Сон можно записать следующим образом: Миколка ломом (который он держит, естественно, в руках) убивает не ломовую лошадь, а Раскольников в это время в отчаяньи ломает руки. Такая каламбурная игра смыслами заслуживает самого серьезного внимания.
Дело в том, что основные персонажи описываются по одним и тем же параметрам. При этом, исходно противопоставленные персонажи сближаются друг с другом или, во всяком случае, перестают быть жестко связанными с определенной функцией: они могут обмениваться своими предикатами (инверсия ролей), сохраняя, тем не менее, исходную противопоставленность. Или приобретают общие предикаты (сближение ролей), причем исходная противопоставленность предельно нейтрализуется. В итоге - сквозной характер атрибутов и предикатов в тексте. Так в структуре первого сна (в структуре сознания самого Раскольникова) образ лошади является общим элементом обоих членов абсолютной антитезы (Миколка-убийца - Раскольников-дитя), сквозным атрибутом и вполне самостоятельным образом в романе. Ср. в "Медном всаднике" Пушкина, актуальном для "Преступления и наказания", где конь одновременно атрибут Петра Первого и разбушевавшейся стихии:
И тяжело Нева дышала,
Как с битвы прибежавший конь. (IV, 388)
После убийства Раскольников сравнивается с загнанной лошадью: "на Николаевском мосту (…) его плотно хлестнул кнутом по спине (как лошадь. - Г. А.) кучер одной коляски, за то, что он чуть-чуть не попал под лошадей… (…) Он пришел к себе… Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…" (VI, 89–90). Напомним, кстати, Ставрогина, "давящего рысаками людей" в Петербурге. Смерть Мармеладова под копытами лошадей - реализация сюжетной возможности самого Раскольникова, который "чуть-чуть не попал под лошадей". В "Бесах" дана та же ситуация, но с обратным знаком: Ставрогин не попадает под лошадей, а сам давит. И лошадь здесь не жертва, как во сне Раскольникова, а орудие смерти.
Но сама лошадь связана с началом божественным: с животными "Христос еще раньше нашего", а конь - "животное великое", обладающее "кротостью и привязанностью к человеку", "красотой" "лика". В пределе лошадь - некий прообраз бога и близнец человеческой души: "Ведь мальчик у нас с лошадкой родится" (XIV, 268,267; XV, 222). Таким образом, убийство Миколкой своей лошаденки есть самоотрицание его человеческой сущности, а сострадание Раскольникова, выявляющее натуру и сердце во всей полноте, - утверждение этой сущности в себе. Это утверждение - залог его будущего восстановления и спасения. Лошадь убивают в душе Раскольникова, но состраданием к ней он спасает свою душу.
Такова же и природа предиката "ломать" в структуре первого сна. Сознание Раскольникова, распадаясь на пучок-парадигму персонажей (Миколка-убийца, лошадь и сам Раскольников-ребенок), сохраняет единство описания их: причинять СТРАДАНИЕ / УБИВАТЬ - СТРАДАТЬ / БЫТЬ ЖЕРТВОЙ - СОСТРАДАТЬ включают один и тот же семантический компонент. Да и само это "ломить" - точная и нестираемая анаграмма "молить". Это создает однородность персонажей и их действий, и исключительную амбивалентность средств выражения этой однородности исходно противопоставленных персонажей. От жестокости до жалости - один шаг. Достоевский бы вообще сказал, что мы причиняем боль и страдание другим людям от жажды сострадать.
Контексты (вроде сна об убийстве лошади) употребления единицы - лом - мы назовем макроконтекстами, поскольку они связаны с употреблением ее в рамках некоей целостной сюжетной ситуации. Контексты второго типа (или микроконтексты) возникают в результате своеобразного распыления этой единицы в тексте. Они могут быть зафиксированы на основе рекуррентности морфемы - ЛОМ-. Соотнесенность макроконтекстов позволяет интерпретировать их, так сказать, друг через друга. Морфемная же рекуррентность, подобно анаграмме, обращена к содержанию, она его сумма, итог, резюме, но выражается это содержание как бы случайно выбранными точками текста (то есть вне текстовой упорядоченности обычного типа, предусмотренной как структурой данного языка, так и спецификой соответствующего текста). Благодаря этому увеличивается дискретность текста и возникают "поверх" новые связи между элементами.
