Я не просто вспоминала то событие, а чувствовала себя ребенком, снова оказавшись во дворе дома, где я выросла. Был теплый день ранней осени. Мы все были дома, даже мой отец, который, будучи врачом, большую часть времени отсутствовал. Значит дело, должно быть, происходило в выходной. Его машина, белый Сааб, стояла на подъездной дорожке к переднему входу нашего дома. Отец садился в машину. Он собирался спустить ее с холма и поставить в гараж. Я подбежала к нему. "Можно мне сесть на машину?" – спросила я. Он не задумываясь согласился, и я взгромоздилась на капот, предвкушая волнующую поездку таким необычным образом. Мы поехали по дорожке. Сперва поездка была возбуждающей как плавание под парусом, в которое мы иногда отправлялись вместе с побережья Майне. Мостовая двигалась прямо подо мной, прожилки камня проплывали мимо, подобно морю.
Но когда мы достигли подошвы холма и отец начал вести машину вперед, ощущения резко изменились. Мое тело потеряло равновесие. Я неистово искала, за что ухватиться на гладком металле, чувствуя, что падаю на мостовую. Даже пытаясь удержаться, я знала, что наверняка упаду, упаду на твердую мостовую перед этим движущимся автомобилем. И я столь же наверняка знала, что он меня раздавит, если я не сделаю чего-то, чтобы из под него выбраться.
Едва упав на мостовую, я покатилась к обочине. Я обнаружила, что сижу на мягкой зеленой траве, сама не зная, как я туда попала, дрожу и трясусь. Отец был рядом со мной, спрашивая, как я себя чувствую. Все мое внимание было сосредоточено на левом запястье. Я знала, что оно сломано – столь же несомненно, как знала, что упаду и что мне надо покатиться, чтобы убраться с пути машины. Я показала запястье отцу. Кисть свисала под странным углом, напоминая мне цветок со сломанным стеблем. "Мое запястье, – сказала я, – что-то не так с моим запястьем. Я думаю, оно сломано". Отец кратко осмотрел его. "Нет, – объявил он своим категоричным врачебным тоном. – Все в порядке. Ничего не случилось".
Я верила ему или, по крайней мере, старалась верить. Но разрыв между моим доверием к отцу и сигналами, которые я получала от своего тела, было невозможно преодолеть. Я удалилась в свою спальню, не зная, куда еще пойти, и лежала на постели в подвешенном состоянии между болезненной очевидностью сломанной кости и решительным отрицанием этого моим отцом. Моя левая рука, ставшая бесполезной, лежала на подушке рядом со мной. Я чувствовала странную отделенность от этой руки, за исключением того, что какое-нибудь небольшое движение причиняло мне острую боль. В комнате было очень темно. По краям задернутых штор пробивались полоски солнечного света..
Когда очевидность моего состояния возобладала, мать отвезла меня в больницу. Там был рентген, а потом гипс, который я носила 6 недель. Мои друзья писали на нем свои имена. Отец не говорил ничего. В последующие годы я мало думала об этом несчастном случае. Его затмили другие события, казавшиеся более важными. Но сеанс работы с дыханием привел меня прямо в то место во мне, которое нуждалось во внимании. Хотя физически я исцелилась за много лет до этого, что-то внутри по-прежнему было сломано.
Теперь движение моего тела – в особенности, рук – усилилось, и я чувствовала невероятную целительную силу, исходящую из моей правой руки и направляемую на мое левое запястье. Я снова услышала, как говорю, на этот раз, удивленным тоном: "Моя правая рука хочет исцелять мое сломанное запястье". Тут какая-то невидимая сила подняла меня на ноги и я чувствовала, что окружена заботливыми людьми в комнате, которые поощряли меня продолжать, пока этот невероятный танец не разрешился сам собой красивым и загадочным образом.
