– Это несерьезно, Мариночка. Вы приехали к нам прямо с работы, и ваш бурно растущий организм не может не требовать пополнения калориями. Близко ли, далеко вам ехать, без чаю мы вас никуда не пустим. И потом вечер у вас все равно пропал. Но вы не огорчайтесь: несостоявшееся свиданье бывает порой гораздо дороже состоявшегося.
– Почему вы говорите про растущий организм? Это же просто оскорбление. По-вашему, до скольких лет растут люди?
– До двадцати пяти, а иногда и дольше, – не задумываясь, сказал Хабаров.
– Серьезно?
– Совершенно серьезно.
– А я была уверена – лет до восемнадцати. А свиданье у меня на сегодня не назначено. Точнее – отменено…
– Однако вы предусмотрительная дама, – сказал Хабаров.
– Стараюсь, – сказала девушка.
Они поужинали втроем. Говорили о вещах, ни к авиации, ни к каким другим специальным сферам отношения не имеющим. И Анна Мироновна вдруг обнаружила, что Марина приятная, умненькая, хорошо воспитанная.
Часов в девять Виктор Михайлович объявил, что отвезет Марину домой. Девушка стала отказываться. Мать почему-то ее уговаривала, хотя в глубине души считала, что ничего с ней не случится, если она поедет на электричке.
Но переспорить Хабарова было трудно, и он, конечно, повез девушку на машине.
Он умел себя подать при любых обстоятельствах, но за рулем – особенно. Небрежно откинувшись на спинку сиденья, еле прикасаясь к баранке, Хабаров вел машину с такой уверенностью и особенной элегантностью, что смотреть на него было одно удовольствие.
Когда Виктор Михайлович остановился у Марининого дома, девушка поблагодарила его и спросила:
– Вы и летаете так?
– На этот вопрос я могу ответить только по секрету. Марина наклонилась и, коснувшись его щеки волосами, подставила ухо.
– Летаю я гораздо лучше, Мариночка. Я шофер-любитель, а летчик – профессионал…
На другой день Хабаров позвонил Павлу Семеновичу. Было ровно шестнадцать пятнадцать.
– Павел Семенович, здравствуйте.
– Виктор Михайлович? Рад слышать и рад вашей точности. Ну?
– Да.
– Вот и отлично. Вы мне нравитесь, Виктор Михайлович.
– Вы мне – тоже, Павел Семенович.
– Вырезки сработали?
– Нет. Вырезки опоздали.
– Не может быть.
– Может.
– При встрече расскажете?
– Возможно…
Когда Виктор Михайлович во второй раз встретился с Княгининым, летчик обратил внимание на давно знакомые папки, почему-то очутившиеся на столе Главного. Это были папки с его, Хабарова, отчетами.
– Вот изучаю ваш почерк, – сказал Павел Семенович.
– И как – разборчивый?
– Вполне. У вас много сейчас работы?
– Порядочно.
– Готовится к полету дублер сороковки Севса, это я Знаю, а что еще?
– Во-первых, с сороковкой очень много возни. Подготовительные полеты идут на тридцатке и на тридцать второй; во-вторых, впереди светит совершенно новый агрегат, – летчик поднял и опустил руку над столом, – машина вертикального взлета…
– От которой вы по доброй воле не откажетесь? – спросил Княгинин.
– Не откажусь.
– Ну, а как наша работа?
– Надо разложить по времени.
Они принялись считать, и получалось: февраль, март, апрель будут у Хабарова напряжены до крайности, но справиться можно, если, конечно, не подведет погода, если не обманут производственники, если не случится ничего из ряда вон выходящего…
- Итак, в мае вы наш, – подвел итог разговора Главный. – А пока приезжайте когда сможете, знакомьтесь, вникайте в специфику. Пропуск вам оформят постоянный, я распоряжусь.
Они пожали друг другу руки и расстались. В коридоре Хабаров встретил Марину. Она о чем-то спорила с длинным очкастым парнем.
– Нет-нет-нет, Глеб, вы обещали просчитать к понедельнику, обещали? Сегодня – понедельник, что я должна сказать Павлу Семеновичу? Что?