В романе легко выделяется группа персонажей, которые ломают руки: Раскольников: "Раскольников открыл глаза и вскинулся навзничь, заломив руки за голову" (VI, 210; см. также VI, 420); Соня: "Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая, и ломая руки" (VI, 243; а также: VI, 252, 253,244,316); Катерина Ивановна: "А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит…" (VI, 17; а также VI, 16,24,244). Все персонажи объединены идеей высокого страдания.
Ломать может все тело: "Он [Раскольников] шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан, но сознание было при нем" (VI, 84); Свидригайлов о себе: "На другой день я уж еду сюда. Вошел, на рассвете, на станцию, - за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, - взял кофею; смотрю - Марфа Петровна…" (VI, 220); у погибшего Мармеладова:
"Вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько ребер с правой стороны изломано" (VI, 142). Ломаться может духовное состояние героя, жизнь, судьба: Раскольников Свидригайлову: "Я-то не хочу ломать себя больше" (VI, 358); "…Не ужасы каторжной жизни, не работа, не пища, не бритая голова, не лоскутное платье сломили его… заболел от уязвленной гордости" (VI, 416); "Что делать? сломать, что надо, раз навсегда, да и только: страдание взять на себя!" (VI, 253); еще раз Раскольников: "…Главное в том, что все теперь пойдет по-новому, переломится надвое, - вскричал он…"
(VI, 401). В конце концов, разломанными, расколотыми, разбитыми оказываются все романное пространство и вещи, его наполняющие: в дверь не входят, а ломятся (VI, 126,348); сундук "взламывается" (VI, 50, год), шляпа Раскольникова "самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону" (VI, 7), у Катерины Ивановны "изломанная соломенная шляпка, сбившаяся безобразным комком на сторону" (VI, 328), а в шапке Лени "воткнут обломок белого страусового пера" (VI, 32g); ср.: "железную полоску, вероятно от чего-нибудь отломок", которую Раскольников кладет в заклад (VI, 57); (см. также: VI, 78,85, igi, 213).
В конечном итоге лом[ить] предстает как сложное гиперсемантическое образование, охватывающее романные структуры самого разного уровня: от раскалывания предметного мира и пространства и до прерывающейся, разломанной речи героев и расколотости их сознания. Единица - лом-результирует мощное интертекстуальное взаимодействие с соответствующим эпизодом Нового Завета: "И когда они ели, Иисус взял хлеб и благословив преломил и, раздавая ученикам, сказал: при-имите, ядите: сие есть Тело Мое…" (Мф. XXVI, 26–28; Мк. XTV, 22–24; Лк XXII, ig-20). Я привожу цитаты из Нового Завета в русском переводе, потому что Достоевский в романе сам пользуется русским переводом.
Мы вплотную займемся этим и только этим эпизодом, но прежде того - коснемся темы Христос и Раскольников. Родион Раскольников - при всей парадоксальности такого определения - христоподобен. Зачастую такая идентификация осуществляется не прямым, а косвенным образом - через приписывания символов крестного пути Спасителя другим персонажам, освещающим отраженным светом образ самого Раскольникова. Так он думает о жертве сестры, которая одновременно описывает и его судьбу: "На Голгофу-то тяжело всходить" (VI, 35). Ожидая Раскольникова в его комнате, мать и сестра "вынесли крестную муку" (VI, 150). "Тебе великое горе готовится" (VI, 397)'-говорит ему мать во время последней встречи и обращается к нему так, как называют в Новом Завете Христа: "Родя, милый мой, первенец ты мой…" (VI, 398). Раскольников добровольно берет на себя крест и отправляется на Голгофу, а народ на Сенной комментирует: "Это он в Иерусалим идет…" (VI, 405). И Соня "сопровождала все его скорбное шествие!" (VI, 406). В черновиках: "Соня идет за ним на Голгофу, в 40 шагах" (VII, 192).
