Так что же такое, всё-таки, постмодернизм? Конечно же, это не философия в традиционном понимании этого слова, ибо он отвергает всё традиционное. Философия всегда была стремлением познать истину, постмодернизм высмеивает всякого, кто верит в существование истины. Постмодернизм – это последняя попытка воздвигнуть здание всемирной культуры на природных человеческих началах. Предыдущие попытки взять в качестве этих начал разум, чувства и волю провалились, ибо неопозитивизм, экзистенциализм и прагматизм пришли в конечном счёте к самоотрицанию, задолго до этого предсказанному Соловьёвым. Постмодернизм избирает жизненным началом идею потакания ничем не сдерживаемым, а напротив, разжигаемым прихотям рыночного общества, но эта идея тоже обречена на "роковой неуспех", поскольку, ставя под сомнение претензию всякого учения на истинность, постмодернизм должен усомниться и в собственной истинности.
Русские философы, не так прочно забывшие о Христе, искали другой способ выхода из кризиса – возвращение к безусловному началу. Стремлением вернуться к нему проникнуты произведения крупнейших наших философов Серебряного века (конец XIX – начало XX): Николая Александровича Бердяева (1874–1948), Сергея Николаевича Булгакова (1871–1944) и Павла Александровича Флоренского (1882–1937). Двое последних, начав с чисто научной деятельности, в зрелом возрасте повернули к вере и приняли священство. Бердяев и Булгаков в 1922 году были высланы из России, а Флоренский остался и был в конце концов расстрелян.
Тут надо сделать замечание, относящееся сразу ко всем трём авторам. Серебряный век нашей культуры характеризовался не только её пышностью и высоким художественным уровнем, но и некоторой нездоровостью, усиленной рефлексией, мнительностью, чрезмерной экзальтацией, нередко переходящей в истеричность. Недаром этот период именовался декадансом (упадком). Упаднические настроения действительно находили тогда своё выражение, и этим нервный Серебряный век отличался от более спокойного Золотого века, но на то были веские причины. Надвигалась эпоха падения сразу четырёх империй, череда революций, гражданских и мировых войн, и чуткие натуры бессознательно предугадывали это и испытывали возбуждение как собаки перед землетрясением. В философии это возбуждение, проявлялось в многословии, вычурности, в претензии на оригинальность, в желании сказать что-то такое, чего до этого никто ещё не говорил. В результате философские сочинения выходили назойливо поучающими, наполненными бесконечными повторениями одной и той же мысли, будто ей не вполне доверял и сам автор, а порой получались просто нечитабельными. Все три упомянутых философа хотели не просто вернуться ко Христу, но вернуться на новом уровне убедительности, пользуясь всевозможными литературными и логическими изощрениями, за которыми в их писания, как правило, вкрадывались ереси.
Бердяев, который в целом был грамотным комментатором Священного Писания и тем самым утверждал его ценность, не удержался от отсебятины: объявил первоначалом всего сущего не Бога, а свободу, за которой уже следует Бог. Отрывать один из атрибутов Бога, каковым является свобода, от Его Личности и объявлять этот атрибут самостоятельным безликим началом – значит идти не за Христом, а за Платоном, который возводил на вершину своей пирамиды идей отвлечённое "благо". Кроме того, Бердяев прямо противоречит речению Христа "Если пребудете в слове Моём, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными" (Ии. 8, 31). Значит, Слово (Христос) первично, а свобода вторична.
Не менее еретичны и пространные рассуждения Булгакова об Иоанне Предтече и Деве Марии. На него произвёл глубокое впечатление образ "Вечной женственности", увиденный Соловьёвым, и он решил довести до конца разработку этой темы, которую сам Соловьёв так и не завершил. И сделал это весьма прямолинейно: объявил, что после Успения Дева Мария как раз и стала "Вечной женственностью" и Софией (мудростью Христа) и вошла в качестве четвёртого лица в состав Пресвятой Троицы. Резкое осуждение такой "софиологии" Церковью, к сожалению, бросило тень и на неповинного в ней Соловьёва.
Флоренский гораздо ближе держался подлинного православия. Его фундаментальная работа о Христовой Церкви "Столп и утверждение истины", по его собственным словам, есть не что иное, как изложение взглядов Афанасия Александрийского. Но изложение это чрезвычайно своеобразно и тяжеловесно. Рецензент этой работы, поданной в качестве магистерской диссертации, написал: "Читал четырнадцать дней, прочитал четырнадцать страниц. Ничего не понял, но присвоить звание магистра надо". Но у Флоренского есть вполне ясные и даже блестящие работы, которые необходимо прочитать каждому любознательному христианину, – например, "Философия культа" и "Иконостас". Флоренскому принадлежит убедительное раскрытие метафизического значения обратной перспективы в иконописании и интересные идеи, касающиеся мнимых величин в математике.
В целом же опыт русской религиозной философии Серебряного века тоже отрицателен, он учит не тому, как надо, а тому, как не надо возвращаться к Богу. Она продемонстрировала, что возвращаться к учению Христа, как-то его модернизируя, совершенно недопустимо. Что же делать? Конечно же, то, к чему смолоду призывал Владимир Соловьёв: излагать вечную истину Евангелия на языке своего поколения. Под "языком" здесь надо понимать не только литературную форму, но и подбор такой логической и фактологической аргументации, которая для этого поколения привычна, хорошо известна и убедительна. Иными словами, если философия хочет помочь человечеству выйти из кризиса, она должна смирить свою гордыню и начать сотрудничать с православным богословием. Это не только не унизит её, но, наоборот, значительно возвысит.
* * *
В наших беседах мы часто употребляли выражение "настоящая философия". Теперь можно уточнить, что под этим понималось. Это – та европейская философия, которая, подчёркнуто отмежевавшись от религии, в своём автономном плавании выловила такие секреты мироустройства, которые подтвердили, разъяснили и дополнили истину, данную в Откровении. Это, несомненно, богоугодное дело. Господь говорит человеку: "Я в общих чертах намекнул тебе, как устроен сотворённый Мною мир и чего Я хочу от тебя в этом мире, а остальное додумывай сам, пользуясь дарованными тебе Мною природными способностями". Так что настоящая философия – это в некотором роде послушание.
В качестве подлинных послушников, добросовестных ловцов истины, мы выделили четырёх мыслителей: эллина Парменида, англичанина Беркли, немца Канта и русского Соловьёва. Их результаты, взятые в совокупности, и составляют тот собственный вклад человека в познание Истины, который по Божьему изволению человек должен был сделать самостоятельно.
Парменид разгадал две великие тайны мироустройства: инверсную двухслойность мира и наличие в человеке творящей сущее силы – способности познавать и тем самым созидать. Познавая мир, человек делает его существующим. Бога у Парменида ещё нет, а сущим (существующим) признаётся только идеальное, познаваемое умозрение, о вещах же речь не идёт.
Беркли распространил творящую способность человека и на предметную действительность: человек даёт жизнь не только чистому существованию, но и бытию, то есть вещам. Логическое развитие этой идеи привело Беркли к выводу, что для полноценного существования вещей необходимо ещё одно творящее сознание – сознание вездесущего и всевидящего Бога.
Кант внёс существенную поправку в представление о творящей силе человеческого сознания: оно созидает предметную действительность не "из ничего", как у Беркли, а из таинственных "вещей в себе". Как и у Парменида, мир у него получается двухслойным, но об инверсности слоёв речь здесь не заводится, ибо Кант категорически отказывается говорить о каких-либо свойствах ноуменального слоя, то есть "вещей в себе". Тускнеет у него и идея Бога, который в соответствии с заказом протестантской цивилизации обретает чисто психологический статус ("Бог в моём сердце").
Соловьёв, взяв всё ценное, наработанное его предшественниками и добавив своё, довёл "настоящую философию" до того уровня, на котором она легко вошла в качестве органической части в состав православного учения, завершив таким образом свои самостоятельные поиски Истины. "Своё" Владимира Соловьёва является для дела познания неоценимым (и до сих пор в должной мере не оценённым): развивая парменидовскую мысль об инверсности Единого и его Другого в применении к Небесному и Земному царствам, он показал, что нет отдельно Бога и отдельно человечества, а есть неразделённое и неслиянное Богочелоеечестео. Это заставляет по-новому взглянуть на творящий потенциал человека – теперь он оказывается практически безграничным. В свете соловьёвских "Чтений о Богочеловечестве" слова Христа "И если чего попросите у Отца во имя Мое, то сделаю, да прославится Отец в Сыне" (Ин. 14, 13) начинают восприниматься уже не как метафора, а как конкретное руководство к действию.
Адам и Ева, желая обрести всемогущество, попытались стать "как боги", а им для этого следовало "быть с Богом". Тогда и горы могли бы переставлять и ходить по воде как посуху, что и демонстрируют живущие в Боге и с Богом святые. Так в рамках космологии Соловьёва решается и проблема этики – даётся ответ на вопрос о том, как следует вести себя человеку в этом мире.
Значит ли это, что на Владимире Соловьёве философия кончается? Какое абсурдное предположение! Господь даровал нам способность мыслить и рассуждать на все времена, и Он наверняка ожидает, что мы и впредь будем пользоваться ею для самостоятельного познания тех белых пятен, которые намеренно оставлены Им в Откровении, чтобы мы развивали эту способность и от молочка переходили к твёрдой пище. И уже после смерти Соловьёва люди своим умом создали поразительную космологическую теорию, названную квантовой механикой, в которой неожиданным образом соединились, уточнились и дополнились все идеи "настоящих философов", высказанные на протяжении предыдущих двух с половиной тысяч лет. Оказывается, эти мудрецы, жившие в разных эпохах и разных культурах, прозревали одну и ту же истину о мироустройстве, и в этом смысле их можно назвать пророками. Квантовая механика не только осуществила синтез их догадок, но неопровержимо доказала, что просвечивающая в этих догадках космология действительно верна.
Эта наука установила, что Кант был прав, говоря о существовании "вещей в себе", но не прав в утверждении, будто познать их совершенно невозможно. "Вещами в себе" оказались так называемые "пси-функции", и мы имеем сегодня их точное математическое описание, а также знаем законы опредмечивания этих нематериальных данностей в присутствии наблюдателя, который и в самом деле "даёт жизнь вещам". В квантовой физике возникает также понятие "универсальной пси-функции", аналогичной парменидовскому Единому, а вслед за этим и "универсального наблюдателя", то есть всевидящего Бога Беркли. Универсальная пси-функция координирует поведение частных пси-функций, так что с её помощью осуществляется лейбницевский принцип "предустановленной гармонии". Квантовая механика подтвердила и мысль Соловьёва о том, что самому простому "здесь" соответствует самое сложное "там". Теоретическое описание простейшего физического объекта, который так и называется "элементарная частица", то есть его объективная идея, требует привлечения целого ряда разделов математики от теории групп до матричной алгебры, в то время как теория движения такого сложного объекта, как массивный маятник, сводится к несложному дифференциальному уравнению, разрешаемому любым первокурсником. А прорыв в другой области науки, в биологии – открытие Уотсоном и Криком двойной спирали ДНК и её функций – разве не подтверждает оно самым блестящим образом впервые высказанную Парменидом и переоткрытую и детально разработанную Владимиром Соловьёвым доктрину инверсного дуализма: оказалось, что идея любого биологического вида есть не улучшенное существо этого вида, а нематериальное слово о нём, записью которого служит генетический код из азотистых оснований, совершенно не похожий на это существо.
И это осмысление научных открытий, несомненно, – только начало успехов "послесоловьёвской" философии, так что её нужно не закрывать, а всячески развивать.