Вскоре после того, как появились - весной 1962 года - две мои небольшие статьи о Бахтине в периодике и привлекший широкое внимание изданный 100-тысячным тиражом первый том новой литературной энциклопедии с составленной мною (хотя сам Михаил Михайлович сопротивлялся, считая, что для этого будто бы "нет оснований") "справкой" о нем, началось настоящее паломничество в захолустный Саранск - началось уже осенью этого же, 1962 года.
Едва ли не первой побывала здесь Г. Б. Пономарева, будущий директор Московского музея Достоевского; затем преподаватель Московского университета В. Н. Турбин, навещая своих родственников в Мордовии, счел необходимым поклониться Михаилу Михайловичу. Он писал недавно: "Мне трудно рационально объяснить достаточно странный феномен… не сговариваясь, независимо друг от друга, к Бахтину потянулись ученые и литераторы разных поколений". Я бы только уточнил, что это были не только "ученые и литераторы"; можно бы назвать имена вполне "простых" людей, как-то действительно "иррационально" почуявших значение Бахтина, который (о чем пишет и В. Н. Турбин), в свою очередь, изумлялся: "А я думал, что все уже истреблено, опустошено…" Поток паломников постоянно нарастал - и это было, повторю, еще до появления бахтинских книг… Словом, в самом деле "в Россию можно только верить"…
Впрочем, кто-нибудь может возразить мне так: вот за последние пять лет на Западе вышло около сорока книг о Бахтине, а в России - всего лишь не более десятка, к тому же дело идет, главным образом, о весьма скромных изданиях - скорее брошюрах, нежели книгах. Но разгадка здесь в совершенно ином государственном финансировании научных изданий. Как ни нелепо, многие сегодня полагают, что, скажем, в США наука существует на "коммерческих основаниях", хотя современная, широко развившаяся наука абсолютно не может быть "самоокупаемой". В США наука развивается в основном в высших учебных заведениях (а не в научных учреждениях, как у нас). В 1986 году государство США израсходовало на высшие учебные заведения 66,1 млрд долл. и на научную деятельность за их пределами еще 9 млрд, то есть в общей сложности - более 75 млрд долл. В СССР же в 1986 году было истрачено на высшие учебные заведения 4 млрд 63 млн рублей, а на собственно научные учреждения - 14 млрд 237 млн рублей, то есть в целом - 18 млрд 300 млн рублей. Даже если приравнять тогдашний рубль к доллару. оказывается, что в США наука получала от государства в четыре с лишним раза больше средств!
Сейчас же наука в России вообще еле существует на нищенском пайке. Поэтому нечего удивляться такой диспропорции в количестве книг о Бахтине…
Итак, заявление о том, что Бахтин-де чуть ли не более известен (и "близок") Западу, чем России, совершенно неосновательно. Особенно ложно и даже странно утверждение, согласно которому Запад, мол, лучше "подготовлен" к бахтинской идее диалога как сущностной основы бытия вообще. Западное самосознание как раз принципиально монологично, ибо, в частности, не подразумевает других "субъектов", кроме себя, то есть Запада, для коего все остальное - только объект. Бахтин совершенно справедливо назвал Гегелеву диалектику "монологической". И как можно забыть, что бахтинское понятие о диалоге опирается прежде всего на творчество глубочайшего русского писателя и мыслителя Достоевского?!
А Достоевский - что в последнее время ряд отечественных исследователей убедительно доказал - опирался на многовековую историю русского духовного развития в целом. Так, например, очень сильное впечатление оставили в нем, как ясно из неоднократных упоминаний в его рукописях, сочинения творившего почти за четыре столетия до Достоевского поистине гениального писателя и мыслителя преподобного Нила Сорского (1433–1508). Одно из ярких проявлений гения Нила Сорского - его размышления о "беседе" человека и Бога как высшем проявлении бытия и сознания (далее еще будет приведено бахтинское высказывание именно этого плана).