После сеанса я была переполнена благодарностью за то, что нашла в себе способность к самоисцелению. В последующие годы мне удалось обсудить это событие с моей семьей, в том числе с родителями и установить с ними более честные отношения. Вскоре я поняла, что темы этого инцидента распространялись на другие события моего детства, и в конце концов распознала семейные паттерны, соединяющие поколения. С помощью продолжающейся работы с дыханием и заботливого спутника жизни, я начала без страха встречать кое-какую боль в своей жизни и возвращать себе большие куски своего прошлого.
Второй отчет описывает один из сеансов Кати, 49-летней психиатрической медсестры, участвовавшей в нашем тренинге. Он касается, главным образом, травматического переживания в раннем детстве, хотя разрешение этой травмы имеет сильные трансперсональные черты. В этом сеансе исчезновение биоэнергетической брони, вызванной долгим нахождением в неподвижном положении в раннем детстве, переживалось как освобождение от черепашьего панциря и наслаждение свободой движений в красивой природной обстановке.
В начале сеанса интенсивное дыхание заставляло меня ощущать, что мое тело заперто и заморожено в лежачем положении. Я отчаянно пыталась перевернуться на живот, но была неспособны это сделать. Я казалась себе беспомощной черепахой, перевернутой на спину и не способной избежать своего опасного положения. Я начала плакать из-за неспособности изменить мое положение, поскольку мне казалось, что от этого зависит моя жизнь. Я заметила, что на животе у этой черепахи было изображение ребенка, нуждающегося в питании (рисунок Ш.1), и чувствовала, что существует какая-то связь между этим переживанием и моим собственным внутренним ребенком. Долгое время я продолжала безутешно плакать.
Затем что-то изменилось, и я почувствовала, что на панцире этой черепахи изображен красивый ландшафт (рисунок Ш.2). Затем мой опыт опять изменился, и я стала маленьким ребенком, который не может менять свое положение и нуждается в чьей-либо помощи, чтобы это делать. (Позднее я спросила свою мать, и она рассказала, что когда мне был один год, мой педиатр решил, что меня нужно поместить в корсет с раздвинутыми ногами из-за дефекта бедренных суставов. Мне пришлось оставаться в неподвижности в течение 40 дней).
Спустя некоторое время с огромным напряжением мне, наконец, удалось перевернуться на живот, и я увидела себя в красивой местности, бегающей по пляжу, плавающей и ныряющей в кристально чистой воде. Я осознала, что местность, в которой я оказалась, была той же, что изображена на панцире черепахи. Я чувствовала себя свободной и наслаждалась ароматом цветов, стремительными водопадами и воздухом, наполненным запахом сосен. Я чувствовала себя старой, как сама земля, и юной как Вечный Щенок (шутливая ссылка на юнгианский архетип Вечной Девы [Рие11а Е1^егп^а]). Я увидела маленький водоем и пошла попить; когда я это делала, мои тело и ум наполняло ощущение здоровья и огромного благополучия.
В ночь после сеанса мне приснилось, что я нахожусь в Риме перед церковью и встречаю буддистскую монахиню. Она поделилась со мной историей о своем путешествии посвящения, а я рассказала ей о своем, включавшем в себя паломничество с горы Эверест (которая в моем сне находилась на севере Европы) в пустыню Сахара с остановкой в Ассизи. Ландшафт, который я в своем сне описывала буддистской монахине, был тем же, что я ранее, на сеансе работы с дыханием, представляла себе изображенным на панцире черепахи (рисунок Ш.3).
Следующий отчет описывает сеанс Холотропного Дыхания Роя – 53-летнего психиатра и страстного альпиниста – который вернул его к его рождению и к травматическим переживаниям и эмоциональной депривации в ранний период жизни после рождения. Пережив воспоминания об этих событиях, он осознал, как глубоко они повлияли на его последующую жизнь.
