"Например, свобода".
"Что вы имеете ввиду под свободой?"
"Религиозную и политическую свободу".
"А что это значит?"
"Религиозная и политическая свобода – это то, что у нас есть, когда мы поступаем демократически".
Безусловно, говорить о демократии содержательно – возможно. Среди примеров навскидку можно привести Джеферсона и Линкольна, Чарльза и Мэри Берд в труде The Rise of American Civilization (Восход Американской Цивилизации), Фредерика Джексона Тёрнера в The Frontier in American History (Рубеж Американской Истории), Линкольна Стеффенса в Autobiography (Автобиография), Тёрмана Арнольда в The Bottlenecks of Business (Лазейки Бизнеса). Пример, приведённый выше, показывает, как не стоит говорить о демократии. Проблема с людьми, не покидающими высшие уровни абстракции состоит не только в том, что у них не получается понимать, когда они что-то говорят, и когда не говорят ничего. Помимо этого они способствуют тому, что их слушатели тоже этого не понимают. Никогда не спускаясь с небес на землю, они часто ходят вербальными кругами, не осознавая, что издают бессмысленные звуки.
Это, однако, не означает, что нам не стоит издавать экстенсионально бессмысленные звуки. Когда мы используем директивный язык, говорим о будущем, делаем ритуальные высказывания или участвуем в социальной беседе, и когда мы выражаем наши чувства, обычно мы делаем экстенсионально не проверяемые высказывания. Стоит обращать внимание на то, что наши способности к логическим умозаключениям и воображению обусловлены тем, что символы не зависимы от вещей, которые они символизируют. Именно поэтому мы не только можем свободно переходить от низких к высоким уровням абстракции (от "консервированного гороха" к "бакалее" к "товарам" к "народному достоянию") и манипулировать символами так, как это невозможно делать с вещами, которые они обозначают ("Если соединить все грузовые вагоны в стране в одну линию…"), но мы также можем по желанию создавать символы, даже если они обозначают абстракции, выведенные из других абстракций, и не обозначают ничего в экстенсиональном мире. К примеру, математики часто играют с символами, у которых нет экстенсионального содержимого, просто чтобы узнать, что с ними можно сделать; это называется "чистой математикой". И эта чистая математика – далека от бесполезного развлечения, потому что математические системы, созданные без учёта экстенсионального применения, часто оказываются целесообразно применимыми. Когда математики работают с экстенсионально бессмысленными символами, обычно они знают, что делают. Мы тоже должны знать, что мы делаем.
Все мы (включая математиков), когда говорим на языке повседневной жизни, часто издаём бессмысленные звуки, не зная, что мы это делаем. Мы уже обсудили, к каким недоразумениям это может привести. Главным образом, лестница абстрагирования, как показано в этой и следующей главе, служит средством осознания процесса абстрагирования.
Применения
1. Расположите нижеследующие слова в порядке возрастания уровня абстракции, начиная как можно ниже на лестнице абстрагирования.
a. мужчина, Герберт Ф. Джексон, человек, американец, житель штата Айова, "рыжий".
b. фрукт, садовая культура, яблоко, агрокультурный продукт, плод семечковых, товар международной торговли, экспортный товар, Уайнсэп (сорт осенних яблок с красной кожурой).
c. Пол Роубсон, артист, бас, певец, негр, человек, член Фи Бета Каппа (студенческое сообщество), спортсмен, футболист. Используйте несколько ветвей при необходимости.
d. розничный бизнес, система распределения, Аптека Макгриви, бизнес, экономическая жизнь страны, фармацевтический бизнес.
e. газета, the New York Times, ежедневное издание, общественный источник информации, пресса, публикация.
2. Все вышеперечисленные примеры процесса абстрагирования (неизбежно) начинались на вербальных уровнях абстракции. Возьмите какой-либо объект из вашего окружения – книгу, карандаш, стул, окно – что-то, что вы можете видеть, потрогать или услышать. Составьте несколько лестниц абстрагирования, начиная с уровня объекта. Обращайте внимание на то, какие характеристики вы опускаете по мере абстрагирования.
3. Примените следующие термины к событиям в экстенсиональном мире, то есть спуститесь от них по лестнице абстрагирования: американский уровень жизни, колледже, природа человека, национальное достоинство, оскорбление.
9
Маленький человек, которого не было
Всем известно, что обычный человек не видит вещи такими, какими они в действительности являются, а видит лишь определённые фиксированные типы…. Мистер Уолтер Сикерт часто говорит своим ученикам, что они не могут нарисовать любую индивидуальную руку, потому что они думают о ней как о руке; и по этой причине они думают, что знают, чем она должна быть.
Томас Эрнест Хьюм
Как не заводить машину
Газеты не так давно писали о человеке, у которого возникли проблемы с машиной, и он из-за этого разозлился на неё и "ткнул ей в глаз" – то есть, разбил кулаком одну из фар. (Журналисты узнали об этом, когда он появился в больнице, чтобы ему перевязали руку.) Он разозлился на автомобиль так же, как он мог бы разозлиться на человека, лошадь или на осла, который отказывался слушаться. И после этого он продолжил "преподавать" машине "урок". Можно сказать, что он сигнально отреагировал на поведение машины – то есть, отреагировал необдуманно и автоматически.
Дикари часто ведут себя так же. Когда урожай не всходит или когда им на голову падает камень, они "заключают сделку с духами", то есть, приносят жертву "духам" растительности и камней, чтобы они более благосклонно относились к ним в будущем. Все мы реагируем подобным образом: иногда, споткнувшись о стул, мы пинаем и ругаем его; некоторые люди могут злиться на почтальонов, когда к ним не доходят письма. В таком поведении мы путаем абстракцию внутри нашей головы с абстракцией вне нашей головы, и поступаем так будто абстракция – это событие во внешнем мире. В своей голове мы создаём воображаемый стул, который умышленно делает так, чтобы мы споткнулись, и "наказываем" экстенсиональный стул, который никому ничего плохого не желает. Мы создаём воображаемого почтальона, который "не доносит нам письма" и ругаем экстенсионального почтальона, который бы с радостью принёс нам письма, если бы они были.
Спутывание нижних уровней абстракции
В широком смысле мы постоянно спутываем уровни абстракции – то есть, спутываем то, что у нас в голове с тем, что вне нашей головы. Например, мы говорим о желтизне карандаша, будто желтизна – это "качество", которым карандаш обладает, а не, как мы знаем, продукт взаимодействия нашей нервной системы и чего-либо вне нас. Это означает, что мы спутываем два самых низких уровня лестницы абстрагирования (см. диаграмму в параграфе Процесс Абстрагирования в предыдущей главе) и считаем их одним и тем же. Надлежащим образом, нам не стоит говорить: "Этот карандаш – жёлтый", так как этим утверждением мы присваиваем желтизну карандашу; вместо этого нам стоит говорить: "То, что оказывает на меня влияние, которое приводит меня к тому, что я говорю "карандаш", также оказывает на меня влияние, которое приводит меня к тому, что я говорю "жёлтый". Нам, конечно, необязательно придерживаться такой точности в языке повседневной жизни, но стоит заметить, что последнее высказывание, в отличие от первого, принимает в расчёт роль, которую играют наши нервные системы в создании каких-либо изображений реальности в нашей голове.
Такая привычка спутывать то, что у нас в голове и то, что вне её, по большей части, проявляется среди детей и дикарей, хотя и среди "взрослых" её тоже нередко можно встретить. Чем более продвинутой становится цивилизация, тем лучше нам стоит осознавать, что наши нервные системы автоматически опускают характеристики событий перед нами. Если мы не осознаём опущение характеристик в процессе абстрагирования, мы начинаем видеть и верить в одном процессе. Например, если вы реагируете на двадцать вторую гремучую змею в вашем жизненном опыте так, будто она идентична абстракции, развившейся в вашей голове в результате вашего опыта с двадцать одной предыдущей змеёй, ваша реакция вероятно оправдана. Однако в цивилизованной жизни мы сталкиваемся с более сложными проблемами. В своей книге Science and Sanity (Наука и Здравомыслие) Коржибски рассматривает случай человека, страдавшего от сенной лихорадки каждый раз, когда он оказывался вблизи роз. В эксперименте, в комнату неожиданно внесли розы и поставили перед ним, и у него сразу же случился приступ лихорадки, несмотря на то, что "розы" в этом случае были сделаны из бумаги. То есть, его нервная система увидела-и-поверила в одном процессе.
Спутывание верхних уровней абстракции
Слова, как мы видели на лестнице абстрагирования, находятся на более высоких уровнях абстракции, чем "объекты" восприятия. Чем больше слов у нас есть на крайне высоких уровнях абстракции, тем лучше мы можем осознавать процесс абстрагирования. Например, термин "гремучая змея" опускает каждое важное свойство собственно гремучей змеи. Но если слово ярко запоминается как часть комплекса ужасающих случаев с настоящей гремучей змеёй, само слово способно вызвать такие же чувства, какие вызывает настоящая гремучая змея. Есть люди, которые бледнеют, лишь услышав слово.
Отсюда и происходит магия слов. Термин "гремучая змея" и настоящая змея считаются одним и тем же, потому что они вызывают одинаковые чувства. Это похоже на вздор, и, да, это вздор. Но с точки зрения ребёнка, этот вздор оправдан. Как объясняет Люсьен Леви-Брюль в своей работе How Natives Think (Как Думают Аборигены), примитивная "логика" работает по такому принципу. Нас пугает существо; нас пугает мир; следовательно, существо и мир – это "одно и то же" – возможно, не совсем одно и то же, но между ними есть некая "мистическая связь". Леви-Брюль называл чувством "мистической связи" то, что мы называли "неотъемлемой связью" в обсуждении лингвистической наивности. Таким способом словам приписывается "мистическая сила" и появляются "страшные слова", "запретные слова", "недопустимые слова" – слова, которые приобретают характеристики вещей, которые они обозначают. Такие чувства в отношении силы слов, вероятно, несут ответственность за такие социальные явления как активная кампания начала 1930х годов, которая обещала вернуть процветание за счёт частого повторения слов: "Процветание – не за горами!"