Вот несколько фрагментов из главного сочинения Нила Сорского "От писаний Святых отец о мысленном делании, сердечном и умном хранении, чесо (чего) ради нуждно сие, и, како подобает тщатися о сем":
"…егда (когда) бывает неизреченная оная радость, и молитву от уст отсекает, престанут бо тогда уста и язык, и сердце, иже (которое) помыслам (желаниям) хранитель, и ум, чувствам кормчий, и мысль, скоролетящая птица и бесстыдная… И не молитвою молится ум, но превыше молитвы бывает… действом духовным двигнется душа к Божественным, и подобна Божеству уставлена будет непостижным соединением, и просветится лучею (лучом) высокого света в своих движениях…
Зрю свет, его же мир не имать, посреде келий на одре седя; внутрь себя зрю Творца миру, и беседую, и люблю… и соединився Ему, небеса превосхожду… любит же мя и Он, и в Себе Самом приемлет мя… на небеси живый, и в сердце моем есть, зде и тамо… и се Владыка ангелам равно показует мя и лучша тех творит: ниже бо теми невидим есть по существу, естеством бо неприступен; мне же зрим есть всяко, и естеству моему смесився существом" (то есть слился в этом горнем "диалоге" со мной воедино). Как мы замечаем, в истинной "беседе" с Богом человек, по убеждению Нила Сорского, способен, с точки зрения полноты "соединения" с Ним, "превзойти" (разумеется, по творящей воле Бога) даже самих ангелов…
"Беседа" с Богом, о которой Нил Сорский написал пятьсот лет назад, была определена и Бахтиным (см. далее) как высший "предел" познания, которое в самой своей основе диалогично.
Нил Сорский называет описанное им явление "умной молитвой" (которая, как он говорит, "превыше молитвы") и в заключительном разделе ("слове") своего сочинения настаивает, что "умная молитва высши всех деланий есть…" и "нам… сохранятися подобает и прежде времени в высокая не продерзати, да не кто повредився и душу погубит. Но в подобно время и среднею мерою, якоже зрится, удобнее есть проходити… И подобно убо время есть, еже предобучатися с человеки (прежде "беседы" с Богом. - В. К.); средний же путь, еже со едином, или множае со двемя братома (двумя братьями) жити… и самого Господа глагол… "иде же-та два или трие, собрани во имя Мое, ту семь посреде их…" (с. 147–149).
Бахтин любил говорить: "Царство Божие не внутри нас и не вне нас; оно - между нами"…
Конечно, "прямое", буквальное сопоставление духовного наследия Нила Сорского и мысли Бахтина невозможно, ибо они, во-первых, разделены почти полутысячелетием, а помимо того целостное деяние Преподобного имело иную природу и иное значение. Но все же определенная нить от Ниловой "беседы" с Богом ведет и к Достоевскому, и к диалогической идее Бахтина. И когда будет создана (а в этом есть настоятельная необходимость) своего рода история идеи диалога как основы бытия в русской культуре, станет ясно, что нет ровно никаких оснований утверждать, что Запад будто бы более подготовлен к этой идее, чем Россия.
Впрочем, достаточно часто сталкиваешься с мнением, что Бахтин-де вообще мыслитель западного, а не русского склада. В том же самом номере "Вопросов философии" об этом (правда, с определенными оговорками) пишет Н. К. Бонецкая, которая, в частности, утверждает: "Русские литературоведы, "открывшие" Бахтина и общавшиеся с ним в последние годы его жизни, свидетельствуют о том, что сам Бахтин признавал основополагающими для своего философского становления идеи Германа Когена" (выделено мною. - В. К.). Одним из тех "литературоведов", которые здесь имеются в виду, был я. Но цитируемый автор явно невнимательно восприняла мой рассказ. Я говорил со слов самого Бахтина о том, что труды ряда германских философов конца XIX - начала XX века, в число которых, помимо Когена, входят Эдмунд Гуссерль и Макс Шелер, оказали большое воздействие на становление способов и приемов постижения бытия и сознания, вырабатываемых Бахтиным; в частности, эти труды помогли ему преодолеть различные типы "психологизма", очень характерного для мыслителей тогдашней России и мира в целом. Но едва ли уместно утверждать (как это делает Н. К. Бонецкая), что для "философского становления" Бахтина "основополагающими" были "идеи" (то есть самое ядро философствования) Когена или каких-либо других западных мыслителей.
К 75-летию Бахтина (то есть к 1970 году) я, по предложению саранских филологов, написал предельно краткий очерк его жизни и деятельности (до 1945 года) и попросил самого героя этого очерка прочитать написанное, обращая особое внимание на следующее принципиальное суждение о его творческом становлении:
"Как своего рода идеал представало органическое слияние систематичности, объективности, последовательности немецкого философского мышления и вселенской широты и глубины русскою духовного творчества" (Проблемы поэтики и истории литературы. Саранск, 1973. С. 6).
