Во время штурмовки, идя следом за мной и Колей Завражиным, Коротков видел, что мы сразили двоих. Куда делся третий, неизвестно. Не видел его и Чирьев. Шакуров с Черкашиным - группа прикрытия - тоже почему-то не видели. Почему? Черный, угрюмый Шакуров молча смотрит себе под ноги. Чувствую, здесь что-то не так. Спрашиваю:
- Ты агроном или летчик? - Удивленно прищурил глаза. - Почву, говорю, для чего изучаешь?
Вот, оказывается, в чем дело. Увидев, как мы атакуем фашистов, Шакуров не выдержал, и тоже, как он говорит, дал "одну очереденку". Черкашин смотрел за ним и за воздухом, один выполнял роль прикрывающей группы. Я возмущен. Что значит не выдержал? Нарушил приказ - так надо расценивать поступок. А если бы в этот момент налетели "мессеры"? Что бы мы делали, находясь у самой земли, без достаточной скорости. Строго предупреждаю Шакурова и всех остальных. Но куда же все-таки делся третий бомбардировщик?
- Наверное, он взлетел, - говорит Коротков, - и удрал на бреющем.
- Товарищ командир! - восклицает Коля Зав-ражин. - Когда мы уходили от аэродрома, я видел, что по линии взлета что-то горело.
- Далеко? - спрашиваю.
- Нет, сразу же за границей летного поля. Какой же все-таки молодец Коля Завражин. И видит он лучше других, и дерется храбрее многих. Не зря, как я вижу, Зотов взял его в свою пару. Бойца в нем увидел, настоящего воина, смелого, зоркого, хитрого. И любит тебя как брата, а может, как сына. По земле ходят вместе и в небе вместе. Матвей оберегает его. И учит. Видел не раз: после разбора полета со всеми отводит Николая в сторонку и начинает что-то рассказывать, что-то чертить на земле сапогом или подвернувшейся под руку палкой. А Завражин внимательно слушает, широко раскрыв свои голубые глаза, машинально, по привычке теребит темные кудри. "Запиши", - говорит ему командир, и он вынимает блокнот. Ни разу не слышал, чтобы в разговоре с Завражиным Зотов как-то проявил свое недовольство. А ведь в нашем полку, пожалуй, не найдешь человека, на кого бы Матвей не ворчал, кого бы не журил… Кроме меня, разумеется.
- И верно, - говорю, - я видел, что за границей летного поля что-то горело, только не обратил внимание, не предполагал, что это может гореть бомбардировщик.
- Я тоже видел, - угрюмо подтверждает Шакуров, и сразу делает вывод: - "Юнкерс" взлетел, но летчик в спешке, видимо, оторвал его от земли на малой скорости…
И замолчал, упрямо сдвинув черные брови: мысль, дескать, ясна и расшифровывать нечего.
Верно, ясна. Едва оторвавшись от взлетной полосы, летчик, предполагая, что кто- то из нас уже заходит в атаку, сразу пошел в разворот, намереваясь уйти от удара, и машина свалилась на крыло. Я подвожу итог:
- Сбили его или упал с перепугу, не важно. Важно то, что упал. Я могу доложить командиру, что вылет бомбардировщиков сорван, боевая задача выполнена.
Собираюсь идти на капэ, чтобы узнать, куда и зачем полетел Иванов, какова сейчас обстановка, но вижу, что Чирьев чем-то взволнован, что-то хочет сказать, доложить.
- Что у тебя? Докладывай.
Младший лейтенант Чирьев ростом почти такой, как и Завражин, только тот спокойный, неторопливый, а этот подвижный, шустрый. Но молчаливый, вроде Шакурова. Он пожимает плечами.
- В бою с "мессерами" мне повредили руль поворота.
Так вот и бывает. На первый взгляд вроде бы все хорошо - боевую задачу выполнили, по пути сбили "мессера", а начнешь разбираться - ошибок хоть отбавляй.
- Как это случилось? - спрашиваю. Не ради любопытства, конечно, спрашиваю. Суть важна: в какой момент это случилось, видел ли Чирьев врага или не видел. Плохо, если не видел. Сразу поняв, что меня беспокоит, Чирьев ставит точку над "I".
