– Осетринка – это хорошо, коньячок – обязательно. Остальное на ваше усмотрение, – сказал летчик и, протягивая метрдотелю тридцать рублей, добавил: – А это, будьте любезны, передайте музыкантам, пусть пока отдохнут.
– Слушаюсь, – еще раз кивнул метрдотель и медленно поплыл к оркестру.
Рита подумала: "Сколько ж он ему первый раз дал?"
Оркестр умолк. И сразу в зал донесся громоподобный рев двигателей. Очередной рейсовый корабль пошел на взлет…
За ужином Виктор Михайлович оживился. Рассказывал Рите какую-то забавную чепуху, немного подтрунивал над девушкой, с лица его исчезло задумчивое напряжение.
Допили бутылку коньяка, Хабаров большую, Рита меньшую долю. Виктор Михайлович спросил:
– Ну как, Рита, согрелась?
– Жарко! Скажите… – но она не успела задать вопроса. К столику подошел высоченный, громоздкий человек в кожаной куртке и, прищурив глаз, будто целясь, спросил низким густым голосом:
– Если не ошибаюсь, Виктор Михайлович?
– Хобот!
Рита фыркнула. Грубое, будто наспех вытесанное топором лицо человека было оснащено длиннейшим носом, и маленькие добрые глазки тоже были удивительно похожи на слоновьи…
– Для чего же так беспощадно? При даме…
Летчик вскочил со стула, обнял громадину-мужчину. Потом коротко представил его Рите:
– Мой друг, "покоритель" Арктики и Антарктиды –Сергей Канаки.
– Рита, – сказала девушка и почему-то спросила: – Простите, пожалуйста, вы грек?
– Грек? Да, из греков, а что?
Рита смутилась, но мужчины, кажется, уже начисто забыли о ее присутствии.
– Я слышал, – сказал Хобот, обращаясь исключительно к Виктору Михайловичу, – что ты основательно поссорился с Генеральным?
– Брехня. Я не ссорился. Просто отказался объезжать новую лошадь…
– Ту, на которой накрылся Углов?
– Ту самую. Ты знаешь, для дела можно иногда совершать и несерьезные поступки, для рекламы – пардон, это не моя специальность.
Появился метрдотель.
– С пополнением! – наклонив голову и обращаясь к Хабарову, спросил: – Чего прикажете?
– Прежде всего еще бутылку коньяку.
– Ему, – сказал Канаки. – А мне хорошо бы холодного нарзану…
Метрдотель изобразил нечто среднее между изумлением и глубоким сочувствием.
– Не удивляйтесь, – сказал Хобот, – он отдыхает, а я работаю.
Метрдотель исчез.
– А пока что суд да дело, ты ушел в дипломатический отпуск? – спросил Канаки.
– Почему в дипломатический? Просто в очередной. Все равно дублер в стапеле, летать пока не на чем, и потом… потом, если Севе не сделает чего нужно, я и на дублере не полечу…
– Севс упрямый, найдет другого Углова.
– Не будет он искать. Ручаюсь.
Не обращаясь ни к кому, Рита вдруг спросила:
– Значит, Углов умер? Это тот Углов, тот самый? Хабаров будто впервые увидел девушку, поглядел на нее пристальным, тяжелым взглядом и ответил:
– Тот самый, Рита, убился… – И, словно желая перевести стрелку на другой путь, спросил у Хобота: – А тебя чего сюда занесло?
– Облетываем новые приборы. Маршрут практически значения не имеет, так отчего же нам было не завернуть к морю. Купаться-то всем охота.
– По трассе облетываете?
– Нет, над морем. Нужны малые высоты и абсолютно ровная поверхность…
– Ясно, – сказал летчик. – Посадочные РВ? Чьи?
– Сам не знаю чьи.
Рита налила коньяк в большой винный фужер и тихонько выпила. Этого никто не заметил.
Мужчины разговаривали. Они были в другом мире, в других заботах…
Медленно покачиваясь, плыл ресторанный зал-аквариум перед глазами Риты. То укрупнялось, то почти исчезало загорелое, коричнево-красное лицо Хабарова; кивал, словно собираясь кого-то клюнуть, длинный нос Канаки. До девушки долетали отдельные слова чужого разговора, но смысл слов не улавливался.
Латник сказал: "относительная высота". Чудно! Почему – относительная? Относительно чего?
