыслить происходящего, не успев упереться руками в скобу над приборной доской, ударяюсь лицом о прицел.
Кровь - на руках, на приборной доске. Кровь - это, конечно, пустяк, меня беспокоит другое: цел ли мой правый глаз - я им не вижу - и жив ли Завражин.
Осматриваюсь. Надо мною - ни немцев, ни Коли Завражина. Чистое небо. Не слышно даже звука моторов. Будто ничего и не случилось. Даже не верится. Но вижу, что по дороге идут солдаты, идут машины. Как я потом узнаю, это второй эшелон стрелковой дивизии, идущей вперед, на немцев. Трое бегут ко мне. Один с медицинской сумкой. Подбегает к кабине, обеспокоенно спрашивает:
- Как мы себя чувствуем, товарищ летчик? На душе становится легче, теплее.
- Привет, - говорю, - медицина. Только зачем же на "мы"? Я ведь не болен, я хоть куда.
Отвечает доброй улыбкой:
- Знаем. Знаем, знаем. Вы все хоть куда. - Ловко и быстро берет меня за лицо. Осматривает. Поднимает вверх подбородок, говорит: - Сейчас мы немножко подчистимся… Немного пощипет… Но ругаться не будем…
Есть же такие люди: рядовой, а говорит почти снисходительно, распоряжается, а тебе ничуть не обидно. Природой, наверное, дан ему этот душевный талант. И на память невольно приходит начальник штаба дивизии Лобахин, вечно сердитый, всегда недовольный…
- Ну вот и все, - благодарно кивает солдат. - Спасибо. Не ругались, не скрипели зубами. Вы просто герой. О!.. - восклицает, увидев мою Золотую Звезду. - А вы и вправду Герой!.. Что ж вы молчали?
Я смеюсь от души.
- Зачем говорить? Разве не все равно?
- Конечно. Герою перевязывал раны!
Приятно. Хочется с ним поговорить, сказать ему доброе слово, спросить, откуда он родом. Может, земляк? Но вижу, торопится, а ко мне, объезжая воронки и рытвины, идет небольшой броневик.
- Всего доброго! - говорит медицинский брат. - Желаю удачи.
Наскоро жму ему руку, гляжу, как он, на ходу перебросив сумку через плечо, бежит, легко прыгая через ямы, бугры, небольшие воронки.
- Ординарец командира стрелковой дивизии, - представляется мне высокий, бравый военный. - Прошу в бронемашину.
Ему, очевидно, за тридцать. Красив, энергичен, строен. Манера держаться, говорить и даже смотреть - независимо, смело и прямо - убеждает, что он до мозга костей военный, имеет немалый чин, что погоны солдата и должность рядового бойца - случайность, нелепость. Посмотрел на мой самолет, распластанный рядом с глубокой воронкой, спрашивает:
- Почему закрылки не выпустил? Не успел?
Улыбается. Все ясно, понятно. Для того и спросил о закрылках, чтобы сказать, что и он - летчик. Что же случилось с товарищем? Почему оказался в беде? Впрочем, в беде оказаться нетрудно. Особенно если он штурмовик или бомбардировщик. Получил боевую задачу: нанести удар по цели номер… Пока готовился к вылету, шел по маршруту, обстановка уже изменилась: объект, по которому надо было ударить, заняли наши войска. Разберись попробуй, кто там внизу, если все горит, полыхает… Могло быть и иначе… Впрочем, гадать ни к чему, летчик-то вот он, рядом со мной, и ждет моего вопроса. С кем же ему поделиться, если не с летчиком.
- Как тебя угораздило, - спрашиваю, - с неба да сразу в окопы?
- Да разве я в окопах? У меня такой командир! - восхищается летчик. - Орел! Все время на вышке, вверху с биноклем. Нет, к окопам мы не привычны.
Волевой парень, крепкий. Невзгоды не сломили его, не обозлили. Мечта снова подняться в небо не погасла, наоборот, разгорается больше и больше. Это можно понять по тому, с каким сожалением посмотрел на распластанный Як, как потом, осмотрев машину со всех сторон, удовлетворенно сказал: "Полетает еще", по тому, как держится, - в каждом взгляде, движении мысль: "Смотри, сколько силы во мне, сколько энергии. Я вернусь, я полетаю еще, повоюю…"
- Поедем, - кивком головы приглашает в машину. - Расскажу по дороге.