И Бахтин всецело согласился с этой "формулировкой". Он (о чем мне уже доводилось вспоминать) с самого начала усматривал своего рода "недозрслость" и, с его точки зрения, существенный изъян русского философствования именно в непоследовательности и "недовершенности". Он полагал даже, что в России философии в собственном смысле не было вообще и правильнее будет говорить о русском "мыслительстве", что звучало в его устах не без оттенка иронии. Русские мыслители, говорил, в частности, он, нередко, как бы зажмурив глаза, перепрыгивают через "бездны" вместо того, чтобы рассмотреть их спокойным бесстрашным взглядом. И Бахтин явно еще в юности поставил перед собой чрезвычайно трудоемкую задачу: превратить русскую мысль в столь же "завершенное" создание, каким является мысль германская (об особенном значении сей задачи еще пойдет речь). С этими убеждениями Бахтина можно, вероятно, спорить, но никак нельзя считать его мыслителем западного типа, - нельзя уже хотя бы потому, что его пиетет в отношении германской философии ни в коей мере не подразумевал сколько-нибудь высокой оценки английской или французской мысли… То есть дело шло о специфических достижениях вполне конкретной германской культуры мышления, а вовсе не о каком-либо "западничестве".
Но к этому мы еще вернемся. Прежде необходимо коснуться еще одной очень существенной проблемы. В. Л. Махлин много говорит в своем уже цитированном обзоре об одном из активнейших американских бахтинистов - Майкле Холквисте, который характеризуется им, в частности, как исследователь, "впервые и, бесспорно, с редким чутьем выдвинувший идею о русско-православном стержне практически всех идей Бахтина". Однако это верно только в том отношении, что М. Холквист впервые высказал данную "идею" в печати (особенно в книге 1984 года, написанной им совместно с его женой, гораздо лучше, чем он, владеющей русским языком, Катериной Кларк). Между тем люди, близко знавшие Бахтина, понимали это после первых же откровенных разговоров с ним. И во время моих неоднократных встреч с Холквистом в 1970-е годы, еще до того, как он стал писать о Бахтине, я (и, скорее всего, не только я) говорил ему об этом - так что слова В. Л. Махлина о некоем "редком чутье" не имеют под собой оснований.
Другой вопрос, что любое "признание" в приверженности религии и тем более Православию было абсолютно исключено в печати (кроме чисто церковной) СССР до конца 1980-х годов. И это диктовалось, между прочим, не только властями, но и подавляющим большинством "идеологов" - в том числе и "оппозиционных" по отношению к режиму. Так, в "Новом мире" времен Твардовского регулярно публиковались предельно резкие антирелигиозные материалы, в чем каждый может убедиться, перелистав номера этого журнала за шестидесятые годы.
А что касается Православия, то и сам лидер диссидентства А. Д. Сахаров, более или менее сочувственно говоривший о других религиозных исповеданиях, в своем "послании" от 3 апреля 1974 года по сути дела "заклеймил" православные убеждения А. И. Солженицына как, по его определению, "религиозно-патриархальный романтизм" и как одну из тех "направленностей", которые "приводят его (Солженицына. - В. К.) к очень существенным ошибкам, делают его предложения утопичными и потенциально опасными"(!) (Сахаров А. Д. Тревога и надежда. М., 1990. С. 71–72). Таким образом, А. Д. Сахаров волей-неволей присоединился к руководителю агитпропа ЦК КПСС тов. Яковлеву (А. Н.), который незадолго до него, в конце 1972 года, писал, что "антикоммунизм… пытается гальванизировать… религиозно-идеалистические концепции прошлого. Яркий пример тому - шумиха на Западе вокруг сочинений Солженицына" ("Литературная газета" от 15 ноября 1972 г.). Вроде бы "идеалом" А. Д. Сахарова не являлся коммунизм, но все же оказывается, что для его идеала (каким бы он ни был) Православие столь же неприемлемо, как и для коммунизма…
Вполне понятно, что в подобных "условиях" религиозные убеждения Бахтина никак не могли быть высказаны в печати. Так, например, при публикации его краткого, но поистине великолепного наброска "К философским основам гуманитарных наук" пришлось "опустить" слова, которые я выделяю курсивом (они публикуются здесь впервые):
"Познание вещи и познание личности. Их необходимо охарактеризовать как пределы: чистая мертвая вещь… такая вещь… может быть только предметом практической заинтересованности. Второй предел - мысль о Боге в присутствии Бога, диалог, вопрошание, молитва… (Ср. приведенные выше фрагменты из сочинения преп. Нила Сорского. - В. К.). Самораскрывающееся бытие не может быть вынуждено и связано. Оно свободно и потому не предоставляет никаких гарантий. Поэтому здесь познание ничего не может нам подарить и гарантировать, например, бессмертия как точно установленного факта, имеющего практическое значение для нашей жизни. "Верь тому, что сердце скажет, нет залогов от небес…"Душа свободно говорит нам о своем бессмертии, но доказать его нельзя…" (без выделенных слов текст был опубликован в книге Бахтина "Эстетика словесного творчества", с. 409–410).