Канаки сказал: "Доплер – это голова!" Какой Доплер? Никакого Доплера тут не было…
Заиграла музыка. Очень грустная, с перезвоном колокольчиков. Рите захотелось плакать. Но она не заплакала, а тихо сказала:
– Я хочу домой.
Когда исчез Канаки, Рита не заметила. Когда Хабаров рассчитался с метрдотелем, она тоже не заметила. Как они вышли на улицу, Рита не запомнила.
Потом было Шоссе. Прохладное, черное. В бархатно-густом небе бесшумно кружились малюсенькие Огоньки. Голубоватые крошечные огоньки мерцали и долго-долго кружились перед глазами.
– Светлячки? – спросила Рита. – Куда они летят?
– Спать, – сказал Хабаров и усмехнулся.
Утром Виктор Михайлович услыхал стук в номер и сразу же поднялся. Накинув купальный халат на плечи, он приоткрыл дверь. Коридорная, пожилая толстая тетя, подала телеграмму.
– Ох и любят же вас, – сказала женщина. – Это ж надо такие телеграммы слать! – и подала пухлую тетрадочку, склеенную из телеграфных бланков.
ПРИСТУПИЛИ ДОВОДКЕ СИСТЕМЫ УПРАВЛЕНИЯ ТЧК БЛАГОДАРЮ ПРИСЛАННУЮ СХЕМУ ДУБЛИРОВАНИЯ ТЧК РЕШЕНИЕ НЕОЖИДАННОЕ ЗПТ ТАЛАНТЛИВОЕ ЗПТ ДОСТОЙНО АВТОРА ТЧК ПОЛУЧИЛИ НАШЕ РАСПОРЯЖЕНИЕ БОЛЬШУЮ ЛОШАДЬ ПРОВЕДЕНИЯ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ ИСПЫТАНИЙ НАТУРНЫХ УСЛОВИЯХ ТЧК ЛОШАДЬ ЛЛ ПОСТАВЛЕНА ОБОРУДОВАНИЕ ЗПТ КРАЙНЕ ЖЕЛАТЕЛЬНО ВАШЕ ЛИЧНОЕ ПРИСУТСТВИЕ…
Хабаров усмехнулся, пробегая телеграфные строчки. Подумал: "Пока все идет что-то уж слишком гладко. Даже не похоже на Генерального. Ага, вот оно! Вот!"
…ОТНОСИТЕЛЬНО АСНЕРА ПРОШУ НАВЕКИ И ПРИСНО НЕ СОВАТЬ НОС ЧУЖИЕ ДЕЛА ТЧК Я УЖЕ ДВАДЦАТЬ СЕМЬ ЛЕТ СИРОТА ПРИВЫК ОБХОДИТЬСЯ СВОИМИ СИЛАМИ ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ПРИЕМЛЕМЫЙ СРОК ВЫЛЕТА ЗПТ ЕСЛИ ТРУДНО БИЛЕТАМИ ПРИШЛЮ САМОЛЕТ…
Глава четырнадцатая
Бесконечно разные голоса неба постоянно звучат над землей. Утренний, едва проснувшийся ветерок баюкает сам себя, шелестит листьями, морщит озерную гладь, пробегает легким ознобом по спине хлебного поля. Ветер посильней, набрав скорость, превращает телеграфные провода в струны гигантской арфы, заставляет гудеть, стонать, плакать невиданный инструмент, вселяя в людей тревогу и беспокойство. Сильный ветер бьет волной в каменные берега, надрывается в такелаже судов, гнет деревья, рождая и стон, и скрип, и тяжкие вздохи могучих вершин. Симфонию урагана не передать словами – это варварская, отчаянная музыка гибели, не укладывающаяся ни в какие каноны…
Слушай голоса неба, слушай прежде, чем оторвешься от земли. В полете ни мелодично – ласковых, ни предупреждающе – тревожных, ни откровенно-грозных голосов неба не будет. Громом двигателей ты подавишь все звуки неба, даже стон, рев и безумство урагана.
Слушай голоса неба и привыкай узнавать в них добрый привет антициклона, приближение наступающей грозы, откровенную ненависть свирепствующего шторма.
Теперь, когда телеграмма от Севса пришла и все точки над "и" расставлены, надо было действовать. Хабаров любил это состояние, приходящее к нему всякий раз перед атакой решительным шагом, направленным действием. Виктор Михайлович позвонил в аэропорт, связался с диспетчером.