Служил он на востоке, был командиром полка. Не раз просился на фронт, не раз получал ответ: "Ждите". Наконец получил приказ: старые самолеты сдать, получить новые, месяц на тренировку, затем - на фронт.
Получили машины, возвращались домой. На подходе к своему аэродрому их прижала погода. Сели к соседям. А до дома - рукой подать: два часа на попутной машине. Подумал: "Съезжу, а утром вернусь". И поехал. Жену застал не одну, а при нем был пистолет…
- Шофер! Потише гони!.. - кричит ординарец командира дивизии, и я от души благодарен за чуткость, внимательность - у меня болит голова: от грубой посадки на поле, от неровной дороги, от нелегких дум.
Что натворила война! Ураганом прошлась по земле. Пожгла деревни и села. Затоптала поля и нивы, разрушила многие семьи. Сколько бед и страданий принесла она людям. Но война и проверила нас: на крепость, выносливость, прочность. Проверила наше умение, наши умы, проверила чувства… Все оказались как на ладони: и смелый, и верный, и подлый…
- И долго тебе еще? - спрашиваю. Он ответил мгновенно, не задумываясь:
- Двадцать четыре дня.
- Считаешь? Это похвально. Через двадцать четыре дня приезжай ко мне в полк. Воевать будем вместе.
Он посмотрел на меня оценивающе и твердо, ничуть не стесняясь, сказал:
- К тебе не поеду. Власть делить не хочу, а ты свою не уступишь. Кроме того, по истечении срока мне вернут и должность, и звание и сразу пошлют на фронт. Генерал обещал мне.
Силен, видно, мужик. Авторитетный, нужный. Вот и решили его сберечь: при штабе держат, при командире дивизии. Правильно делают, он еще покажет себя.
- Ну что ж, давай, - говорю, - действуй. Рад за тебя.
Летчик задумался. Интересно, о чем? Какие мысли ворошатся в этой крупной и отчаянной голове? И вдруг, упершись взглядом в мою Золотую Звезду, спрашивает:
- За вторую воюешь?
Окатил, будто водой из ушата. Я даже обиделся.
- Да ты что? - говорю. - Не за ордена воюю, за Родину.
Нахмурился: собирает в порядок мысли. Глянул в глаза твердо, упрямо.
- А ты подумал, что такое Родина? - молчу, не перебиваю. Понял уже его манеру высказывать мысль: сам задает вопрос, сам отвечает. Будто и нет у него собеседника. А он продолжает: - У меня слов не хватает, чтобы о ней сказать, выразить мысль. Чувствую, что Родина - это что-то большое, значительное в жизни каждого. Но если верить тому, что пишут в газетах, то это и место, где ты родился, и поле, по которому шлепал босыми ногами, и журавель у колодца, это и мать, тебя воспитавшая, и жена.
Он вдруг осекся, умолк и долго - не меньше минуты - молчал. И все это время смотрел в никуда, просто в пространство. Наконец встрепенулся, расправил широкие плечи и, глянув мне прямо в глаза, сказал:
- Родину надо чувствовать. А пояснять, что она есть, не надо. Иначе абсурд получается. Сам посмотри. Деревня, где я родился, осталась под немцем. Мать умерла. Жена оказалась предателем. Получается, что нет ее, Родины. - Голос его зазвенел, но он умело взял себя в руки и уже спокойно сказал: - Есть! Она вот здесь у меня! - и ткнул себя в левую сторону груди.
- За что же воевать собираешься? - спрашиваю.
- За ордена! - сказал он не терпящим возражения тоном. И я понял, что этот ответ выношен им. А он продолжал: - Представь, отгремела война, наступили мирные дни, начинают подводиться итоги. Кто меня спросит, как я воевал? Родина? Нет! Когда я приеду в родные края - спросят соседи, товарищи, с которыми вместе рос и учился; когда я приеду в другую часть - летчики, техники, все мои подчиненные; когда я приеду в вышестоящий штаб - офицеры и генералы, которым я подчиняюсь. Этот вопрос будет на каждом шагу: в трамвае, в театре, на улице… Этот вопрос будут задавать все, с кем буду встречаться.