– А вы, Мариночка, ничего не говорите. Вы ему только улыбнитесь. И он забудет про все расчеты, выкладки и таблицы…
– Вы чудесно придумали, Глебушка! Вот сами идите и сами улыбайтесь, а я посмотрю, что из этого выйдет…
– Ну, Маришечка, разве можно сравнивать несоизмеримые величины – вашу улыбку и мою улыбку?
Хабаров хотел пройти мимо, помахав Марине рукой, но она остановила его.
– Здравствуйте, Виктор Михайлович! Наш?
– Ваш.
– Поздравляю!
– Кого?
– Что значит – кого? Вас поздравляю…
Очкастый Глеб, медленно отступая, попятился к стене.
– Вы куда? – остановила его Марина.
– Считать, куда же еще? Разговаривать с вами бесполезно. Я это только что понял. Тут не только мне, тут самому Кадочникову не на что рассчитывать, – сказал он и показал глазами на Хабарова.
– Ваш друг великодушен, Мариночка, но я прошу иметь в виду, что скрытых талантов во мне куда больше и те таланты куда значительнее.
– Однако!
– Мне уже говорили: от скромности ты не умрешь. И это, наверное, правда. Жалко, староват я стал, Мариночка, а то бы…
- Что "а то бы", что?
– С вашего разрешения, в другой раз. Ладно? Надо ехать, – и он показал на часы.
Хабаров ушел, а Марина все смотрела ему вслед. И никак не могла понять, чему она, собственно, улыбается.
Глава шестнадцатая
Бывает небо почти белое – в пасмурный день надо льдами; бывает розовое на закате и медное; бывает зеленовато-серое – над большим водным простором, если освещено оно косым светом невидимого солнца; бывает сиреневое – на грани дня и ночи, когда сумерки у земли уже густые, а на высоте еще размытые…
И запах у неба тоже есть. На рассвете, если оно не взбаламучено облаками, не просечено ветром, небо пахнет росой, травами, чуточку лесом, особенно сырым… Высокое небо – прозрачное и холодное – пахнет снегом, весенним подтаивающим льдом, родниковой, незамерзающей водой… Бывает, небо пахнет горько и скорбно – дымом. Все, кто летал над лесными пожарами, где-нибудь над сибирской тайгой или над северными торфяниками, знают этот запах. Знают его и летавшие на войне.
Запах дыма – запах большой беды. Заслышав его, не успокаивай себя ни праздничной голубизной небесного свода, ни нарядной крахмальностью беспечных облаков, ни солнечными зайчиками на воде. Правде надо глядеть в лицо, глядеть прямо, не жмурясь, даже если дым ест глаза…
Раньше с ним этого не случалось: заполняя полетный лист, Хабаров вдруг останавливался и взглядывал на штурмана.
– А какое сегодня число, Вадим?
Виктор Михайлович спрашивал и у матери, какой нынче день, и очень удивлялся, когда вместо среды, как он полагал, оказывался четверг.
– Четверг? Ну да? Вот черт возьми!
Его все время не покидало чувство жесточайшего цейтнота. Надо было торопиться, надо было не упускать минуты, а они, эти проклятые минуты, как взбесились.
На тридцатке летал Володин. Доводил гидравлическую систему. Виктор Михайлович только изредка подменял его, отчасти чтобы быть в курсе дела, а больше потому, что твердо верил в принцип: одна голова – хорошо, а две – лучше. В гидравлическую систему внесли много изменений, улучшений, переделок. Володин был доволен, и Виктор Михайлович соглашался с выводами напарника. На тридцать второй Хабаров летал на смену с Бокуном. В систему питания двигателя тоже внесли серьезные коррективы, и теперь надо было накручивать часы налета.
Тридцать вторую машину поднимали еще и еще то Бокун, то Хабаров. Ходили на разных высотах, меняли режимы нагрузок, чертили в небе бесконечные треугольники маршрутов. Приборы писали режимы, летчики прислушивались, приглядывались, принюхивались…
Когда налетано было уже порядочно и все объективные показатели говорили, что переделки оправдали себя и удались, Хабаров пошел к Севсу.