– Здравствуйте, говорит Хабаров. Когда планируете Канаки?
– Заявка на восемь пятнадцать, но, кажется, они перенесут вылет, что-то еще делают на машине?..
Хабаров мельком взглянул на часы:
– Передайте Канаки, пусть без меня не вылетает, я сейчас еду. Понятно? – давать подобные указания Виктор Михайлович не имел никакого права, но нисколько не сомневался, что слова его будут переданы и распоряжение исполнено.
– Понятно! – сказал диспетчер.– Сейчас доложу. Хабаров собрался, как по боевой тревоге, и уже через сорок минут был в аэропорту.
– Что случилось? – спросил Канаки, прежде чем поздороваться с Хабаровым.
– Вчера ты говорил, что будешь садиться по соседству с нами, хочу улететь с тобой. Возьмешь зайцем?
– А что случилось?
– Вот прочти, – и он протянул Хоботу полученную час назад телеграмму.
– Ну мастер! Умеешь давить, умеешь… Ладно, пошли на машину.
Первая треть маршрута тянулась над морем, шли на малой высоте. Канаки работал: включал радиовысотомеры, записывал их показания, сличал с показаниями эталонных приборов. Повторял режим и снова фиксировал показания стрелок. Впереди в плотной дымке показался берег. Над дымкой виднелась неровная черта изрезанного далекими еще горами горизонта. Канаки перешел в набор высоты, включил автопилот и сказал второму:
– Посмотри, Дима, что там Хабаров делает. Дима вернулся очень скоро.
– Треплется с Лилькой, командир. И кажется, с большим успехом.
– Однако, – сказал Канаки, – этот своего не упустит! Посмотри тут… – И он вылез из своего кресла. Канаки прошел в салон и первым делом распорядился: – Давай к штурману, Лиля. Возьми бланки и перенеси точки. – И как только прибористка поднялась с малинового плюшевого кресла, плюхнулся на ее место.
– Ну? – спросил Канаки, пристально разглядывая Виктора Михайловича.
– Сорок восемь, – ответил летчик.
– Что сорок восемь?
– А что ну? – И сразу же переключил разговор: – Сколько ты уже ковыряешься с этими высотомерами?
– Месяца полтора. В принципе хорошая штука, но тарировка замучила.
– Тут барышня твоя очень лихо рассказывала, как вас на Севере прижало…
– Вот трепло… Не держится…
– Не ругай девочку. Это я виноват. Втерся в доверие.
– Это верно – втираться ты умеешь. А вообще нас тогда и правда прилично прихватило. Представляешь: выхожу на базовый аэродром, с подхода запрашиваю погоду, а они говорят, что не принимают никого и ни на чем. Спрашиваю, кто принимает? Отвечают в том, значит, смысле, что приблизительно до Полтавы никто не принимает. Туманы, низкая облачность, обледенение… Горючего у меня на два сорок, а до ближайшей приличной погоды лететь часов шесть. И началась торговля! Каждый норовит спихнуть меня на соседа. А время – тик-тик… Запрашиваю главный диспетчерский пункт и сразу бросаю им кость: прошу дать обстановку по Скандинавии… У меня же аварийная ситуация наклевывается. Но сам от базового никуда, хожу виражами и надеюсь – а вдруг разорвет, вдруг проклюнется полоска в тумане. Минут через двадцать получаю официальную инструкцию: ждать два часа в воздухе, если обстановка не улучшится, высыпать экипаж с парашютами (мы на те полеты брали парашюты), а дальнейшее решение принимать по собственному разумению. Все бы ничего, только на борту у меня пять баб: инженерши, техники из всяких там научно-исследовательских заведений. Бабы на каблучках и парашют видели только в кино…
Канаки делает паузу, неторопливо достает и раскуривает сигарету.
– Ну и…
– Сорок восемь, – говорит Канаки.
– Вот черт уел! – смеется Виктор Михайлович. – И все-таки, что же дальше было?
– Повезло. Ходил-ходил – выходил! Вроде розовые пятнышки на облаках появились. Думаю – разрывает туман. Ограждение просматривается. Хватанул аварийное снижение и быстренько присел. Присел, а куда рулить, не знаю. Снова прикрыло. К нам от диспетчерской "газик" послали для сопровождения, так шофер заблудился. Часа полтора сидели в машине…
В салон входит радист. Подает Канаки радиограмму. Тот быстро пробегает глазами текст и говорит:
– Хорошо. Передай: будем вовремя. Я сейчас иду.