Он снова разволновался, машинально достал папиросы, машинально зажег, жадно вдохнул горький, вонючий дым и продолжал:
- Молчаливый вопрос! Глазами! Но только тогда, когда орденов не будет. А если будут? Тогда вопросов не будет. Тогда все ясно. Люди будут судить по наградам, насколько ты смел, насколько дорога тебе Родина. - Спросил жарко, в упор: - Может, не прав я? Тогда давай, разбивай мои взгляды.
- Не буду пока, - сказал я, - кажется, ты меня убедил. Но об этом надо еще подумать. Я подумаю, - пообещал я и спросил: - А куда ты меня везешь?
- Как куда? - кажется, он удивился. - Сегодня к комдиву, а завтра на соседний аэродром. Оттуда тебя перебросят на свой.
- Ну что ж, - говорю, - ты хозяин, я гость, распоряжайся. Только зачем к комдиву?
- Зачем? Для контакта. Для дружбы. Чтобы лучше нас прикрывали.
Говорит и смеется. Вижу, он и впрямь решил увезти меня к командиру дивизии. Я протестую:
- Чувствую, побуждения добрые, и ради дружбы я не прочь задержаться до завтра. Но ты видишь, в каком я состоянии? Меня схватят ваши врачи…
Он шлепнул себя по затылку, воскликнул:
- Ты прав. К ним попадись только, месяц полка не увидишь. Решено. Едем на аэродром.
* * *
Лечу на По-2. Вернее, меня везут. Летчик ведет машину у самой земли. Под крылом несутся окопы, разбитые доты, сгоревшая техника. Местами проходим буквально над кладбищем танков, орудий, автомашин. Я сижу в задней кабине и, хоть мне не до этого, непрерывно кручу головой, наблюдаю за воздухом. Голова у меня забинтована, и если наш самолет почти не виден на фоне земли, то повязка видна далеко. Это меня и беспокоит: появись здесь "мессера" - несдобровать нам.
Не повезло мне сегодня: первый раз за всю мою боевую жизнь возвращаюсь домой не сам, не на своем самолете. Воспоминания захватывают меня.
…Год 1939-й. Жестокий воздушный бой. Уже сбил два самолета, атакую третий. Японец ударил откуда-то сверху. Нет, кажется, снизу. Впрочем, трудно сказать, откуда, с какой стороны. Острая боль резанула правую ногу, в глазах потемнело. Не видел, но чувствовал: падаю. Беспорядочно падаю. Меня мотает в кабине то влево, то вправо, то вжимает в бронеплиту. Очухался только внизу. Может, потому что мотало, а может, потому что почувствовал смерть и воспротивился ей. Оглохший от быстрого перепада высот, отупевший от боли, я все-таки вырвал самолет из падения и взял нужный мне курс по солнцу.
Сверху палило солнце, а внизу лежала пустыня, необозримая, ровная, жаркая. Можно было садиться в любом направлении, но я понимал: сесть - значит погибнуть. В пустыне трудно найти самолет, Я продолжал лететь. С потерей крови уходили и силы - я чувствовал это по охватившей меня сонливости. Бензин заливал кабину, бил мне в глаза, попадал в рот. Задыхаясь, я ждал, что машина вот-вот загорится. В таком состоянии летел более ста километров. Как это ни странно, долетел и нормально посадил самолет.
…Год 1942-й. Бой в районе Купянска. На высоте две тысячи метров небо затянула жидкая облачность. Немцы появились внезапно, из облаков, - две девятки "юнкерсов" и три "мессершмитта". Они намеревались бомбить железнодорожную станцию. Мы разогнали истребителей, затем атаковали бомбардировщиков. Во время атаки меня и подбили. Фашистский снаряд вывел из строя мас-лосистему, прошел у меня между ног. Давление масла упало на нуль, температура поднялась до предела, мотор раскалился и мог бы сгореть. Но у меня был запас высоты, я уменьшил обороты мотора, дотянул до аэродрома и сел.
А теперь меня просто везут. Как пассажира или больного. Как же это случилось? Вспоминаю события полета, подробности боя. Не с начала - в этом нет ничего характерного, а с момента подачи команды: "Бьем головное звено". Как заходил в атаку. Как положил прицел на машину ведущего. Как открывал огонь… Вспоминаю, анализирую, делаю вывод: причина потери Яка - моя ошибка в бою. Я мог поплатиться и жизнью.