Он также получил кое-какие удивительные прозрения в отношении связи между его любимым спортом и его биологическим рождением. Хотя основной фокус сеанса Роя был биографическим и перинатальным, большая часть его целительной силы исходила из трансперсонального измерения.
Во вторник 15 июля стоит прекрасная погода – теплое солнце, прохладные ветерки, глубокое, ясное голубое небо – напоминающая долину Йосемити летом. Я замечаю другие чувства, напоминающие те, что были перед большим Йосемитским восхождением: то же чувство опасения, та же неуверенная решимость перед лицом предчувствуемого испытания, даже тот же самый нервный диурез (необычно большой выход мочи). Приму ли я этот вызов или отступлю? Выйду ли я из испытания целым или травмированным? Я не знаю.
Я начинаю дышать глубоко, быстрее, еще глубже. Мои руки и ноги начинают дрожать. Музыка пульсирует и вдруг я ни с того ни с сего оказываюсь лезущим высоко на склоне горы Эль Кейпитен в Йосемити. Я с легкостью и грацией перемещаюсь по требующей напряжения сил вертикальной расселине. Солнце пригревает мне спину, дует легкий прохладный ветерок, и сверху открывается захватывающ ий вид на дно долины. Я полон жизни, наслаждаясь движением, солнцем, ощущением камня. Я лезу первым, так решительно, что мне нет нужды останавливаться, чтобы ставить страховку. Я чувствую глубокое желание быть свободным от веревки, отвязать ее и – летать.
Вместе с этим желанием приходит ощущение, что меня что-то сдерживает, стесняет – что? Мой внутренний голос – голос моего отца – пугает: свобода была бы слишком опасной. Я не могу разглядеть, кто мой партнер по восхождению, но чувствую, что меня сдерживает именно мой отец. Я чувствую себя увязшим в старых убеждениях, старом образе мыслей. Я нуждаюсь в его одобрении моей идентичности. Я продолжаю верить и действовать так, будто моя идентичность, моя ценность, моя важность приходят извне меня самого. Побуждение освободиться, парить становится сильнее. Я начинаю плакать и сердиться.
Как долго я собираюсь продолжать позволять, чтобы меня сдерживала папина (или моя собственная) неуверенность, его страхи, его понятия правильного и неправильного, его вина, его отсутствие увлеченности? Когда я вообще собираюсь быть способным освободиться, отвязать веревку и парить? Я становлюсь сердитым на все, что меня сдерживает – и у него, кажется, мужское лицо. Посреди своих слез и гнева, я начинаю развязывать веревку. Я чувствую сопротивление и сильное возражение – то ли моего напарника по восхождению, то ли моего внутреннего голоса. Я не знаю. Это сопротивление кажется коренящимся в страхах и моральных суждениях. Я не заканчиваю развязывать узел, образ меркнет, и я валюсь обратно на матрас.
Но мой гнев усиливается и мои слезы становятся еще горче. На самом деле, я не знаю, почему я так взбешен, но чувствую, что не получил руководства, в котором нуждался, меня не научили тому, что значит быть мужчиной средних лет или не показали, как стареть элегантно. Отец теперь развалина, старик, на которого больше нельзя сердиться, и по отношению к которому уместно сострадание, а не гнев. Таким образом, он лишил меня моего права на гнев. Я сердит на какое-то великое упущение, на какую-то великую потребность, которая осталась неудовлетворенной. Возможно, потребность в его понимании и одобрении. Возможно, желание иметь отца, который больше участвует в жизни, кто мог бы помочь мне стать цельным человеком. Поэтому мой гнев питает смутное чувство неудовлетворенной потребности.