– Вадим Сергеевич, по тридцать второй все идет хорошо, но мы не успеваем… Наземные осмотры занимают больше времени, чем мы предполагали, к тому же в самом начале нас задержала погода.
Севе снял очки, поглядел на Хабарова усталыми глазами и безо всякого энтузиазма в голосе спросил:
– И что вы предлагаете?
– Надо летать ночью…
– Ночью? Для чего? И где логика: то вы проявляете сверхосторожность, то требуете разрешения на ночные полеты.
– Логика есть. Что нам грозит в худшем из возможных случаев? Полный отказ двигателя. Так? Орлов рассчитает маршрут таким образом, чтобы я с любой точки мог дотянуть на аэродром без двигателя. Вынужденная посадка, конечно, перспектива не самая приятная, но с точки зрения технической это примерно одно и то же – что вынужденная днем, что ночью…
– Допустим. А что мы выгадаем, приняв ваше лихое предложение? – спросил Севе. – Что? Только конкретно, пожалуйста.
– Много. Три полета в светлое время дня будет делать Бокун, два в ночное время – я. Три плюс два – пять. Через десять-двенадцать суток закончим программу. Иначе нам в график не уложиться.
– Значит, вы будете работать ночью, а днем спать? Бокун наоборот – днем работать, а ночью спать? Правильно я понял?
– Правильно.
– А как быть с наземниками?
– Надо увеличить бригаду, разбить ее на две смены. Надо платить премиальные, сверхурочные. Между прочим, это здорово умел делать Аснер.
– При чем тут Аснер?..
Хабаров тут же пожалел, что упомянул Аснера. Бледное лицо Севса начало вдруг краснеть, наливаться нездоровой кровью, а пальцы его быстро-быстро забарабанили по столу. Казалось, вот сейчас, сию минуту он раскричится, совершит что-нибудь нелепое и невероятное. Но взрыва не последовало. Вадим Сергеевич довольно миролюбиво сказал:
– Составляйте круглосуточный график. Невозможный вы человек, Виктор Михайлович. Просто не представляю, почему я вас терплю…
Теперь Хабаров работал почти каждую ночь. Но спать толком днем ему не удавалось. Всегда находились какие-то совершенно неотложные дела. И он уставал, сильно уставал, хотя и был доволен: дело двинулось заметно быстрее.
Неожиданно генерал Бородин напомнил Хабарову о его обязанностях заместителя председателя комиссии по отбору кандидатов на курсы летчиков-испытателей. Понятия не имея о постоянных ночных полетах Виктора Михайловича, генерал сказал:
– Пора проветриться, Виктор Михайлович. Завтра на двенадцать ноль-ноль я назначил первую проверку техники пилотирования. Полагаю, вы будете на месте?
Это было очень некстати, но Хабаров возражать не стал.
– Хорошо, Евгений Николаевич, буду вовремя.
И он приехал на аэродром, поспав каких-нибудь три часа. Кандидатов, назначенных на проверку, было восемь. Машин – четыре. Инструкторов – трое.
Виктор Михайлович взял бланк плановой таблицы и быстро заполнил его. Каждому инструктору два вылета и себе тог же два. Поглядел в список, увидел фамилию Блыша. Взял Блыша себе, остальных распределил наобум. Блыш доложил Хабарову сдержанно:
– Товарищ полковник, старший лейтенант Блыш к выполнению задания готов.
– Здравствуйте, Антон Андреевич, – сказал Хабаров и протянул Блышу руку. – У нас тут не очень принято козырять и не надо делать вид, что мы незнакомы. Слушайте задание: высота три тысячи, нормальный пилотаж: вираж вправо, вираж влево, переворот, петля, боевой разворот в одну сторону, потом в другую, еще переворот, иммельман и еще переворот, иммельман. Влево и вправо. Дальше: переворот, горка, бочка и переворот, ранверсман, бочка. Виток штопора влево, выход боевым разворотом, виток штопора вправо… Все.