- Видел, товарищ командир, только не ожидал, что немец откроет огонь с такой большой дальности. Поэтому не успел увернуться. - Чирьев секунду подумал и продолжил: - Характерно, что немец стрелял под очень большим углом. Почти девяносто…
- А ты не заметил, кто по тебе стрелял? - внезапно загорается Черкашин.
- Конечно, заметил. Ведущий… - И вдруг, осененный догадкой, говорит: - Товарищ командир! Выходит, что мы завалили аса.
Чирьеву очень нужны победы. Не потому, что он тщеславен, нет - причина иная. Его, как одного из сильных пилотов, в пару нередко берет Чувилев, а для Чирьева это гордость. Но Чувилев берет и Черкашина, а Чирьеву это не нравится, он хочет быть первым и старается заслужить доверие делом, победой в бою. В этом бою, безусловно, есть и его заслуга, но Коля Завражин, зная замыслы Чирьева, чуть- чуть улыбаясь, спускает его с высоты:
- Мы пахали…
Сказал, будто облил холодной водой. Задохнувшись от обиды и гнева, Чирьев что-то хотел сказать, может, оправдаться, а может, отбрить обидчика, но слова не шли с языка. Разозлившись вконец, он чуть было не выругался чисто по-мужски, но вспомнив, что я не терплю этого, спохватился. Все засмеялись, и громче других - Завражин. Чирьев понял наконец, что его слегка разыграли, и инцидент был исчерпан звонким шлепком по шее Завражина.
- Мир восстановлен, справедливость восторжествовала, - сказал Шакуров, приняв торжественный вид. А я завершил разбор боевого задания:
- Работали в общем неплохо, но могли бы и лучше. А сейчас быстро на завтрак.
С удовольствием сходил бы в столовую, посидел бы вместе с летчиками, отдохнул. Но завтрак для меня привезли на командный пункт. Значит, надо быть там.
Иду и думаю о совершенной штурмовке вражеского аэродрома. Не удовлетворяют меня результаты. Каждый летчик звена сделал по три атаки, да Шакуров одну. Получается в общем тринадцать. А сожгли только три самолета. Причем только те, что взлетали. Остальные как стояли, так и остались стоять. В чем же здесь дело? От чего все это зависит?
Подумав, решаю, что все зависит от обстановки, условий и времени. Точнее - от момента, когда совершена штурмовка: до полета бомбардировщиков или после полета. До полета бензиновый бак заполнен, как говорится, до горловины, и пуля гаснет в нем, будто в воде. После посадки, когда бак наполовину пустой, всю свободную полость заполняют пары бензина. Они и взрываются от первой попавшей пули.
Получается, что если бы мы захватили фашистов после посадки, то сожгли бы не три самолета, а больше. Но в этом ли главное? Нет. Главное - сорвать фашистам налет на наши войска. Что мы и сделали. И ущерб нанесли. Три самолета сожгли, а сколько еще повредили! Сколько изрешетили моторов, плоскостей, разных агрегатов! Переживать, пожалуй, не следует. Все идет по порядку, по плану. Сегодня мы штурмовали Варваровку, а денька через три сядем на эту "точку" и будем с нее работать - летать на Харьков. Вполне вероятно, туда и пойдут наши войска, в пользу которых действует наш корпус и наша особая группа.
Но мы, конечно, учтем сегодняшний опыт. Если придется летать на штурмовку опять, то на цель будем пикировать с большим углом, чем сегодня. Тогда наши снаряды будут попадать не в переднюю или заднюю стенку бензиновых баков, а в верхнюю, что нам и нужно. Обычно бензиновый бак заправляется немного не полностью, и под верхней стенкой остается небольшое пространство, а в нем - пары.
Тактика жизни
Вот и командный пункт. Меня встречает начальник штаба полка. Докладывает:
- В воздухе звено Иванова. - И сразу забеспокоился: - Уже три раза звонили из штаба дивизии.
Странный порядок, однако такой заведен не только у нас - везде: не успел приземлиться, срочно звони, докладывай. Все бросай и докладывай. Дать же подробный и верный отчет о проведенном бое можно только после доклада каждого летчика, после разбора полета. Всем это понятно, все это знают, но, пока проводишь разбор, телефон того и гляди взорвется.