Вместе с тем то, что выразилось здесь прямо и открыто, так или иначе живет в любых текстах Бахтина, и необходимо только воспринимать эти тексты непредвзято и достаточно углубленно, дабы увидеть это.
Впрочем, нельзя умолчать о том, что есть немало читателей Бахтина, которые выражают сомнение или даже отрицание не только его православности, но и религиозности вообще. Камнем преткновения являются в этом отношении прежде всего бахтинские исследования народной смеховой культуры - в особенности его книга о Рабле, воспринимаемая некоторыми читателями даже как нечто "сатанинское". При этом - что по меньшей мере странно - ухитряются не замечать очень значительную роль "смеховой темы" в книге Бахтина о Достоевском (хотя тема эта и предстает здесь, конечно, совсем по-иному, чем в книге о Рабле).
В книге о Достоевском говорится, в частности: "…след художественно-организующей и освещающей мир работы амбивалентного смеха… мы находим во всех его романах… Но самое главное, можно сказать, решающее свое выражение… смех получает в последней авторской позиции… Трагический катарсис (в аристотелевском смысле) к Достоевскому неприменим. Тот катарсис, который завершает романы Достоевского, можно было бы - конечно, не адекватно и несколько рационалистично - выразить так: ничего окончательного в мире еще не произошло, последнее слово мира и о мире еще не сказано, мир открыт и свободен, еще все впереди и всегда будет впереди.
Но ведь таков и очищающий смысл амбивалентного смеха".
Я цитирую текст, написанный еще даже не "реабилитированным" официально Бахтиным в 1961–1962 годах для предпринятого мною второго издания его книги о Достоевском. Курсив здесь самого автора, и ясно, что он был призван обратить сугубо пристальное внимание читателей на выделенные слова. Более того, Бахтин специально предупредил читателей, что "выражает" суть дела "не адекватно" и "несколько рационалистично", поскольку он не имеет возможности высказать собственно религиозное истолкование проблемы. Но - имеющий уши да слышит! - здесь высказано, без сомнения, именно глубоко и всецело религиозное понимание бытия Мира, где "все впереди и всегда будет впереди".
То, что Бахтин определяет как "очищающий смех", имело в Православии, в частности, многовековую традицию, известную под именем "Христа ради юродства". Несколько десятков русских юродивых, начиная с Исаакия Печерского (XI век; скончался в 1090 г.), о котором повествует особое "слово" в "Киево-Печерском патерике" ("Он же… стал юродствовать и начал глумиться то над игуменом, то над кем-нибудь из братии, то над мирянами, так, что иные даже били его…"), причислены Православной Церковью к лику святых. Среди них и столь высоко почитаемые, как Авраамий Смоленский, Василий Блаженный, Иоанн Большой Колпак, Михаил Клопский, Никола Псковский, Прокопий Устюжский. Более того, черты юродства присутствуют и в поведении величайших святых, в том числе Феодосия Печерского и Кирилла Белозерского. Юродивые играли такую заметную роль на Руси, что в записках иностранных путешественников XVI–XVII веков (Герберштейн, Горсей, Флетчер и др.) им посвящены специальные параграфы.
Словом, те, кто захотели бы усмотреть в понятии "очищающего смеха" отступление от Православия, должны уж в таком случае отлучить от Православия и весь сонм русских юродивых… Правда, необходимо оговорить, что феномен "юродства" не сводится только к "смеху" (в нем воплощена и специфическая "печаль"), а с другой стороны, стихия "веселия" (о нем говорил, между прочим, и Нил Сорский) - неотъемлемое качество, атрибут Православия в целом, а не только поведения юродивых (разумеется, это "веселие" глубоко своеобразно в сравнении с западным "смехом").