Блыш пилотировал хорошо. Летчик это понял на первом же вираже. И по тому, как уверенно он ввел машину в крен, и по тому, как одним четким движением ручки создал предельную узловую скорость вращения, и по тому, как аккуратно нажимом верхней педали строго поддерживал нос самолета на горизонте, и по тому, как легко переложил машину из левого в правый вираж… Словом, Блыш показывал настоящую работу. И Хабаров не дал ему закончить задание – к чему зря терять время? Сказал в переговорное устройство:
– Довольно, Антон Андреевич. Хорошо. Высота тысяча семьсот пятьдесят метров, обороты две тысячи двести, пять минут строго горизонтального полета с курсом двести десять градусов. У нас это называется площадка. Если поняли, выполняйте.
– Понял, – ответил Блыш, и в голосе его послышалось явное недоумение: подумаешь, горизонтальный полет! Нет, он ничего не сказал, но, должно быть, так подумал.
Блыш установил заданные обороты, снизился и, следя за курсом и скоростью, полетел по прямой. Виктор Михайлович не прикасался к управлению и ничего не говорил. Когда пять минут истекли и Блыш доложил, что задание выполнено, Виктор Михайлович сказал:
– Посмотрите на высотомер.
Высота была две тысячи семьсот пятьдесят метров.
– Виноват, ошибся. Хватанул лишнюю тысячу метров, – и, прежде чем Хабаров успел как-то отреагировать на это признание, Блыш опрокинулся в перевороте, сбросил лишнюю тысячу метров и погнал новую площадку.
– Не гоняй стрелки, Антон, – сказал Хабаров, пилотируй по высотомеру, – И через пять минут: – Дай управление, посмотри, как это надо делать.
И Блыш увидел: в руках Хабарова машина будто замерла. Стрелка высотомера прилипла к циферблату, компас не дышал, и только стрелочка указателя скорости ползла потихонечку вперед.
– Ты думал, гнать площадку – ерунда? Ни черта, брат, не ерунда! По горизонту летать надо уметь. Все движения должны быть двойные – дал, убрал, еще дал и опять споловинил. И упреждать машину надо. Вот она собирается носик опустить, а я не даю, не даю. Видишь? Вот ее влево сейчас потянет, не пускаю. Ухватываешь?
Вернувшись на аэродром и мельком взглянув на расстроенную физиономию Блыша, Хабаров спросил:
– Ты чего?
– Видно, зря я сунулся с суконным рылом да в калашный ряд, – сказал Блыш, – какой из меня испытатель…
– Правильно. Пока – никакой. Выучишься, будешь нормальным испытателем.
– Уж лучше бы не успокаивали, Виктор Михайлович.
– Хватка у тебя, Антон Андреевич, хорошая. И нахальство есть. Это ж надо было так шарахнуть – с двух семисот пятидесяти до тысячи семисот пятидесяти!.. Пойдет у тебя. Техника пилотирования – отлично, а площадка не в счет.
Хабаров осунулся, похудел. На столе у него выросла целая стопка непрочитанных газет. Виктор Михайлович никак не мог съездить в ателье забрать готовый костюм. Он ничего не успевал. И все-таки был доволен. Дело двигалось. Хорошо двигалось. Заметно!
К двадцатому марта предварительные работы были завершены. График опередили на четыре дня. И Хабаров проспал двое суток подряд.
Отоспавшись, Виктор Михайлович собрался съездить на рыбалку. Договорился со штурманом, приготовил снасть. Перед выездом, сам того не ожидая, позвонил Марине.
– Мариночка, здравствуйте, Хабаров.
– Ой, Виктор Михайлович! Что это вы пропали? Да так, дела всякие…
– Вам Павел Семенович нужен?
– Нет.
– Павел Семенович вам не нужен?..
– Скажите мне чего-нибудь хорошего, Мариночка. Можете?
– Могу. Только не по телефону, – и тут Хабаров услышал слова, обращенные явно не к нему, а к кому-то, кто был в комнате Марины: – Я же вам сказала, неужели непонятно – Павел Семенович будет после трех. Да. И можете закрыть дверь. Виктор Михайлович, вы не позвоните мне позже – тут сейчас нормальная психбольница, совершенно нет возможности разговаривать? Позвоните?
– Постараюсь, Мариночка.
Но тут явился Орлов, и позвонить Хабаров не успел. Они уехали на рыбалку.