- Они что, убегут - результаты полета?
Рубцов пожимает плечами: при чем, дескать, он, начальник штаба полка. Не им заведен этот порядок, не ему отменять. Примиряюще говорит:
- С них тоже спрашивают. Так и идет по цепочке.
- Ладно, - говорю, - запишите и передайте… Записав результаты полета, Рубцов начинает звонить, докладывать, а я наспех завтракаю. Откровенно говоря, не в восторге я от начальника штаба. Сидит у телефона, будто привязанный. Пользы от этого нуль, но его это, кажется, мало заботит. Главное, был бы доволен начальник штаба дивизии. Телефонную ручку крутнул, и сразу ответ: "Слушаю вас, товарищ полковник". А меня это бесит, будто и дел больше нет, как слушать Лобахина.
- Борис Иванович, - говорю начальнику штаба, - командир полка и то не всегда имеет возможность сразу же после полета идти на капэ. Тем более Зотов, Чувилев, командиры звеньев. Не успели заправить машины, а им команда: "Готовность номер один"! А то и взлет. Впредь считайте за правило: не летчики идут на капэ, а вы или ваш заместитель - к летчикам. Это ускорит процесс докладов и повысит боеготовность.
Побагровел Рубцов… Человек он неглупый, понял: непорядок ждать командира полка для доклада.
- Учту, товарищ подполковник.
Учтет, конечно, но не так, как следует, душу в дело не вложит. Забегая вперед, скажу, что пройдет какое- то время и наш полк представят к высокому званию гвардейского. Для этого надо будет составить полный, подробный отчет о наших успехах, а вот их-то, в том виде, в каком им положено быть, и не будет. "Плохо, Борис Иванович, - скажу я начальнику штаба. Скажу с возмущением. - Вы знаете, как работали наши механики, техники. Если надо - и ночью, и днем. В лютый мороз и под бомбами. Вы знаете, как тяжело было летчикам добывать победы в бою. Почему же их труд, героизм, подвиг во имя Отчизны не отражен в документах?" А Рубцов покажет мне сухой, мало о чем говорящий перечень цифр и скажет: "Что мне говорили, то и писал. Не буду же я выдумывать".
Стоит Рубцов у окна и глядит на летное поле. Среднего роста, красивый, подтянутый. А люди его не любят. Сухарь. К тому же высокомерен, брезглив. Дошел до абсурда: в столовой сидит и летом совсем не ест свежие помидоры. Дело твое, не ешь, если не любишь. Но зачем строить гримасы? Зачем говорить: "Фу, гадость!.." Человек, стоящий у станка, получает помидоры по продовольственным карточкам, недоедает, а ты кощунствуешь.
Вот такой он человек, а кажется, должен бы быть другим. Окончил училище штурманов, служил в бомбардировочной авиации, летал, потом перешел на штабную работу. Спрашивается, откуда же взялось это высокомерие? Особенно по отношению к летчикам. Ни разу не видел, чтобы с кем-нибудь поздоровался за руку, поговорил. А должно быть напротив: ведь летчик и штурман - друзья, братья родные. Выяснилось наконец. Как-то разговорившись, "ляпнул" нечаянно: "Кто он, летчик, без штурмана? Слепой котенок".
Мне передали, что ради насмешки Чувилев копирует начальника штаба… В столовой, прежде чем съесть помидоры, приладит к лицу гримасу и скажет: "Фу, гадость!.. Съедим ее". И съест. Или, зная о том, что Рубцов очень брезглив, насадит на вилку кусок с тарелки соседа, откусит и положит обратно. Или возьмет со своей и даст откусить. Рубцов, бросив еду, ругаясь, бежит из столовой. А людям смешно.
Я строго сказал Чувилеву: - Знаю, не любишь его. Но уважать обязан. Твои неумные шутки вредят делу: ты подрываешь авторитет начальника штаба.
Чувилев сердито дернул плечом.
- Авторитет… А был он? Рубцова не любит весь полк.
Звонит телефон. Начальник штаба шагнул к аппарату. Слушает. Согласно кивает: "Понял".
- Товарищ командир! В воздух восьмерку по графику.
Сегодня с рассвета звенья из группы "Меч" дежурят по. графику: ожидаются крупные схватки, срочные вызовы в бой.
