В этой системе всё начинается с акта воли, с "я хочу". Чего же это "я" в первую очередь хочет? Конечно же, осознать себя именно как "я" и утвердиться в этом качестве. Вот первый шаг человеческого познания – самопознание. Первый объект познания, встречающийся на пути начинающего познавать сущее "я", – это оно само. Результат этого первого этапа познания, или, как выражается Фихте, "первое начало наукоучения" (теории познания), – формула "Я ЕСТЬ Я". Укрепившись у самоидентификации, "я", побуждаемое волей к дальнейшему познанию, должно разделить субъект и объект познания, которые до этого были слиты воедино. Для этого "я" должно отыскать в себе самом нечто такое, что оно впредь будет рассматривать как "НЕ Я", обретя тем самым внешний объект изучения. Это искусственно выделенное из "Я" "НЕ Я" Фихте называет "природой". Подчеркнём, что это вовсе не та природа, которая по наивному представлению профанов существует сама по себе независимо от нас и нашего сознания, – Фихте не так наивен и на соблазн впасть в "догматизм" (признание самобытных внешних субстанций) не поддаётся. Его "природа" выпускается из "я" как паутина из паука. Для чего это делается? Для того чтобы "я" развивало в себе познавательные способности (тут ещё одно важное отличие Фихте от Канта, помимо отсутствия "вещей в себе" – у последнего познающий субъект не развивается). В боксе есть такие понятия, как "бой с тенью" и "работа со спарринг-партнёром", – без этих тренировок спортсмен не может стать настоящим мастером. Так вот, фихтевское "я" сначала создаёт себе воображаемый объект познания – свою собственную "тень", а потом эта его тень воплощается по воле "я" в спарринг-партнёра, на котором и отрабатывается познавательное искусство. Таким образом, "вторым началом наукоучения" становится формула: "Я ПОЛАГАЕТ СЕБЕ "НЕ Я"".
Третьим этапом познавательной активности является возвращение к отождествлению "Я" и "НЕ Я", то есть субъекта и объекта познания, с которого всё началось, но уже на новом уровне. Расщепление внутреннего мира человека на собственно "я" и "природу", поставленную перед "я" как нечто внешнее, было лишь методологическим приёмом, позволившим лучше изучить ту часть "я", которая была от него отчуждена как нечто наружное. Теперь эта отчуждённая часть снова присоединяется к "я", обогащая его тем содержанием, которое выявилось в нём в ходе его исследования как внешнего объекта. Формула третьего этапа наукоучения получается у Фихте такой: "Я ПОЛАГАЕТ СРАЗУ И СЕБЯ САМОГО, И НЕ Я". Эти опять слившиеся перед этим разделённые и проработанные по отдельности части образуют "Абсолютное "я"", где субъект и объект познания снова оказываются тождественными.
Вот и вся нехитрая философия Фихте. В ней есть моменты, которые более устраивали протестантскую цивилизацию, чем кантианство. У Канта человек не создаёт мир, а только по-своему перерабатывает "вещи в себе" в "вещи для нас", то есть является "пчелой", в то время как у Фихте он творит его "из ничего" – как Бог (точнее, "из себя"), а дух протестантизма как раз и есть дух человекобожия. Фихте был просто переполнен гордыней, зовущей "стать как боги", – послушайте только, с каким пафосом он об этом говорил: "Я смело поднимаю кверху голову, к грозным скалистым горам и к бушующему водопаду, и к гремящим, плавающим в огненном море облакам и говорю: я вечен, я противоборствую вашей мощи. Падите все на меня, и ты, земля, и ты, небо, смешайтесь в диком смятении, и вы, все стихии, пенитесь и бушуйте и сотрите в дикой борьбе последнюю солнечную пылинку тела, которое я называю моим, – одна моя воля со своим твёрдым планом должна мужественно и холодно носиться над развалинами мира, так как я принял моё назначение, и оно прочнее, чем вы, оно вечно, и я вечен, как оно".
Хотя эта трескучая риторика естественнее читалась бы в "Записках сумасшедшего" Гоголя, чем в философском трактате, она импонировала протестантам, возмечтавшим поставить в центр бытия на место Бога индивидуального человека. И тут нет ничего удивительного – ведь в этой мечте они были такими же сумасшедшими, как гоголевский Поприщин, объявивший себя испанским королём.