Лед был уже непрочный, ноздреватый, солнце грело во все лопатки, и головастые окуньки кидались на мотыля как сумасшедшие. Они провели на озере два дня. Загорели, помолодели и вернулись домой такими счастливыми, такими свежими, будто за спиной у них не было месяцев напряженной работы, недосыпания, постоянно натянутых нервов.
Сороковка-дублер стояла перед ангаром. Машина была кремово – желтая, сияющая. В лучах предвесеннего солнца на иссиня – белом снегу машина смотрелась особенно четко, как-то празднично.
Хабаров забрался в кабину и разом отключился от внешнего мира. Он принялся проигрывать, репетировать предстоящий полет. Виктор Михайлович двигал рулями, переводил рычаг управления двигателем во взлетное положение, сам себе отдавал команды и тут же их исполнял. Его не мучили сомнения, он был уверен – все сделано как надо, все должно быть хорошо.
По приставной лесенке в кабину поднялся инженер.
– Как дела, Акимыч? – спросил Хабаров.
– Это я у тебя завтра спрошу. Хорошо баян переставили? – спросил Болдин и показал на левый пульт.
– Хорошо, – сказал Хабаров. – Ты график изменения центровки смотрел?
– Смотрел.
– И как?
– Как будто нормально.
Конечно, они тревожились. Человек не компьютер. Сколько успокаивающей, превосходнейшей, обнадеживающей информации ни оседало бы у него в голове, нужно ощущение, нужен еще ровный гул работающего двигателя, и мягкое раскачивание послушно рулящей машины, и чистая реакция летящего самолета на отклонения послушных рулей – вот тогда, и только тогда, человек может поверить до конца: все в порядке.
Накануне первого полета Виктор Михайлович снова позвонил Марине.
– Что ж вы меня обманули, я ждала, а вы не позвонили больше? – сказала девушка.
– Обстоятельства, – сказал Хабаров. – Сегодня я вам тоже не смогу назначить свиданья. Завтра могу. Как, Мариночка?
– Завтра я занимаюсь до половины одиннадцатого.
– А после?
– А после мой растущий организм должен отдыхать и не волновать родителей.
– Ясно. А что вы мне скажете сегодня?
– Обязательно – сегодня?
– Желательно.
– Вы хороший, Виктор Михайлович, вы… – и она, видимо, взяла трубку другого аппарата: – Да, слушаю, Павел Семенович вышел… Минут через пять…
– Что через пять минут? – спросил Хабаров.
– Это не вам.
– А мне?
– Ох, позвоните мне лучше домой, завтра вечером. Запишите телефон…
– Говорите, я запомню.
– Вы все телефоны запоминаете?
– Нет. Но ваш запомню…
Наконец Хабаров разогнал сороковку по стартовой полосе, мягко оторвал ее от земли и, осторожно маневрируя, замкнул сначала один круг над аэродромом, за ним – другой. Убрал шасси и сразу почувствовал – машина сделалась послушнее, мягче, податливей. Виктор Михайлович прошел по третьему кругу и неслышно приземлился.
Хабаров выключил двигатели и, прикрыв глаза, слушал тишину.
– Ну что, командир? – спросил инженер.
– Что-то слишком хорошо, Акимыч. Даже подозрительно.
– Подлизывается для начала.
Подъехал Севе. Они вывалились всем экипажем на снег и окружили Генерального. И, прежде чем Вадим Сергеевич успел что-нибудь спросить, Хабаров сказал:
– Летает, Вадим Сергеевич, очень прилично летает.
– А вы говорили…
– Что я говорил?
– Надо то, надо это.
– Не беспокойтесь, я вам еще наговорю. А летает корабль вполне.
Хабаров сразу же засел писать отчет о полете. Он всегда старался составлять отчеты, заполнять всякого рода бланки – словом, вести летную документацию сразу же после выполнения задания. Пока не изгладилась острота ощущения, пока в памяти отчетливо жили все звуки, шорохи и вибрации, возникавшие в воздухе, писать было легко. Виктор Михайлович заканчивал работу, когда из коридора долетел до него ожесточенный голос начлета.