- По графику? - смотрю на часы. - Еще двадцать минут.
- Вылет немедленный! - торопит меня Рубцов. Понятно. Куда и зачем, разберемся потом. Говорю: "Дайте команду на взлет Чувилева".
Звоню в штаб дивизии, прошу пояснить задачу. Мне говорят: группа соседней части встретила немцев, завязала воздушный бой. Им на помощь посылали звено Иванова. Бой продолжался десять минут. Иванов возвращается. Боеприпасы израсходованы, горючее на пределе. Надо его заменить - предполагается новая схватка.
Задача ясна. Каков мой арсенал? Четверка идет домой. Восьмерка сейчас взлетит. Резерв - шесть экипажей: я и те, что были со мной на штурмовке. Звоню на стоянку, спрашиваю, готов ли самолет Черкашина - в бою ему пробили руль поворота. К телефону подошел Виноградов, сказал: "Готов". Говорю начальнику штаба:
- Шесть экипажей в готовность номер один!
Восьмерка Чувилева рулит на старт. Не пара за парой, а сразу все вместе. Никак решили взлетать группой? Точно, решили. Время сокращается, но где они разместятся? Полоса-то на Тоненьком - ленточка. Ну, Чувилев! Держись, если кто-нибудь подломает машину. Мало тебе не будет!
Остановились. Взвихрили пыль. Понеслись по взлетно-посадочной. Пошли в набор высоты. Будто невидимой нитью связал Чувилев свою восьмерку. Отлично идут, как на картинке. Силен Чувилев! Летчик хороший, коллектив умеет спаять, а с дисциплиной не ладит. Учудил недавно такое, что уши вянут. Возвратясь с боевого задания, рулил мимо штаба. Видит: окно раскрыто, у окна Борис Иванович Рубцов. Притормозил самолет, развернулся хвостом к штабу и пустил такое облако пыли, хоть святых выноси.
Опять был разговор. Клялся Чувилев, божился, что ямку обруливал, что, дескать, нечаянно все получилось, но я-то знаю его. Пришлось наказать - записать ему выговор. Обиделся за то, что строго с ним поступил, за то, что не поверил ему. Смотрел на меня такими глазами, что я невольно подумал: может, зря поругал, незаслуженно? Более часа совестью мучился, и вдруг мысль: "Схожу и гляну на ямку". А ямки-то и не нашел…
Эх Пашка, Пашка! Взять бы палку потолще да выбить из тебя пыль и мусор ненужный. И тогда бы, как говорил писатель Куприн, осталось чистое золото.
* * *
Возвратилось звено Иванова.
- Пойду, - говорю начальнику штаба, - узнаю, как там у них дела. А вы позвоните Вергуну и передайте, чтобы он сходил на стоянку, побеседовал с механиками. Надо сократить срок подготовки машин к повторному вылету. Десять - нет, пятнадцать минут, не больше. Время на вылет из готовности номер один - минута.
- Замполит уже там, - отвечает Рубцов, - на стоянке.
Ну, что ж, тем лучше, думаю.
Вергун сам летчик и отлично понимает, что надо для успеха в боевой обстановке.
Издали вижу: кто-то, не дорулив до стоянки, выключил мотор, к самолету подбежали механики, катят его в капонир. Очевидно, подбит. С летчиком все нормально, иначе там суетились бы врач или сестра. Подхожу, из кабины поднимается Демин. Жив, здоров, невредим.
- Что случилось?
- Едва долетел, - отвечает летчик, стащив с головы пропотевший шлемофон. - Мотор перегрелся. Температура на красной черте, давление масла нуль. Думал, заклинится.
- С кем дрались?
- Со всеми. В воздухе было столько машин…
- Кто же тебя подбил? Демин пожал плечами.
- Сам не пойму. Атаковал бомбардировщика, и вдруг удар. Кто, откуда?
Ну что ж, не понял, значит, не понял. Попробуем разобраться. Подошел инженер эскадрильи Тумаков, собрались механики, техники. Начинают осматривать самолет. Нижний капот мотора в пробоинах. Капает масло. Остро пахнет бензином.
- Снимайте капоты, - приказал инженер. Минута, и машина раскрыта.