По мере того, как нарастает сила музыки, я приближаюсь к еще одному великому упущению в своей жизни: тому, что я был отделен от матери в первые несколько дней жизни. Я родился с заворотом кишок – перекрученным тонким кишечником, не позволявшим проходить пище. На пятый день жизни я подвергся хирургической операции. Врачи не ожидали, что я выживу. Меня поместили в инкубатор и вернули матери лишь через две недели. Я снова становлюсь тем младенцем, и меня заливают волны горя, грусти, чувства полной изоляции. После трудного путешествия рождения, когда мне следовало бы получить утешение, я испытываю огромное страдание, меня разрезают, меня оставляют в полном одиночестве. Моя мать не может взять меня на руки. Все чего я хочу – это чтобы меня держали на руках. Я горько плачу, чувствуя всю тяжесть своего положения – меня оставили одного, без питания, меня не берут на руки. Я сержусь на Бога. Почему мне приходится так страдать? Почему Бог не мог устроить все лучше? Я горько рыдаю. Я сержусь на врачей, на медицинскую систему, которая держит меня в изоляции и одиночестве.
Теперь я способен отступить назад и увидеть самого себя, новорожденного, лежащего там. Я испытываю огромное сострадание к этому маленькому мальчику, к этой самости, страдающей в полном одиночестве. Разве я не могу подходить к этому мальчику с большим сочувствием, когда он становится старше? Я поднимаю его и прижимаю к себе, предлагая ему утешение. Затем я вхожу в сознание своей матери и меня охватывает ее чувство безысходного отчаяния, утраты, гнева на Бога… Как сильно она страдает! Какая она молодая и испуганная и по-своему столь же одинокая. Какую огромную потерю она переживает! У нее отняли ее перворожденного ребенка, и она не может взять его на руки. Я плакал еще горче, видя, что она безутешна, что она чувствует себя так же одиноко, как я. Я проливаю великие слезы сострадания к ней.
Я думаю, что именно в это время Эшли и Линда, фасилитаторы, легли по обе стороны от меня и поддерживали меня в то время, как я плакал. Я держу их за руки. По мере того, как я осознаю, что не совсем одинок, мой гнев начинает улетучиваться. Бабушка молилась за меня, и вместе с ней вся церковь. Отец старался как мог, равно как врачи и сестры. Позвали священника, чтобы он помазал меня елеем. Я осознаю, что в ситуации никто не виноват. Это осознание рассеивает гнев, но усиливает чувство человеческой трагедии. Как ужасно трагично! Страдал ли сам Бог? Был ли Бог тоже жертвой?
Спустя очень долгое время, мать может держать меня на руках. Я ощущаю прикосновение своей кожи к ее коже и, наконец, чувствую утешение, я полностью изнурен, но испытываю облегчение. Будучи, наконец, в безопасности, я переживаю проблески смутных воспоминаний о том, как я плаваю внутри матки. В какой-то момент я думаю или чувствую, что только Бог может удовлетворить мою жажду цельности, завершения. Только Бог может меня защитить, привести меня к моей высшей Самости. Мне кажется, что хотя я не мог этого видеть или чувствовать, Бог каким-то образом все время меня поддерживал. Как я жажду всегда пребывать в руках Бога, как в этот самый момент!
Тут весело прорывается живая африканская музыка с барабанным боем и хоровыми песнопениями. Я, новорожденный мальчик, переношусь в пыльную деревню в Мали. Меня, спеленатого, кладут на маленький столик посреди скопления людей. Жители деревни танцуют вокруг меня, поют и бьют в барабаны, празднуя мое рождение и приветствуя меня в своей деревне. Я счастлив. Я чувствую, что улыбаюсь; я замечаю, что моя голова двигается из стороны в сторону на подушке в такт музыке. Это напоминает мне об убунту (слово языка банту, описывающее уверенность в себе, которая происходит от знания своей принадлежности к большему целому) – я делаюсь человеком и целым, окунаясь в теплое радушие этого сообщества.