Христос - абсолют, и все герои так или иначе - в отношении к этому абсолюту. Он, по словам самого Достоевского, весь вошел в человечество, и человек стремится преобразиться в "Я" Христа как в свой идеал. Но что делать с такими героями, где Христом и не пахнет? Со Смердяковым, Петенькой Верховенским, Свидригайловым? С ними-то как? Все равно в мире Достоевского Христос может появиться в каждую минуту, и условия его появления заданы в каждом персонаже. Если Христа нет в сознании героя, то нет именно Хрпстоса. Например - непутевый кроткий пьяница Мармеладов. Он тоже не чужд фигуре воскресения. Во время встречи с Раскольниковым он повторяет мысль, высказанную Христом своим ученикам: "все тайное становится явным" (VI, 14). В этом же кабацком разговоре он цитирует слова Понтия Пилата "Се человек!" (VI, 14), причем говорит это так, что слова с равным правом могут быть адресованы - Соне, о которой он вспоминает, Раскольникову и самому себе. В финале монолога Мармеладов перефразирует место о спорах вокруг распятия Христа между Пилатом и иудеями (Ин. XIX, б-12): "Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его!" (VI, 20). Высказывание о себе в третьем лице подтверждает, что "Се человек!" обращено на себя. И наконец, последнее. Если у Христа была рана в правом боку и на голове кровавые следы от тернового венца, то у Мармеладова, задавленного лошадьми, - "голова очень опасно ранена", а "вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько ребер с правой стороны изломано" (VI, 142).
Ни самого новозаветного эпизода преломления хлеба, ни обряда причастия непосредственно в романе нет. Ситуация, в которой Раскольников находится перед признанием (тем, что он называет "крест беру на себя") - сомнение и решение - соответствует аналогичной ситуации Христа (Тайная Вечеря и Моление о чаше). Описание состояния Раскольникова включает в себя прямые реминисценции из 26 главы от Матфея (соответствующей 14 главе от Марка). При этом глагол "п/е/реломить" впервые появляется в своем полном лексическом облике (не только корневая морфема - лом-, но и префикс пере-): "Главное, главное в том, что все теперь пойдет по-новому, переломится надвое…" - "Иисус взял хлеб и благословив преломил…" (Мф. XVI, 26; Мк. XIV, 22; Лк. XXII, 19). "…Вскричал он вдруг, опять возвращаясь к тоске своей…" (ср. Мармеладов - Раскольникову: "…B лице вашем я читаю как бы некую скорбь" - VI, 15) - "И взяв с собой Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать" (Мф. XVI, 37; Мк. XIV, 33). Раскольников: "…все, все, а приготовлен ли я к тому? Хочу ли я этого сам? Это, говорят, для моего испытания нужно" (VI, 401). - "…Впрочем, не как Я хочу, но как Ты" (Мф. XVI, 39; Мк. XIV, 36; Лк. XXII, 42).
Последняя цитата представляет собой реминисценцию из второй части Моления о чаше (сомнение Раскольникова описывается словами решения Иисуса). Первая часть молитвы появляется в момент окончательного решения Раскольникова: "Если уж надо выпить эту чашу, то не все ли уж равно? (…) Пить, так пить все разом" (VI, 406; ср. Мф. XVI, 39). Инверсия связи, по-видимому, объясняется тем, что отождествление Раскольникова и Христа одновременно является и их противопоставлением. Чтобы реконструировать все связи романа с эпизодом преломления Христом хлеба, нам придется выйти за пределы "Преступления и наказания" и обратиться к другим макроконтекстам. Они помогут восстановить образовавшиеся лакуны. Здесь нам предстоит глубинная реконструкция.
В главе "Влас" "Дневника писателя" 1873 года рассказывается о деревенском парне, который, по словам Достоевского, "за страданием приполз" к старцу.
В споре "кто кого дерзостнее сделает?" этот парень "по гордости" клянется исполнить любую дерзость, которую потребует от него его товарищ:
"Я стал ему клятву давать.
- Нет, стой, поклянись, говорит, своим спасением на том свете, что все сделаешь как я тебе укажу.
Поклялся.
- Теперь скоро пост, говорит, стань говеть. Когда пойдешь к причастью - причастье прими, но не проглоти. Отойдешь - вынь рукой и сохрани. А там я тебе укажу.
Так и сделал. Прямо из церкви повел меня в огород. Взял жердь, воткнул в землю и говорит: положи! Я положил на жердь.
- Теперь, говорит, принеси ружье.
Я принес.
- Заряди.
Зарядил.
- Подыми и выстрели.
Я поднял руку и наметился. И вот только бы выстрелить, вдруг предо мною как есть крест, а на нем Распятый. Тут я упал с ружьем в бесчувствии" (XXI, 34).
Достоевский по этому поводу пишет: "Тут являются перед нами два народные типа, в высшей степени изображающие нам весь русский народ в его целом. Это прежде всего забвение всякой мерки во всем (и заметьте, всегда почти временное и преходящее, являющееся как бы каким-то наваждением). Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и - в частных случаях, но весьма нередких - броситься в нее как ошалелому вниз головой. Это потребность отрицания в человеке, иногда самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. (…) Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкновенно, когда дойдет до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда" (XXI, 35).
Сама глава "Влас" может рассматриваться как обширный метатекстовый комментарий к "Преступлению и наказанию". Налицо близость этих двух деревенских парней из "Дневника писателя" - двух Власов, "жертвы" и "мучителя" - двум другим одноименным героям - Миколке-убийце и Миколке Дементьеву из "Преступления и наказания". Одноименность здесь отражает единосущность, реализует туже антиномичность "русской идеи", два противоположных момента - "отрицания" и "восстановления" образа Христа. Раскольников идет от убийства к покаянию, от смерти - к воскресению. Тем самым он сюжетно и персонологически связывает этих двух героев. Я бы сказал, что они оба - двойники Раскольникова, если бы понятие "двойничества" не было так обессмыслено в нашем всеобщем использовании.
У Достоевского тема двойничества, пришедшая из романтизма, фактически сводится на нет тем, что любой персонаж может оказаться двойником любого другого персонажа.
Глава из "Дневника писателя" вводит в интертекстовое пространство столь важный для нас мотив причастия, которого нет в "Преступлении и наказании". Однако здесь нет предиката "ломать". Но сакрализованная семантика разъединения представлена другими, концептуально насыщенными словоформами. Отрицание Христа - "единственной любви народа русского", "святыни народной" и "сердечного знания" - описывается как РАЗРЫВ ("разорвать тем со всею землей", "разорвать союз", "все это вырвалось вдруг в одно мгновение из его сердца" - XXI, 38, 39,40). "Неимоверное видение" Спасителя сопоставимо с явлением Христа Раскольникову, которое не вошло в окончательный текст романа (VII, 166).
Мережковский первый указал на родство сцены из "Дневника писателя" 1873 года и раскалывания иконы Версиловым в "Подростке". "Что это у вас за образ? - спрашивает Версилов Татьяну Павловну. - А, покойников, помню. Он у него родной, дедовский; он весь век с ним не расставался; знаю, помню, он мне его завещал; очень припоминаю… и кажется, раскольничий дай-ка взглянуть…. Знаете, мне кажется, что я весь точно раздваиваюсь, - оглядел он нас всех с ужасно серьезным лицом и самою искреннею сообщительностью. - Право, мысленно раздваиваюсь и ужасно этого боюсь. Точно подле вас стоит ваш двойник… (…) Знаешь, Соня, вот я взял этот образ (он взял его и вертел в руках), и знаешь, мне ужасно хочется теперь, вот сию минуту, ударить его об печку, об этот самый угол.
Я уверен, что он расколется на две половины - ни больше ни меньше (…) Когда Татьяна Павловна перед тем вскрикнула: "Оставь образ!"-то выхватила икону из его рук и держала в своей руке. Вдруг он, с последним словом своим, стремительно вскочил, мгновенно выхватил образ из рук Татьяны и, свирепо размахнувшись, изо всех сил ударил его об угол изразцовой печки. Образ раскололся ровно на два куска…" (XIII, 408–409). "Одинаковое кощунство, - писал Мережковский, - совершилось в мужике, стрелявшем в причастие, и в Версилове, расколовшем образ; там в бессознательной стихии, здесь в сознании русского народа; и там и здесь грозит ему одна опасность".
Соотнесенность мотивов выстрела в причастие и раскалывания иконы не подлежит сомнению. Видение Распятого на кресте и образ из "Подростка" - манифестация единой сущности, "образа единого Христа" (Мережковский). В свою очередь, раскалывание раскольничьего образа связывает эту сцену с образом и именем Родиона Раскольникова "Преступления и наказания" (ср.: "образ (…) родовой… раскольничий"), В имени Раскольникова два основных значения: i). раскола как раздвоения (личности, сознания) и 2). раскола как раскольничества - "крупного явления нашей исторической жизни", по словам самого Достоевского (VIII, 342).
Раскол, по его мысли, призван сыграть исключительную роль в мессианском будущем России.