- Все ясно, - говорит Тумаков, - добиты трубы масло - и бензосистем.
Нагнулся, осмотрел нижнюю часть мотора, полез под самолет, к радиатору, затем - снова к мотору, посмотрел и зачем-то потрогал воздушный винт. Сказал: "Радиатор тоже пробит, - облегченно вздохнул, - но винт и мотор целы. - Улыбнулся: - Повезло Демину, к утру машина будет готова".
Так вот они всегда, наши техники, механики, оружейники и другие специалисты, которых называют не очень понятным и немного формальным словом - техсостав. Беспокоятся, чтобы наши машины были исправными; переживают - когда прилетают подбитыми; радуются, когда уходят в полет или стоят боеготовые. Техники - боевые товарищи летчиков, наши друзья, и нет на фронте друзей более близких, более преданных нам, чем техники.
Машина, ушедшая в воздух, - это честь и совесть механика, техника. Летчик ушел в небо, техник остался внизу, на земле. Но сердцем он вместе с летчиком. Вместе с ним атакует врага, вместе жмет на гашетку, вместе с ним возвращается. "Идут! Идут!.." - так сообщают о появлении самолетов техники. Никто раньше них не увидит точку на горизонте; с момента, когда летчик взлетел и скрылся из глаз, техник все время ждет, непрерывно глядит туда, где скрылся его командир, его боевой товарищ.
А как переживают наши механики, техники, как замирают их сердца, если вместо звена, вместо четырех самолетов к точке приближаются три… Как они молят небо, чтобы вернулся четвертый.
"Как дела, командир? Как работала техника?" - традиционный вопрос механика после посадки. "Нормально, - отвечает пилот. - Спасибо". И эти слова дороже награды. А если скажет, что дрались, да еще и сбил одного, механик в течение дня - именинник. Его поздравляют товарищи, ему почет и уважение.
Ночью мы будем спать, а техники будут работать, вводить машину Демина в строй. А утром будут ее выпускать, будут встречать, готовить к повторному вылету. И так в течение дня, месяца, года. В холод, жару, осеннюю слякоть.
- Повезло, - говорит Тумаков, хлопнув по плечу летчика Демина. - Один радиатор в запасе есть.
Подошли и другие пилоты: Иванов, Маковский и Кальченко.
- Задание выполнено, - доложил Иванов и начал рассказывать.
…Высота три тысячи метров. Иванов осмотрелся. Справа и сзади, в дыму раскинулся Белгород. Впереди слева лежала Борисовка. Правда, от нее почти ничего не осталось, но оттуда, со стороны Борисовки должна была появиться огромная группа фашистских бомбардировщиков, о чем сообщила наземная радиостанция. На нее наводились соседи - истребители одной из частей нашего корпуса, а звено Иванова должно было помочь им - связать истребителей боем. Такова боевая задача. Но где же противник?
Только сказал - и сразу увидел. Они появились на равной с ним высоте, поэтому сразу было трудно определить и количество идущих навстречу машин, и их боевой порядок - на горизонте виднелось большое пятно в виде овала, сжатого снизу и сверху, сплошь усеянного темными точками. "Бомбардировщики", - подумал Василий и увидел истребителей - сопровождение - едва заметные точки слева и выше овала. Они то приближались к нему, то отходили влево, вправо… "Будто рой", - подумал Василий и стал набирать высоту, забирая немного влево.
Не теряя группу из виду, он решил углубиться с курсом на юго-запад, пропустить ее немного вперед, затем развернуться и ударить Ме-109 сзади, справа. Поняв его замысел, летчики молча приготовились к бою. Ведомый командира звена - Володя Кальченко оттянулся немного назад, обеспечив себе свободу маневра. То же сделала ведомая пара - Маковский и Демин.
Высота четыре тысячи метров. Справа снизу - дорога Белгород - Харьков. Солнце справа вверху, атаке оно не мешает. Впереди - самолеты противника: восемь девяток одна за другой, головная подходит к дороге. Слева к ним приближаются наши соседи, справа идут "мессершмитты". Их и надо ударить, ошеломить, связать боем. Дать возможность другим истребителям беспрепятственно бить бомбардировщиков.
- Атака! - командует Иванов.