Музыка снова меняется, и я возвращаюсь к ощущению борьбы за свою свободу. Внезапно я переношусь к сцене официального обеда, где я поставил руководство перед неприятной истиной. Я стал громоотводом для их гнева за то, что говорил смело, когда так поступать было невежливо, что оскорблял их чувства этой темой и не отступал. Это событие глубоко потрясло меня и мне много недель казалось, что эмоциональная цена выступления в этой роли была слишком высокой. Это переживание пробудило во мне воспоминания о нахождении между отцом и мамой во время ссоры, когда мама боялась за свою физическую безопасность. Я снова пережил столкновение с рассерженным отцом, одобрения которого я очень хотел. Энергия в тот вечер была чрезвычайно интенсивной.
Возвращаясь к этой сцене, я сражаюсь за свою жизнь. Очень сильный человек, которого я знаю, атакует меня справа; я вступаю в бой, блокируя его удары и сопротивляясь с помощью карате. Этот человек символизирует мужскую власть, неодобрительного отца. Он хочет уничтожить меня, и я борюсь за свои свободу и выживание. Я хватаю его за горло и начинаю душить. Моя хватка становится все крепче и крепче. Его лицо начинает краснеть, потом синеть; его глаза вылезают из орбит. Я кричу на него: "Скажи мне то, что мне нужно знать! Открой мне тайну! Скажи мне, почему!". Он молчит и трясет головой, говоря "нет", в то время как я сжимаю его горло еще сильнее. Я душу его изо всех сил, требуя, кричу: "Мне нужно знать! Почему? Как мне жить? Какова цель?" Он не отвечает, или не может ответить.
Вдруг я понимаю, что не хочу его убивать. Я душу его не для того, чтобы убить, уничтожить, доказать свое превосходство или свергнуть его. Напротив, я нуждаюсь в его благословении – или ответе. Это напоминает мне историю о борьбе св. Якова с ангелом. Я кричу: "Почему все идет так плохо? Почему вы, старики, – и отец, и Бог – не могли устроить все лучше? Вы, неумелые старики – что вы на это ответите? Почему вы не даете мне отвязать веревку и стать действительно свободным? Я сжимаю его шею еще сильнее. "Почему мне пришлось быть таким одиноким после того, как я родился?"
По мере того, как борьба подходит к кульминации, я понимаю, что у них нет никаких ответов. Они не отвечают мне потому, что не могут. Они – просто слабые старые люди, не имеющие ответов, не имеющие никакой реальной силы, более заслуживающие сострадания и жалости, нежели страха и послушания. У них никогда не было ответов, и они не могут дать мне ответы сейчас. Я больше не могу полагаться на них в определении своей значимости, своей идентичности, своего спасения. Их одобрение не даст мне свободы. Я кричу еще громче. Наконец, выбившись из сил, я разжимаю руки и они, дрожа, падают, в то время как я валюсь на матрас. Кажется, я на несколько секунд погружаюсь в сон.
Музыка опять меняется, я снова становлюсь новорожденным младенцем, которого держат на руках (Линда и Эшли все еще находятся по обе стороны от меня), и также испытываю чувства возвращения в материнское чрево. Я переживаю единство с Богом – Богом женского рода. Моя мать говорит: "Теперь все в порядке, все будет хорошо". Я начинаю горько плакать. Действительно ли это возможно? Не слишком ли это хорошо, чтобы в это поверить? Могу ли я надеяться на эту веру? Я прошел через безнадежность и подавленность, сквозь тьму и трагедии – осмеливаюсь ли я верить, что все будет хорошо?"
Я вижу синий свет, неоднократно пересекающий мое поле зрения. На заднем плане я вижу грубый тканый узор с цветом и текстурой изнанки синих джинсов. Я чувствую себя успокоенным и счастливым. Сейчас меня держат, как новорожденного, и я понимаю, что 20 с чем-то лет моего брака, когда я никогда не чувствовал полной поддержки, повторяли первые 20 дней моей жизни. В то время, как сейчас меня поддерживают, я, подобно Иисусу в Гефсиманском саду, вижу испытания, ожидающие меня впереди.