Будучи горячим поклонником Канта, Фихте не претендовал на то, чтобы превзойти своего учителя, – он всего лишь хотел немного подправить кантианство, залатать в нём ту дыру, через которую просвечивали субстанциальные "вещи в себе". Но материал для этой заплаты ему пришлось взять из какого-то другого места системы Канта, и в результате в этом месте возникла дыра похуже прежней – фихтеанство стало откровенно отдавать солипсизмом. В самом деле, Фихте говорит: "Реально существует только "я", всё остальное порождается им, и только им". Но, приняв этот постулат, можно сказать о том же самом более понятно: "Реально существую только я (зачем брать это местоимение в кавычки?), а всё остальное мне кажется ("кажется" – это и есть "порождается моим сознанием") Но солипсизм, как мы уже говорили, совершенно бесплоден, а бесплодная философия никак не устраивала протестантскую цивилизацию, которая взялась перекраивать весь мир на свой лад, а потому была весьма прагматичной и корыстной. Что же было делать мыслителям, которые страстно хотели угодить своей цивилизации? Им оставалось только одно: залатать и ту дыру, которая получилась у Фихте. За это ревностно принялся ещё один немец – Фридрих Шеллинг (1775–1854). В тот момент он ещё не представлял себе, что, вслед за Фихте, втягивается в авантюру, которая в России с лёгкой руки баснописца
Крылова именуется починкой тришкиного кафтана. Безнадёжность этого предприятия выяснилась намного позже.
Перефразируя слова Эйнштейна, относящиеся к физической теории, о философском учении можно сказать так: если его суть нельзя выразить одной-двумя фразами, то в его подробное изучение можно и не вдаваться, так как оно наверняка ложно. Суть шеллингианства сформулировать в двух фразах до сих пор никому не удавалось. Историки философии пишут о нём так пространно, что после прочтения в голове остаётся какая-то каша, не сдобренная никакой сквозной мыслью. Зато цель, которую он ставил перед собой, можно описать одной фразой: не умаляя фихтевского "я", чтобы не поколебать протестантского принципа индивидуализма и антропоцентризма, придать этому "я" статус объективности. Для этого Шеллинг подверг его операции раздвоения: сохранив в своей системе обычное индивидуальное "я", он ввёл в неё также "я" космическое, вселенское, находящееся вне каждого из нас, а поэтому объективное. Что оно собой представляет? Долго искать его определение Шеллингу не пришлось – под рукой у него было "Абсолютное "я"" Иоганна Фихте, которое образуется как результат синтеза собственного "я" (субъекта) и отчуждённой от него для удобства изучения его же части, которая в ходе изучения была названа "природой". На последнем этапе развития личности эти две её части сливаются, и субъект снова становится тождественным объекту, как в самом начале. Шеллинг не стал ждать, пока обычное "я" вырастет в абсолютное, и сделал последнее изначальной данностью, в которой природа (в обычном понимании этого слова) и дух (как "мировая душа") тождественны, образуя "всё". Это гигантское вечное и всеобъемлющее "я" мистически связано с отдельными человеческими "я", которые в силу этой связи обретают такое же космическое звучание, и их умаления не происходит.
Излагать дальше эклектическое построение Шеллинга нет никакой охоты. Его философия пленила многих современников лишь отходом от солипсизма да звучным наукообразным вариантом немецкого языка. Но обаяние шеллингианства быстро испарилось, и, казалось, немецкая классическая философия начала сходить со сцены. И сошла бы, если бы не Гегель.
Беседа двадцатая
Гегельянство и марксизм
Прежде чем продолжить разговор о немецкой классической философии, вспомним, для чего она, собственно, создавалась, в чём было её историческое предназначение. Оно заключалось в метафизическом оправдании протестантизма. Надо ясно отдавать себе отчёт и постоянно помнить о том, что эта философия является в той же мере конфессиональной, что и теология Фомы Аквинского, и к бескорыстному исканию вечной истины имеет косвенное отношение. Но почему же тогда её назвали "классической" – ведь это слово подразумевает, что мы имеем дело с неким образцом, имеющим универсальное значение? А давайте зададим другой вопрос: кто назвал так эту философию? Понятно, что не китайцы и не арабы, а европейцы, то есть представители западной – протестантской и постпротестантской цивилизации, которая отличалась крайней самоуверенностью и самовлюблённостью и возомнила себя единственной истинной цивилизацией, считая все остальные "дикими", "недоразвитыми" или "первобытными". Она не признавала никаких других игроков на исторической арене и по меткому выражению Тойнби "припёрла всех к стенке". Поэтому, как она навязала всему миру через ООН своё, конфессиональное представление о "правах человека и гражданина", так навязала (через ООН???) ему и своё чисто протестантское понятие о том, какой должна быть философия, объявив "классической" собственную философию.
Но коль скоро немецкая философия твердо стояла на страже интересов протестантской цивилизации, то в случае, если эти интересы по каким-то причинам начинали меняться, соответственно этому должна была меняться и философия, оставаясь при этом, разумеется, "классической". А интересы протестантизма на рубеже XVIII и XIX веков начали существенно меняться.
Как мы уже говорили, до определённого момента протестантизм выступал как сила разрушительная, ибо ему необходимо было взорвать монолит католицизма, поэтому его идеология повсюду была сектантской, разъединительной. Но после Тридцати летней войны для Франции, где начался процесс возникновения единого национального государства, установка на разъединение сделалась нежелательной и крайний индивидуализм перестал поощряться. После другой общеевропейской войны, а именно – Семилетней (1756–1763), такой же переломный момент наступил для Германии.
Немцы последними из великих европейских наций вступили на путь политического объединения, но тем непреклоннее была их воля к этому запоздалому и потому особенно желанному объединению. Раздроблённость на мелкие княжества была у них следствием распада в XIII веке Священной Римской империи германской нации (Первого рейха по терминологии Гитлера) и сопровождавших его смут. В 1274 году курфюрсты и архиепископы, желая иметь хотя бы фиктивную верховую власть, избрали императором Рудольфа I, графа Габсбургского, который сделал наследственным достоянием императорского дома Австрию. Однако северные немецкие княжества оставались совершенно независимыми. Тридцатилетняя война вконец разорила Германию, но Вестфальский мир 1648 года создал условия для её постепенного хозяйственного и культурного подъёма. Императорская власть к этому времени стала совсем призрачной – она распространялась фактически только на австрийские владения. На севере же начала усиливаться Пруссия, которой было суждено сыграть в деле объединения Германии ту же роль, которую для объединения русских уделов сыграло в своё время Московское княжество. Для устранения этого конкурента императрица Мария-Терезия и начала Семилетнюю войну с Пруссией. На сторону Пруссии встала Англия, на сторону Австрии – Франция, Россия, Швеция и Саксония. Хотя война, на которой с обеих сторон было убито 500 тысяч человек, не изменила территориальных границ Пруссии, устоявший против мощной коалиции король Фридрих II (Гогенцоллерн) высоко поднял её престиж и стал именоваться Фридрихом Великим, а Пруссия вошла в число великих европейских держав, и процесс объединения вокруг неё немецких земель стал необратимым. И хотя единая Германская империя образовалась только в 1871 году (Второй рейх Вильгельма I и Вильгельма II Гогенцоллернов), немцы уже в начале XIX века предвкушали национальное единство в своих мечтах. Поэтому философия Фихте и Шеллинга, в которой только и слышишь произносимое с пафосом "я", "я", "я", оказывалась уже не соответствующей социальному заказу. Отменять индивидуализм было, конечно, нельзя – хотя бы потому, что на нём держалось всё более укреплявшееся капиталистическое хозяйствование, – но нация желала теперь и метафизического осмысления той силы, которая называется "Мы". Возвышать отдельного человека надо было по-прежнему, но наряду с этим требовалось возвеличивать и всю протестантскую цивилизацию в целом, поскольку она уверенно шла к своему новому этапу – к своему существованию в рамках мощного единого немецкого государства. Этот новый социально-политический заказ блестяще выполнил философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770–1831).
В его картине мира "я" уступило центральное место совсем другому персонажу – Абсолютной Идее, или Мировому Разуму. Подумав, что в этом заключается некоторое умаление человека, вы ошибётесь: погодите немного, человек у Гегеля ещё появится и будет играть важную роль. Что же такое эта Абсолютная Идея? Она не подлежит никакому определению, ибо является исходным понятием всей гегелевской философии. Отрицательный её признак – нематериальность, положительные признаки – внутренняя активность, творческая сила, воля к самопознанию. Как мы видим, это нечто живое, одушевлённое, то есть некое "я", подозрительно напоминающее "Мировую душу" Шеллинга и "Абсолютное "я"" Фихте. Отличие Абсолютной Идеи от "Мировой души" состоит лишь в том, что последняя изначально соединена с "Природой", а первая вначале совершенно бесплотна и только потом, в ходе эволюции обрастает своим телесным двойником, составляющим её "инобытие". Однако эта разница не столь принципиальна, чтобы скрыть плагиат у Шеллинга, равно как и использование термина "инобытие" вместо "Другое" не может скрыть прямого заимствования идеи двух модусов сущего у Парменида. В своём стремлении к самопознанию Абсолютная Идея, как и космическое "я" Шеллинга, проходит три этапа. Первый этап – "логика". Его можно назвать предварительным: на этом этапе Идея упорядочивает своё духовное содержание и выстраивает его элементы в абстрактную формообразующую схему дедукции, или дискурсивного мышления, заготавливая тем самым аппарат для дальнейшего, уже предметного самопознания. Второй этап – "природа" – отчуждение от себя Идеей своего "инобытия", представляющего собой ту самую окружающую действительность, которую мы в простоте своей всегда и называли природой, не подозревая, что она есть чьё-то инобытие. Идея делает это для того, чтобы познавать себя со стороны, то есть лучше, внимательнее. В этом инобытии Идея познаёт себя как чувственную достоверность. Третий этап – "дух". На этом этапе развивающаяся природа, в которую входит человек как биологическое существо и человеческое общество, достигает той фазы, когда в ней, как в "инобытии" Идеи, начинает отражаться и главное, что есть в Идее, – её духовное содержание. Теперь, глядя в своё инобытие, Идея может познать себя уже полностью. Инобытие становится её точным повторением, субъект сливается с объектом, и знание, которого достигает человек и человеческое общество, автоматически становится достоянием Абсолютной Идеи и превращается в искомое ею с самого начала самопознание, на чём всё и кончается.
В чём же конкретно воплощается здесь, на земле окончательно познавший себя Мировой Разум (он же Абсолютная Идея)? Если сказать совсем кратко, он "вочеловечивается". Однако это не акт, а процесс, и именно он составляет стержень мировой истории. Мировой Разум должен обрести себя не только в умах отдельных людей, но и в разумно устроенных, становящихся всё более совершенными общественных структурах, самой высшей из которых Гегель считает государство.
Вот последний отрезок пути Мирового Разума к самопознанию. Людское сознание, чтобы приобщиться к Абсолюту, должно становиться всё более свободным, поэтому Мировой Разум вёл его в этом направлении, заставив пройти последовательно через четыре основных периода всемирной истории: восточный (Китай, Индия, Египет, Персия), где вообще не было понятия свободы; греческий, где это понятие возникло, но не относилось к рабам; римский, в котором оно было облачено в общеобязательную юридическую норму ("Римское право"); германский. Четвёртый период является последним, ибо только германские народы в конце концов осознали, что свобода составляет основное неотъемлемое свойство человека, и в осознавшей это нации воплощается Абсолютная Идея, материальной реализацией которой становится Прусское государство, а духовной реализацией, конечно же, философия Гегеля. Понятно, что после неё никакой другой философии человечеству уже не требуется.
Айв самом деле, о какой ещё метафизике могла бы мечтать протестантская цивилизация, отождествляющая себя с человечеством? Тут и рационализм (основа сущего – Разум, "всё разумное действительно и всё действительное разумно"), и индивидуализм (каждый, кто проштудирует трактаты Гегеля, познает истину и сделается самодостаточным), и утверждение германского (читать: протестантского) мира как идеала для всех – в общем, всем сестрам по серьгам. И особенно хорош здесь ярко выраженный историзм – протестантская цивилизация не с Луны сваливается, а приходит к мировому господству заслуженно и закономерно, победив в длительной борьбе все предыдущие. А на то, что в гегельянстве сплошные натяжки, что в действительности не оправдание протестантизма вытекает из системы Гегеля, а вся его система вытекает из требования оправдать протестантизм, – на это можно закрыть глаза. Несмотря на свою явную "сделанность", учение Гегеля имело грандиозный успех, а его автор был поставлен чуть ли не выше самого Канта, что, конечно, несправедливо. Если на каких-то небесах существует элитарный клуб бескорыстных любителей мудрости, превыше всего ставивших истину и только ей служивших, Гегеля туда никогда не допустят. Ведь он даже не поставил перед собой основного вопроса философии – что есть моё "я" и чему соответствует образ "внешнего мира", возникающий в моём сознании? И даже метрическое свидетельство, удостоверяющее, что он принадлежит к германской нации, не поможет. А Канта в это избранное общество сразу же примут: он не только поставил такой вопрос, но и дал на него очень интересный ответ.