А может, не так? Проверим еще раз. Мысленно возвращаюсь назад. Снова иду в атаку, беру самолет в прицел, открываю огонь. Все верно: ошибка первая повлекла за собой и вторую, затем третью. А была ли возможность исправить ошибки? Вполне! Надо было только свернуть, уйти от огня и вновь повторить атаки, можно и проще: бить не ведущего группы, а левофлангового, того, что был ближе других. Очевидно, он меня и подбил.
Да, я виноват. Не успев сблизиться с целью, не имея запаса скорости, я перешел в атаку. Это было первой моей ошибкой. Взяв машину врага в прицел, я долго ее догонял, идя по прямой, не маневрируя. Это было второй ошибкой. Видя, что немцы открыли по мне огонь, я не ушел от него, не свернул, продолжая идти напролом, пока не добился своего - сгорел мой "крестный" наверняка. Жаль, что в бою нет времени на раздумья. Там надо действовать быстро, дерзко и безошибочно. К сожалению, не всегда так бывает.
Вот ведь как получается. Разбирая полеты, бои, я не раз говорил об этой ошибке, характерной, очень опасной. Кого-то даже ругал и требовал, требовал… А сам! Командиру звена еще можно такое простить, но мне, командиру полка! Неудачно построив маневр на атаку, я поставил под удар не только себя, но и своих ведомых, и это удача, что немцы подбили только меня.
А что получилось дальше? Выйдя из боя вместе с ведомым, я волей-неволей уменьшил силы ударной группы. Потом, уже по пути домой, подвел под огонь не только себя, но и Колю Завражина: едва ли двое фашистов решились бы напасть на шестерку, а на пару - пожалуйста! Особенно, если один на подбитой машине, а второй привязан к нему и не может бросить свой самолет в широкий маневр, в лобовую атаку.
Как же закончился бой? Удалось ли нашей четверке добиться успеха, выполнить боевую задачу? И жив ли Завражин? Как же мне тяжело! От боли душевной, от боли физической. Как неуютно в этой машине! Не потому, что она тихоходная, что на ней невозможно даже обороняться в случае встречи с противником, а потому, что везут меня не как победителя, а как побежденного. И я представляю, как меня встретят в полку, особенно если погиб Завражин. Может, никто ничего и не скажет, будут молчать, но я пойму и по взглядам. Молчаливым взглядам пилотов, подчиненных…
Вот и аэродром. Капониры, машины, люди. Летчик убрал обороты мотора, с ходу садится, рулит к командному пункту. С трудом поднимаюсь в кабине. Вылезаю на плоскость, шаг - и я на земле. "Спасибо, дружище!" Летчик кивнул, что-то сказал, развернулся и сразу пошел на взлет.
Стою, разбитый своими думами, больной, оглохший от треска мотора. И вижу… бегут. Летчики, техники, мотористы. Машут руками, кричат, но что, не пойму. Вернее, не верю. "Ура! Командир прилетел. Ура!" Вижу радость в глазах людей и теперь уже верю. Бегут. Обгоняют друг друга… Призываю на помощь все силы. Мне надо быть твердым. Мне надо сдержаться. Ведь я командир. Нет, не сдержался… Ну и не надо.
Подбежали. Хватают меня. Обнимают. Хотели качнуть, но одумались: остановила повязка на голове, кровь на костюме. В самый разгар восторгов подъехал Величко, наш полковой врач. Расступились, пропустили его ко мне. Ничего не поделаешь, если кровь и бинты налицо, старшим бывает врач. Это закон.
- Как дела, командир? - улыбнулся, сверкнув золотой коронкой.
Доктор у нас молодчина: простой, заботливый, знающий дело. Летчики очень любят его, уважают, и он их не меньше.
- Нормально, - отвечаю ему. - Не ранен. А это так… при посадке слегка поцарапался.
Молчит, испытующе глядит на меня. Решает, что делать. Ростом он невелик, но характером твердый, если решит, то все - назад не попятится.
- Василий Николаевич, - прошу я Величко, - позвольте остаться здесь.
И все начинают просить: летчики, техники, механики. Но врач уже все решил. Улыбки как не бывало, голос официальный, строгий: