Эта аксиоматика в корне меняет представление о человечестве в виде homo sapiens: он перестаёт быть целостным объектом и распадается на несхожие между собой и неспособные перемешиваться "подвиды". И что важно подчеркнуть, это разделение людского рода на отдельные ветви осуществляется не по расовому, а по культурному критерию, не по телесному, а по духовному признаку. Скажем, "африканец" Пушкин, "шотландец" Лермонтов и "датчанин" Владимир Даль являются типичными представителями русского культурно-исторического типа, ибо выросли и укоренились в его культуре. Более того, первый из упомянутых выше "законов" даже поощряет врастание во всякий культурно-исторический тип инородцев, так как они вносят в него зачатки новых творческих идей и возможностей, имеющихся в их генетике, оставляя, тем не менее, общие характеристики типа неизменными.
Таким образом, Данилевский впервые в мировой науке сформулировал аксиоматику дискретной модели человечества, дав тем самым метафизическое обоснование многополярного мира. "Старшие" славянофилы и Леонтьев устанавливали факт многополярности эмпирически, Данилевский же объявил его универсальным принципом, иными словами, частью Божьего замысла о человечестве. И здесь напрашивается сравнение его аксиоматики с постулатами Бора, представившего на суд учёных революционную модель атома с дискретными "разрешёнными" орбитами электронов. Только Нильс Бор выдвинул концепцию дискретности мира атомов в 1911 году, а Данилевский предложил подобную модель, относящуюся к миру людей, в 1869 году – на 42 года раньше.
Замечательно, что Данилевский отстаивал принцип дискретности не только по отношению к человечеству, но и по отношению ко всему миру жизни. В 1880-х годах он опубликовал объёмный труд "Дарвинизм", в котором не оставил камня на камне от популярной тогда теории эволюции видов под воздействием естественного отбора. Существенным моментом этой теории является допускание постепенного и плавного изменения живых форм, в результате которого появляются новые виды, семейства, отряды и так далее. Данилевский показал, что никаких переходных форм никогда ни во флоре, ни в фауне не было (здесь ему помогала его основная профессия – ботаника), так что виды так же не могут переходить друг в друга, как культурно-исторические типы. Заметим, что совсем недавно этот "закон непередаваемости" в применении к биологическим видам неопровержимо доказал всемирно известный русский академик Алтухов.
Концепция культурно-исторических типов как основных действующих лиц всемирной истории не нашла в своё время поддержки у российской научной общественности, верившей в единый для всех "прогресс", но через два-три десятилетия в Европе стали появляться историки и социологи, которые, не упоминая Данилевского, начали применять ту же методологию. Среди них следует упомянуть Освальда Шпенглера, Макса Вебера и особенно Арнольда Тойнби. Шпенглер в своей книге "Закат Европы" (1918 год) противопоставил западную цивилизацию всем другим и предсказал скорую её гибель, повторив через 70 лет прогноз Киреевского. Макс Вебер углубил понимание культурноисторического типа, доказав на частном примере Запада, что его особенности зависят от принятого им типа верования – в данном случае протестантизма. Тойнби обобщил этот принцип отождествления ядра цивилизации с религиозной верой и систематизировал идеи всех своих предшественников в громадном 12-томном труде "Изучение истории". Он представил исторический процесс с древнейших времён до наших дней как рождение, развитие, расцвет, старение и гибель отдельных цивилизаций (этим термином он заменил "культурно-исторические типы") и их взаимодействие, понимаемое в самом широком смысле – от плодотворного сотрудничества до смертельной борьбы. За всю историю Тойнби насчитал около двадцати прошедших полный жизненный цикл цивилизаций. Сегодня поли-цивилизационная модель человечества является общепринятой в научной среде, а это значит, что историософская школа русского любомудрия восторжествовала. А раз она восторжествовала, значит, можно уже посмотреть, каковы её плоды, и сравнить их с плодами "немецкой классической философии".
Процесс принесения философией вещественных плодов – великое чудо, доказывающее, что идея первична, а материя вторична, и подтверждающее речение Христа "Дух животворит, плоть не пользует нимало". В этом загадочном акте умозрительная данность (ноумен) претворяется в чувственно воспринимаемую (феномен). Ноуменальное содержание немецкой метафизики превратилось на феноменальном уровне, как мы видели, в нацизм и марксизм, которые унесли десятки миллионов жизней. Главный ноумен русской историософии всё более заметно реализуется в политической доктрине многополярного мира, против которой перестала возражать даже Америка. А это – залог мирного сосуществования людей на нашей планете, то есть залог того, что миллионы жизней не будут унесены.
Так какая же философия качественней – та, которая приносит смертельные плоды, или приносящая плоды, оберегающие жизнь?
Беседа двадцать четвёртая
Владимир Соловьёв-философ православия
Пожалуй, только теперь, по прошествии полутора столетий, оглядываясь на первоначальную русскую философию, можно сказать, что это было культурное явление всемирного масштаба. И всё же ни старшие славянофилы, ни Леонтьев, ни даже Данилевский не могут быть увенчаны титулом "философа православия", как Кант – "философа протестантизма". Дело в том, что они были не философами в строгом смысле этого слова, а философствующими личностями. И хотя личностями они были яркими и философствовали гениально, им не хватало того, без чего нет настоящего философа, с чего начинается философ, – метафизики. Это видно уже по языку их сочинений – в нём практически нет метафизических категорий, которые были непривычны для этих авторов, не вошли в самую основу их мышления и изложения идей, ибо не было соответствующей школы и тренировки. Их тонкие, умные, блестящие и даже пророческие рассуждения развивались в сфере феноменов, сфера же ноуменов оставалась для них неосвоенной и несколько чуждой. А поле, на котором играет философ, – это, прежде всего, ноумены, или, по терминологии средневековых схоластов, универсалии. И так мощно начавшаяся с открытия многополярности мира русская философия не могла и дальше находиться лишь на уровне историософии – дисциплины прикладной, – а должна была подниматься на уровень чистого умозрения, бескорыстных поисков вечной и безусловной истины как таковой. Для этого был необходим настоящий философ, какими были Парменид, Беркли и Кант. И такой философ явился в России – это был Владимир Сергеевич Соловьёв (1853–1900).
Он был сыном знаменитого историка Сергея Соловьёва. Дед по отцу был священником, который сам причастил восьмилетнего Володю и благословил его на христианскую жизнь. Мать его, которую звали Поликсена (как и его сестру), происходила из знатного малороссийского рода, к которому принадлежал замечательный украинский философ Григорий Сковорода. Так что мужская генетика звала его стать православным священником, а женская – философом. Он нашёл единственно возможный выход – стал философом православия.
Владимир Соловьёв родился в Москве, окончил лучшую в России "пятую гимназию" на Остоженке. Ныне там размещается институт иностранных языков, здание которого увешано мемориальными досками знаменитостей, вышедших из гимназии, среди которых красуется, конечно же, и доска Владимира Соловьёва. После гимназии Соловьёв окончил Московский университет и в течение года посещал как вольнослушатель Духовную академию.
В 1874 году, в возрасте 21 года, Соловьёв защитил в Санкт-Петербурге магистерскую диссертацию "Кризис западной философии". В научном мире это было событием – все поняли, что восходит новая звезда русской мысли. Текст диссертации быстро распространялся и наделал много шума. После своей триумфальной защиты Соловьёв поехал в Лондон для работы в библиотеке Британского музея, оттуда в Египет. Вернувшись в Россию, он в 1880 году защитил докторскую диссертацию "Критика отвлечённых начал" и получил профессорскую должность. Но в 1881 году после убийства Александра II он обратился в открытом письме к новому императору Александру III с призывом простить убийц отца, подав тем самым всему миру пример христианской любви к врагам. Это предложение не встретило понимания "наверху", и Соловьёву пришлось подать в отставку. С этого времени и до конца жизни он нигде официально не работал и, подобно Гоголю, не женился и не имел собственного жилища, находясь то у друзей, то в гостиницах, то за границей (два великих "бомжа" в русской истории). В чужом доме он и умер в возрасте всего 47 лет, а именно в доме князя Трубецкого в Узком, близ Москвы (напомним, что Гоголь умер в доме А. Толстого на Арбатской площади). Похоронен Владимир Соловьёв в Новодевичьем монастыре Москвы.
Соловьёв был очень чувствительным к разного рода мистическим явлениям. Об одном из них надо рассказать, ибо оно сыграло очень важную роль в формировании его особых научных интересов и придало уникальный "соловьёвский" оттенок всей его метафизике, который принято критиковать как "софиологию". Надо заметить, что 99 процентов этой критики не основывается на анализе работ самого Соловьёва, а переходит от одного защитника чистоты православия к другому, не удосужившемуся заглянуть в критикуемые сочинения. Ему неоднократно являлся прекрасный образ, который он называл "Вечной женственностью" или "Божественной женственностью". Первый раз это случилось в церкви во время богослужения, когда ему было десять лет. Позже Соловьёв описал это в стихах:
Алтарь открыт… Но где ж священник, дьякон?
И где толпа молящихся людей?
Страстей поток, – бесследно вдруг иссяк он.
Лазурь кругом, лазурь в душе моей.
Пронизана лазурью золотистой,
В руках держа цветок нездешних стран,
Стояла ты с улыбкою лучистой,
Кивнула мне и скрылася в туман.
"Вечная женственность" явилась ему и в Египте, близ пирамид. И опять он запечатлел это в восьмистишии:
Что есть, что было, что грядёт вовеки -
Всё обнял тут один недвижный взор…
Синеют предо мной моря и реки,
И дальний лес, и выси снежных гор.
Всё видел я, и всё одно лишь было, -
Один лишь образ женской красоты…
Безмерное в его размер входило, -
Передо мной, во мне – одна лишь ты.
А теперь скажите: для настоящего философа, то есть человека, целью которого является постижение истины, разве могло не быть настоятельной необходимостью выяснить для себя метафизическое значение удивительного феномена, виденного им неоднократно и совершенно реально; понять, какой ноумен стоит за этим феноменом? Вот Соловьёв и пытался это сделать, возвращаясь время от времени к теме "Вечной женственности" на протяжении всей жизни. Он так и не нашёл окончательного ответа, и самый глубокий из исследователей творчества Соловьёва, Лосев, насчитал у него по крайней мере семь разных интерпретаций "Вечной женственности", что и дало некоторым ученикам Соловьёва повод развивать понравившуюся им интерпретацию, доводя её до абсурда, а это вызвало, уже у других людей, резкую критику, обращённую почему-то не к этим горе-ученикам, а к самому Соловьёву, который был тут ни при чём.
Философское наследие Владимира Соловьёва громадно по своему диапазону – оно охватывает буквально все проблемы, которые когда-либо занимали "настоящих философов", и все они получают у него ясное и логичное разрешение. Обладая от природы незаурядным литературным талантом (если бы он не написал ни одной философской строчки, его имя всё равно вошло бы в историю русской культуры за его поэзию), Соловьёв нашёл золотую середину между профессиональным языком, изобилующим метафизическими категориями, характерным для немецких философов, буквально завораживающих читателей этими звучными категориями ("непонятно, но здорово!"), и простым прекрасным русским языком, каким написана проза Лермонтова и Тургенева, поэтому самые глубокомысленные и содержательные его работы читаются достаточно легко.
Как и его великие предшественники – Парменид, Беркли и Кант, – Соловьёв начинает с "методологического сомнения" в субстанциональном существовании внешнего мира. Он пишет: "Обыкновенно думают, что, если бы исчезли из мира все чувствующие существа, мир всё-таки остался бы тем, чем он есть, со всем разнообразием своих форм, со всеми красками и звуками. Но это очевидная ошибка: что значит звук без слуха? – свет и цвет без зрения?"
Становясь даже на точку зрения господствующего естественно-научного мировоззрения, мы должны признать, что если бы не было чувствующих существ, то мир радикально бы изменил свой характер. В самом деле, для этого мировоззрения звук, например, сам, то есть независимо от слуха и слуховых органов, есть только волнообразные колебания воздуха; но очевидно, что колебание воздуха само по себе ещё не есть то, что мы называем звуком; для того чтобы это колебание воздуха сделалось звуком, необходимо ухо. Подобные логические рассуждения Соловьёв заключает общим выводом: "Надо твёрдо помнить, что никакого внешнего мира, никаких чувственных предметов и реальных происшествий нам не дано, а известен лишь ряд внутренних явлений, составляющих содержание чистого сознания, или мышления".
Однако Соловьёв не напрасно постоянно называет своё сомнение в существовании независимого от нашего восприятия внешнего мира "методологическим" – идя дальше Беркли и Канта, он рассматривает это сомнение как стимул к тому, чтобы путём отрицания вновь обрести уверенность в существовании объективной реальности, теперь уже не в наивной объективизации своих внутренних ощущений (я слышу звук, значит, он существует в природе), а в подлинной её сути. Вот его собственные слова:
"Я признаюсь откровенно, что я уверен не только в действительном существовании мира природного со всем живущим в нём и не только в бытии своей души и тела и в тождестве своей личности, но ещё уверен и в том, что с Божией помощью могу философски оправдать свою уверенность. Но именно ради этого и дорого предварительное методологическое сомнение как относительно внешней, так и относительно внутренней реальности, ибо этим сомнением не только полагается начало философского процесса проверки наших мнений, но и обусловливается желанный конец его, который никак не будет простым возвращением к прежнему верованию, а должен выразиться в новом, лучшем понимании мира".
Мы уже говорили, что настоящая философия включает в себя умение додумывать всякую мысль до конца, не бросая её на полдороге. В приведённом отрывке Соловьев продемонстрировал, что умел это делать лучше всех других, в частности, лучше Беркли. Беркли говорит: "Когда я не смотрю на вещи, они перестают существовать", но это не доведённая до логического конца мысль. Соловьёв договаривает её: "Когда я не смотрю на вещи, и не вспоминаю о них, я сам перестаю существовать, ибо моё "Я" обретает реальность только как антитеза тому, что есть "не Я", то есть вещам". Исчезают вещи, исчезаю я. И Соловьёв надеется с помощью Бога и философии преодолеть сомнение не только в бытии вещей, но и в своём собственном бытии.
Сумел ли Владимир Соловьёв выполнить свою дерзкую программу философского обоснования нашей природной уверенности в существовании объективной действительности? Сумел и это, и нечто большее: нарочито не обращаясь к Откровению, то есть средствами только философии, показал, в чём состоит эта действительность. Это сделано им в работе "Чтения о Богочеловечестве".
В этой замечательной работе индивидуальное испытующее сознание проходит на протяжении ста пятидесяти страниц примерно тот путь, который прошло в течение тысячи лет искавшее истины коллективное сознание человечества. Истина есть для него нечто высшее, и вначале оно ищет это высшее в том, что его непосредственно окружает, в эмпирической действительности, в природе, однако в какой-то момент убеждается, что предметная действительность не способна вместить это начало, и начинает понимать, что оно может пребывать только в мире идей. Так возникает представление о двух слоях бытия, дуализм. Но сознание Соловьёва (а речь ведь идёт о работе именно его сознания) не повторяет ошибку Платона, у которого мир идей дублирует мир вещей; рассуждая аккуратнее и точнее, Соловьёв закономерно приходит к инверсному дуализму парменидовского типа. К нему привело Соловьёва различение между идеей как элементом внутреннего мира человека и идеей как элементом существующего вне человека нематериального слоя бытия, то есть между субъективной и объективной идеями. "Чтения…" представляют собой уникальный, до сих пор непревзойдённый образец так называемой "апологетики" – оправдания веры. Есть апологетика научная – она опирается на установленные учёными факты; есть апологетика нравственная – она апеллирует к голосу совести. У Соловьёва совершенно особая апологетика, которую можно назвать логической. Он "вычисляет" Бога почти "из ничего", отталкиваясь от бесспорных тезисов, с помощью одного правильного рассуждения. Понимая, как и все настоящие философы, что для нас непосредственной реальностью являются идеи, он обнаруживает то, чего раньше никто не замечал. Если не скатываться к бесплодному солипсизму и допустить существование идей не только в нашем сознании, но и вне него, то есть как объективных данностей, то надо констатировать, что внутренние и внешние идеи обладают противоположными свойствами: субъективная идея при обобщении беднеет по своему содержанию, а объективная обогащается. Возьмём, например, понятие "человек" (идею человека). Если расширить его до максимальной общности, то в нашем сознании возникнет человек, не обладающий какими-то специфическими свойствами, а только теми, которые присущи всем людям (пересечение). Скажем, офицер уже не подпадает под понятие "человека вообще", так как он, во-первых, человек, а во-вторых, он служит в армии и имеет достаточно высокое звание, то есть понятие здесь сужается. "Человек вообще" для нас – это самый простой человек, ничем не выдающийся, незаметный, скромный. Чем меньше в конкретном человеке индивидуальных отличительных черт, чем меньше претензии на исключительность, тем ближе он к нашему представлению о "просто человеке". Совсем другое дело – объективная идея человека, то есть та, что находится на "платоновских небесах". Там "человек вообще" собирает всех индивидуальных людей, является их объединением, поэтому его содержание максимально. Из этого тончайшего наблюдения Соловьёв делает поистине потрясающий вывод: самому простому человеку на земле (то есть в нашем, земном сознании) соответствует, а значит, и является ему наиболее близким и родственным самый сложный и самый богатый содержанием небесный человек, то есть человек божественный, Богочеловек. Это "вычисленное" Соловьёвым Божественное Лицо оказалось в точности совпавшим с Сыном Человеческим евангельского Откровения, который охотно беседовал с рыбаками и мытарями, но молчал перед синедрионом и Пилатом. Так получает независимое философское обоснование центральное положение христианской сотериологии: стать большим там (войти в Царство Небесное) может только тот, кто умалит себя здесь (научится быть смиренным). Вдумайтесь только, к чему пришёл наш Соловьёв, пользуясь одним лишь правильным рассуждением: к раскрытию смысла загадочной фразы Нагорной проповеди, которой каких только трактовок не давали: БЛАЖЕННЫ НИЩИЕ ДУХОМ! А ведь в её понимании – ключ не только к тайнам мироздания, но и к тайне спасения!