– Ну и какой вывод? – спрашивает Хабаров.
– Научный или вообще?
– Вообще.
– Дуракам везет, – говорит Канаки и поднимается с малинового кресла. – Пошли?
Канаки занимает место командира корабля, молча взглядывает на второго, и тот сразу же поднимается, уступая правое кресло Виктору Михайловичу.
– Старикам всегда у нас почет? – спрашивает Виктор Михайлович.
– Дима, только не говори ему, что молодым везде у нас дорога. Пусть не набивается на комплименты.
Виктор Михайлович поглаживает холодный штурвал.
- У тебя такой вид, – говорит Канаки, – будто тебе до смерти охота выключить автопилот.
– Если не возражаешь, я бы его действительно выключил.
– Поработай, коли хочешь. Поработай.
И Хабаров принимает управление кораблем на себя. Несколько четких движений рулями, и стрелочки на приборной доске замирают, будто приклеиваются к циферблатам, не дышат. Отклонение по высоте – ноль, отклонение по скорости – ноль. Отклонение по курсу – меньше толщины штриха на картушке компаса. Хабаров гонит площадку. Вид при этом у него Довольно безмятежный, только губы поджались. Чтобы так вести машину в возмущенных потоках воздуха – а время близится к полудню и болтает, весьма ощутительно, – надо не просто хорошо летать, надо летать талантливо, летать виртуозно…
Проходит полчаса, сорок минут. Стрелочки по-прежнему не дышат. Хабаров облизывает губы. Жарко. Канаки говорит:
– Слушай, если Севе тебя выгонит, приходи к нам. Вторым я тебя, пожалуй, возьму, ты старательный парень…
– Вторым невыгодно, – говорит Хабаров, не отрывая взгляда от приборов и не поворачивая головы.
– Почему? Вторым к такому командиру, как я, любой за честь почтет, правда, Димка?
– Зарплата маловата, – говорит Хабаров, – и потом ты ревнивец.
– Кто-кто я?
– Ревнивец. Лилечку к штурману прогнал. И это когда я гость на борту, а что будет, если я окажусь твоим подчиненным?
– Ишь ты! Лилечка ему понадобилась…
Они продолжают препираться. А стрелочки не дышат. И отклонение по скорости – ноль, и по высоте – ноль, и по курсу – меньше, чем толщина штриха на компасной картушке…
В расчетный час самолет Канаки выходит на дальний привод, снижается и неслышно катит по бетону. Летчики прощаются.
– Спасибо, Сережа, выручил… – говорит Хабаров. – Я надеюсь, Дима, что вы на меня не в обиде? Ах, вы чудно выспались? Тогда тем более… Всего хорошего (это штурману)… До свиданья. Движки у вас просто звери, как говаривал, бывало, Алексей Иванович Углов, чистые звери! (Это бортинженеру.) Всего хорошего, желаю вам на ближайшие десять лет дистиллированного эфира (это радисту), – и, задержав ее руку в своей руке: – Будьте здоровы, Лилечка, если этот коварный мужчина (взгляд в сторону Канаки) станет вас обижать, немедленно звоните мне. Телефон не потеряйте. Я жду! – и всем: – Сверкнув чемоданами, он исчез в голубых сумерках, напоминавших об уюте, домашнем очаге и ужине в узком кругу особо доверенных лиц…
– Трепло, – сказал Канаки, – но летает, собака, дай бог, дай бог!
– Силен, – сказал Дима.
– Политик, видать. Бо-о-ольшой политик, – сказал бортинженер.
– Ничего у тебя приятель, командир. Сколько ему лет? – сказал штурман.
Радист промолчал.
- Неприлично красивый мужчина, – сказала Лилечка, – даже не верится, что такие бывают на самом деле.
Дома Хабаров появился уже под вечер. Мать испугалась:
– Что случилось, Витенька? У тебя же еще семнадцать дней…
– Соскучился! Понимаешь, соскучился. И потом, чего там хорошего, на этом юге – море и то соленое.
– Ты все шутишь, а на самом деле что-то скрываешь.
– Ничего я не скрываю. Чего мне скрывать? И вообще расскажи лучше, какие тут новости.
– Ничего особенного без тебя не случилось. Звонил два раза Алексей Алексеевич. Ты ему для чего-то нужен. Кира звонила… Еще заходил старший лейтенант. Фамилию я записала, сейчас погляжу…
– Какой из себя?
– Молодой, симпатичный, очень вежливый… Румяный…
– Блыш?
– Да-да-да, Блыш. Правильно.
– И что?
– Ничего. Сказал, навестить тебя хотел. Сестрица твоя прислала письмо на двенадцати страницах. Обижается, почему я к ней не переехала на то время, что ты был у моря, и, как всегда, ревнует…
Мать стала подробно рассказывать про сестру Виктора Михайловича, про ее письмо, про всякие жизненные затруднения, но Хабаров слушал не очень внимательно, все время поглядывал на телефон.
– Ты ждешь звонка, Витя?
– Нет. Я думаю: звонить или не звонить?..
– Если человека терзает какой-то вопрос, – сказала мать, – лучше этот вопрос задать. Пусть тебя не устроит ответ, но ты снимешь лишнюю нагрузку с психики…
– Да? Это научно? Или это самодеятельная психология?
– Это серьезно, это подтверждается опытом. Виктор Михайлович набрал номер. Мать хотела было выйти из комнаты, но он удержал ее взглядом.
- Вадим Сергеевич? Докладываю: Хабаров прибыл по вашему указанию. Здравствуйте… Спасибо, хорошо, очень даже хорошо… Что значит, как сумел? Зайцем прилетел, без билета… Правда… Не имей сто рублей, а имей одного друга – командира корабля и вашу телеграмму в кармане…
Анна Мироновна видела, как оживился сын, и, хотя она понятия не имела, что сообщает ему Вадим Сергеевич, радовалась – у Вити все хорошо!
А Вадим Сергеевич между тем говорил Хабарову, что гидравлическую систему управления смонтировали на тридцатке. Машину облетал Володин. Двигатели Бокун гоняет на тридцать второй. Пока еще налетал мало, судить о чем-либо рано, но отказов не было. Летающая лаборатория скоро выйдет…
– Ну, а сроки наверху нам установили? – спросил Хабаров.
– Да. Шесть месяцев дали и предупредили: это за все про все, отсрочек не будет.
– Шесть месяцев не шесть дней, жить можно.
– Мне кажется, что вы вернулись в хорошем настроении, Виктор Михайлович?
– Да. В хорошем. Вы недовольны?
– Почему недоволен, я очень доволен и надеюсь вас завтра с утра увидеть.
– Конечно. Свидание номер один, Вадим Сергеевич. Под часами на проходной в восемь сорок пять, идет?..
Хабаров набрал еще один номер телефона.
– Квартира генерала Бородина? Евгения Николаевича можно? Хабаров. Спасибо.
И сразу же услышал низкий раскатистый голос:
– Привет, Виктор Михайлович! Как нельзя более кстати, просто по заказу… Я тебя в приказ уже вставил, но хотел все-таки согласовать… Комиссию для приема на курсы испытателей мы составили. Ты будешь моим заместителем, есть? Тебе поручается проверка техники пилотирования и вообще вся летная часть дела, а мне – бумаги и прочее. Не возражаешь?
– Какие же могут быть возражения, раз вы уже приказ отдали? Мое дело отвечать: "Слушаюсь!" – и исполнять…
– Что-то ты больно дисциплинированным стал, с чего бы?
– Я всегда таким был, Евгений Николаевич. И если кто-нибудь вам доложит, будто я нарушитель, не верьте, никому не верьте.
– Ладно. Уговорил, не поверю. А ты чего звонил?
– Хотел спросить: старший лейтенант Блыш у вас был?
– Был.
– Какое впечатление?
– Ничего. Главным образом положительное. Грамотный вроде Документы принес подходящие. Только… только какой-то он больно тихий.
– Тихий?! Да это он прикидывался, понравиться вам старался… Ничего себе тихий!
– Тогда скажи своему Блышу, что очень уж тихих я не люблю. Мне нахальные больше нравятся. Не разгильдяи, а так – нахалы в норме, вроде тебя. Я имею в виду не теперешнего Хабарова, а того молодого, начинающего.
– Благодарю вас, Евгений Николаевич, наконец-то узнал свою настоящую цену. Значит, нахал в норме. Ну что ж – это приятно…