У Аристотеля всякое единовластие именовалось "монархией" и попадало в одну клетку его таблицы. Это была очень грубая классификация. В своём стремлении к систематизации всего он игнорировал даже тот исторический материал, который просто бросался в глаза: империя его ученика Александра Великого была совсем не похожа на персидское царство, которое он разрушил, а и там, и там было строгое единоначалие. Империя и абсолютная монархия – это, конечно, разные формы власти одного лица. Общее между ними лишь то, что, концентрируясь в одних руках, власть неизбежно должна отниматься у тех инстанций, которым она принадлежала, – у феодалов, аристократов, духовенства, олигархов и других социальных групп и сословий. Это приводит к уравниванию статуса самых широких масс населения, которые теперь все равны перед дубинкою верховного правителя, а значит, и к тому, что граф Уваров назвал "народностью", связав её с "самодержавием". В обеих системах возникает единое сообщество, только в империи это граждане, а в абсолютной монархии нация, и это различие весьма существенно. Гражданское общество сплачивается законами и побуждается прежде всего к политической, административной и хозяйственной деятельности; нация сплачивается культурой и реализует себя главным образом в деятельности интеллектуальной и художественной. Последнее и произошло во французском абсолютизме XVIII века. Освобождённые от властных функций, перешедших теперь к королю, представители самых разных сословий взяли на себя функции добровольных помощников и советчиков короля в идеологической сфере, перейдя от служения шпагой к служению словом. И это своё служение они понимали как посвящённое не только Франции, но и всему человечеству, ибо их "прекрасная Франция" воспринималась ими как флагман человечества, как свет миру, рискующему без него заблудиться во тьме. Так под крылышком абсолютизма зародилось французское Просвещение, составившее вместе с ним "просвещённый абсолютизм". Куда же звал народы этот высоко поднятый факел, какие идеи несли людям французские просветители? И какой вклад внесли эти идеи в развитие европейской философской мысли?
Скажем сразу: никакой подлинной философии здесь не было, поскольку не было метафизики. Единственным тезисом, который можно считать философским, а вернее, историософским, был вдохновивший просветителей тезис министра Людовика XVI барона Тюрго о необходимости для всего человечества двигаться в будущее одним и тем же путём, который есть путь "прогресса" (Тюрго и ввёл в обиход это словечко, которое в последующие два века стало самым употребляемым на нашей планете). "Прогресс" понимался двояко: во-первых, развитие науки и техники, позволяющее человеку всё больше подчинять себе природу, и, во-вторых, как тогда говорили, "смягчение нравов", в результате которого и отдельные люди, и общество в целом становятся всё более гуманными. Короче говоря, к природе надо относиться всё безжалостнее, а к человеку всё снисходительнее. Тут важно то, что движение в направлении прогресса провозглашается нормой для всех народов, и если одни страны опережают остальных в этом движении, то рано или поздно оставшиеся к ним подтянутся, и все начнут, как сказал Маяковский, "без россий, без латвий жить единым человечьим общежитьем". В основе концепции всемирного прогресса лежит монистическая модель человеческого рода, представление о его унитарности, о принципиальной одинаковости всех сообществ, различия между которыми суть что-то привходящее, обусловленное посторонними случайными историческими причинами, так что со временем они должны сойти на нет. И эта идеальная модель, обязательная для всех, есть, конечно, европейское, то есть протестантское общество. Этой мыслью философская составляющая французского просветительства исчерпывается, и дальше начинается чисто публицистическая деятельность по высмеиванию, изобличению и искоренению из общественной жизни всего того, что мешает прогрессу. А мешает в первую очередь, разумеется, Церковь, в адрес которой один из первых французских просветителей, Вольтер, высказывался предельно ясно: "Раздавить гадину!"
Уже из этого можно догадаться, что Просвещение было продолжением и дальнейшим развитием Реформации.
Слова Феофана Затворника "Кто отрицает Церковь, непременно придёт к отрицанию Бога" подтвердились в данном случае в полной мере. Французское Просвещение дышит не только антиклерикализмом, но и прямым безбожием и даже богоборчеством. Это была закономерная трансформация протестантской идеологии при её переходе с уровня феодализма на уровень большого сообщества, каковым является абсолютная монархия. Дело в том, что большое сообщество, чтобы быть живым и сильным, должно иметь единую цементирующую его религию. А вера в разобранного по отдельным душам Христа не может быть такой сплачивающей всех религией, так же как и Евангелие, которое каждый может толковать как хочет, поэтому Франции, первой стране, ставшей большим европейским сообществом, пришлось искать в качестве цемента какую-то другую всеобщую веру, не связанную с Христом. И она её нашла. Уже ранние просветители, ставшие властителями душ в первой трети XVIII века, – Вольтер и Монтескьё – заявили, что людей должна объединять "естественная религия". Их знаменитый последователь Дени Дидро так и назвал своё основное сочинение: "О достаточности естественной религии". Это был программный документ наступающей эпохи, в корне изменившей жизнь всего человечества. Сегодня стал уже общеупотребительным термин "апостасия", который определяется как "отпадение европейцев от Бога, начавшееся с движения Возрождения, или Гуманизма XIV века". Это слишком упрощённое, схематичное определение, верное лишь в самых общих чертах и не позволяющее понять истинной природы процесса, состоявшего из нескольких различных этапов. Возрождение, которое было первым его этапом, представляло собой бунт не против Бога, а против клерикализма, то есть против назойливого вмешательства Церкви в мирские дела. Сама же необходимость существования Церкви, равно как и её догматика, сомнению не подвергалась. Вторым этапом была начавшаяся в XVI веке Реформация, которая тоже не отворачивалась от Бога, но уже решительно порывала с католической Церковью и отвергала её догматику. Так что апостасии в строгом смысле этого слова пока ещё не было. Началась она лишь с третьего этапа – с эпохи французского Просвещения XVIII века, о которой мы сейчас говорим. Какой из этапов был самым главным? Хотя все они были звеньями одной цепи и неизбежным образом следовали друг за другом с промежутком в 200 лет, решающим стал всё-таки третий, поскольку здесь произошёл принципиальный поворот от веры к безверию. Конечно же, имеется в виду традиционное понимание веры как "уверенности в невидимом" (Евр 11, 1). Закономерным этот поворот был по той причине, что расфасованный по внутренним карманам ручной Бог протестантов не мог долго удерживать даже в отдельных индивидуальных сознаниях свой онтологический статус и начал превращаться в чисто психологический фактор, помогающий человеку сохранять в себе характерные черты "немца" – упорство, добросовестность в исполнении своей работы и целеустремлённость. Но когда эти черты вошли в привычку и стали особенностями не отдельных людей, а всей протестантской цивилизации, Бог перестал быть для неё необходимостью. Отказ от Бога, инициатором которого стала Франция, вовсе не означал конца протестантской цивилизации – он знаменовал лишь её секуляризацию. Просветители по типу своего сознания остались типичными протестантами, продолжавшими исповедовать антицерковность, индивидуализм и рационализм, но Христос стал для них чем-то излишним, и к антицерковности присоединился атеизм. Вот тут-то, собственно, и началась настоящая апостасия. Она стремительно набирала силу, дышала самоуверенностью, чувством своей правоты и сметала со своего пути оппонентов. Начался форменный либеральноатеистический террор, с помощью которого протестантская цивилизация расчищала себе путь. И вообще, всякая религия, признающая Бога, должна была уступить место новоизобретённой "естественной религии".
Так в чём же заключалась суть этого изобретения, наложившего свою печать на всю последующую историю не только Европы, но и всего мира?
Уже из грандиозной всемирно-исторической роли этой "религии" можно предположить, что она очень проста.
Так оно и есть. Она действительно элементарно проста для взявшей её на вооружение цивилизации. Чтобы изобрести её, не нужно было большого ума, она прямо-таки напрашивалась, определялась самим развитием протестантской цивилизации. Ведь с какой главной установки началась протестантская революция, какой рычаг использовала она для высвобождения людей из-под власти Церкви? Индивидуализм. Он и стал коренной особенностью протестанта, его визитной карточкой. Понятно, что, как бы ни трансформировалась в ходе своей эволюции протестантская цивилизация, этот атрибут должен был в ней сохраняться. Атомизация общества, вызванная укоренением принципа индивидуализма, отняла у Церкви влияние на людскую массу, и все её попытки его вернуть окончились провалом. Но вот феодализм кончился и его сменила эпоха создания национальных государств, а этому процессу атомизация была уже серьёзной помехой. Надо было снова консолидировать общество, но не отступая от идеи индивидуализма, питавшей и рационализм, без которого нет науки, и капиталистическое производство. Решение было самоочевидным: сделать идею индивидуализма культовой идеей, положив её в основу нового всеобщего верования. Когда-то людей объединяла вера в Бога, теперь пусть объединяет их вера в человека – в отдельно взятого индивидуального человека, в его природные способности – ум, волю, талант, нравственное чувство. Если все дружно и согласованно станут в это верить, никакой атомизации не произойдёт. Именно такую веру просветители назвали "естественной религией" и всю свою энергию отдали одному-единственному делу: проповеди этой новой религии человекобожия. Так что и с ними всё очень просто: философами они не были ни в малейшей степени, а представляли собой что-то вроде новоявленных апостолов. Во всяком случае, сами они себя ими и ощущали, ибо, как и апостолы, пытались просвещать мир, но на деле получалась карикатура. Уже само слово "просвещение" в их устах было издёвкой: апостолы несли свет Христовой истины, а эти "просветители" отвергали Христа и тем самым погружали людей во тьму. И количество их не дотянуло до двенадцати – если брать только классиков французского Просвещения, их набирается всего десять: Вольтер, Монтескьё, Дидро, Ламетри, Кондильяк, Руссо, Гольбах, Гельвеций, Кондорсе, Д’Аламбер.
К французскому Просвещению до сих пор принято относиться как к философии, которой в истории этой науки посвящается самостоятельный раздел, так и озаглавленный: "Философия французского Просвещения". Возьмите любой такой курс, и вы убедитесь, что эта глава самым невыгодным образом отличается от всех остальных. Читать её очень трудно и очень скучно – эта какая-то мешанина из поверхностных суждений, частных мнений, иногда совершенно фантастических, пошлых сентенций, внутренних противоречий, апломба и невежества. Вольтер, который был просто журналистом и ничем более того, взялся разъяснять французскому народу смысл интеллектуального наследия одного из глубочайших мыслителей всех времён – Ньютона. Естественно, он взял из этого наследия только то, что сам смог понять, а смог понять потому, что упростил и окарикатурил. Монтескьё важно рассуждал о своём великом открытии: психика человека определяется климатическими и географическими факторами той местности, в которой он живёт. Дидро разглагольствовал об универсальной морали, вложенной в душу человека самой природой, не разъясняя при этом, что такое "природа". На этот вопрос ответил Гольбах, и только послушайте его "разъяснение":
"Природа есть великое целое, получающееся от соединения различных веществ, из различных сочетаний и различных движений, наблюдаемых нами во Вселенной"!
Такие же пустые и бесплодные определения просветители относили к "природе человека". Тут у них не было единства: Кондильяк всё в человеке сводил к ощущениям. Руссо допускал существование души и загробного воздаяния, Дидро, Ламетри, Гельвеций, Гольбах и Д’Аламбер считали человека механизмом, от которого после смерти ничего не остаётся. Ламетри так и озаглавил свой главный труд: "Человек-машина". Просветители отнимали у человека духовную составляющую по той причине, что всё духовное исходит от Бога, а признание Бога несовместимо с обожествлением человека, но этим они сами себя загоняли в логический тупик, так как вместо обожествления человека у них получилось обожествление автомата – такой абсурд, какого не было ещё во всей истории. Но глухота к логике и слепота к фактам избавляли их от сомнений – они просто не замечали, что находятся в тупике. Расшифровывая механизмы природы человека, Гельвеций оставил только два из них: удовольствие и сострадание. В общем, "рыба ищет где глубже, а человек – где лучше", вот и вся философия. Проблемы прав индивидуума, названные впоследствии "правами человека", обсуждал Кондорсе, поощрявший частную собственность как двигатель прогресса. Никаких глубоких соображений на этот счёт им высказано не было, всё ограничивалось трюизмами.
Тем не менее, когда это празднословие, пустословие и многословие отстоялось, оно дало сухой остаток, изменивший ход всемирной истории. Им была "Декларация прав человека и гражданина" Великой Французской революции 1789 года – символ веры протестантской цивилизации, навязанный в 1948 году всем народам при основании ООН в повторившей её "Всеобщей декларации прав человека и гражданина".
Беседа восемнадцатая
Кант – философ протестантизма
Конечно, то, что идеологию протестантской цивилизации первыми начали создавать французы, было не совсем логично. Немцы породили эту цивилизацию, немцам и надлежало бы вооружать её теоретически. Но политические обстоятельства, о которых мы говорили в предыдущей беседе, вынудили французов перехватить у них инициативу и раньше всех начать писать для наступившего Нового времени "символ веры". Но то ли из-за спешки, то ли из-за таких национальных особенностей, как некоторое легкомыслие и чрезмерная возбудимость, этот символ получился у французов довольно поверхностным – в нём было больше декларативности, чем глубины. Эта декларативность показала свою несостоятельность во время Великой французской революции: якобинцы, которые списали свои зажигательные лозунги со страниц просветительских сочинений, сумели удержать страну в своих руках лишь в течение пяти лет (1789–1794). Новой цивилизации, утверждавшейся в Европе всё более прочно и основательно, уже становилось недостаточно одного ораторского искусства, она начала испытывать потребность в собственной метафизике. Этот цивилизационный заказ мог добротно выполнить только "сумрачный германский гений", и в конце XVIII века он взялся за его выполнение.
Обращение к метафизике было не чем иным, как возвращением к ней от публицистики. Возвращением к главной и, по сути, единственной проблеме настоящей философии, с постановки которой она и началась в Европе. Проблема эта заключается в том, чтобы построить целостную и внутренне непротиворечивую картину сущего, включающую в себя понятие внутреннего мира человека, то есть сознания, и понятие внешнего по отношению к человеку мира, то есть объективной реальности. Здесь есть одна тонкость, понимание которой отличает истинного философа от просто умного человека, некритически пользующегося обычным здравым смыслом: эти два фундаментальные понятия неравноправны и несимметричны. Картина внешнего мира есть продукт деятельности нашего сознания, а наш внутренний мир дан нашему сознанию непосредственно, так что это даже не понятие, а эмпирическая данность, прямое восприятие сознанием самого себя, то есть рефлексия. Категория же внешнего мира есть чистая понятийная конструкция, поскольку в сознании внешнего мира нет – ведь он по самому определению является по отношению к нашему сознанию внешним, – а есть только образ этого мира или представление о нём, формируемое с участием всё того же сознания. Когда начинающий философствовать ум осознаёт это, он тем самым получает право именоваться подлинным философом и перед ним встаёт следующий вопрос: в какой мере в создании образа того мира, который мы называем "внешним", участвует наше собственное сознание, а в какой – какие-то другие факторы, и какие именно. Найти ответ на этот вопрос для философа – такая же голубая мечта, как для физика построить единую теорию поля, – после этого философией можно больше не заниматься. Если ответ будет тот, что никаких посторонних факторов, участвующих в создании образа внешнего мира, не существует, то есть этот образ целиком продуцируется самим сознанием, внутренних противоречий в такой философии не возникнет: существует только моё сознание, а остальное есть плоды его деятельности. Если же философ скажет, что на представление о мире влияют кроме сознания ещё какие-то факторы, и назовёт их, то понятие об этих факторах он включит в свою картину сущего, и она тоже будет завершена. Первый ответ даёт солипсизм, и он логически неопровержим, но совершенно бесплоден, ибо удовлетворяет только рассудок, оставляя в недоумении чувства и волю. Да, мне всё только кажется, мне просто показывают кино, ну и что? Как мне жить дальше? Не надо всё-таки забывать, что для всех без исключения философов правильное представление о мироустройстве имело не только теоретическую ценность, но и прикладную, ибо оно подсказывает человеку, как ему лучше в это мироустройство вписаться.