Наиболее общий случай спутывания уровней абстракции демонстрируется, когда мы реагируем на двадцать второго республиканца, с которым мы сталкиваемся в своей жизни, так, будто он идентичен абстракции "республиканца" в нашей голове. "Если он республиканец, то, скорее всего, он либо нормальный – либо невыносимый", мы часто говорим, путая экстенсионального республиканца с нашей абстракцией "республиканца", которая сформировалась не только из двадцати одного республиканца, которых мы встретили, но также из того, что нам когда-либо рассказывали о "республиканцах".
"Евреи"
Для того чтобы прояснить эти принципы, мы воспользуемся примером, который загружен большим числом предрассудков: "Мистер Миллер – еврей". Такое утверждение может вызвать у некоторых "христиан" достаточно известную сигнальную реакцию, которая может принимать такие формы как: автоматическое заключение, что Мистер Миллер не тот человек, с которым людям нравится встречаться в обществе, хотя, конечно, в бизнесе "евреев" избежать сложно; автоматическое исключение его из списка арендаторов в многоквартирном доме арендодателем или из студенческого сообщества или загородного клуба человеком, в них состоящим; автоматическое ожидание своеобразных финансовых практик; автоматическое подозрение его в коммунистических взглядах; автоматическое избегание.
В этих случаях "христианин" принимает экстенсионального Мистера Миллера за свою абстракцию высокого уровня – "еврея", и ведёт себя так, будто Мистер Миллер является этой абстракцией. (См. диаграмму в параграфе Процесс Абстрагирования в предыдущей главе.)
Так случилось, что слово "еврей", в результате некоторых исторических событий, обрело сильные аффективные коннотации в христианской культуре. Евреи – небольшая группа в христианском мире средневековья – были единственными людьми, кому разрешалось законом давать деньги в займы под проценты, потому что среди христиан ростовщичество было вне закона. Их не допускали к агрокультуре и большинству других профессий, потому что они были "не-христианами", и по этой причине суеверные христиане их остерегались. Тем не менее, некоторое число евреев приходилось терпеть, потому что для развития бизнеса необходимы были кредиторы. Поэтому для христиан стало нормальным занимать деньги у евреев, чтобы достигнуть своих целей в бизнесе, и при этом поругивать их, чтобы удовлетворить собственную совесть. Этот случай схож с сухим законом в США, когда считалось нормальным покупать товары у бутлегеров, чтобы удовлетворить алкогольную жажду, но в то же время осуждать их за "беззаконие" в беседах, чтобы удовлетворить совесть. Кроме того, многие крупные предприниматели и аристократы, которые оказывались должны много денег евреям, с радостью обнаруживали, что для того чтобы избежать выплат долгов можно было просто распускать слухи среди простого народа, подстрекающие негативные настроения в отношении евреев под предлогом "крестовых походов", и это впоследствии приводило к резне. В результате, евреев либо убивали, либо же они прощали долги, чтобы спасти собственные жизни. Такие риски вынуждали евреев поднимать процентные ставки, так же как риски полицейских рейдов заставляли поднимать цены на контрабандное спиртное. Повышенные процентные ставки приводили к ещё большему недовольству христиан. Таким образом, слово еврей обзавелось сильными аффективными коннотациями, которые одновременно выражали страх христиан перед не-христианами и недовольство людей по отношению к заёмщикам, которых считали "скупыми", "бессовестными" и "хитрыми".
Моральные запреты денежных займов исчезли, особенно после того, как начали возникать новые формы христианства, отчасти, чтобы была возможность заниматься этим делом. Тем не менее, аффективные коннотации слова "еврей" сохранились даже до сих пор. Они проявляются в таких употреблениях слова как: "He jewed me out of ten dollars" ("Он сбил цену на десять долларов" – слово "еврей" используется как глагол), "Go on and give him some money; don’t be such a Jew" ("Дай ты ему немного денег; не будь таким евреем"). В некоторых кругах матерями считается нормальным ругать непослушных детей словами: "Если будешь продолжать безобразничать, я продам тебя еврею".
Вернёмся к нашему гипотетическому Мистеру Миллеру, которого представили как "еврея". Те, для кого эти коннотации имеют силу, и кто по привычке путает то, что в его нервной системе с тем, что вне её, считает, что Мистер Миллер – "человек, которому доверять не стоит". Если Мистер Миллер успешно ведёт бизнес, это "доказывает", что "евреи – умные"; если Мистер Джохансен успешно ведёт бизнес, это доказывает лишь то, что Мистер Джохансен – умён. Если бизнес Мистера Миллера прогорает, предполагается, что он всё равно "где-то припрятал деньги". Если у Мистера есть странные или не общепринятые привычки, это "доказывает", что "евреи плохо вписываются в культуру". Если в своём поведении он неотличим от американца – значит, он "пытается выдать себя за одного из нас". Если Мистер Миллер не даёт деньги на благотворительность, то это потому, что "евреи – скупы"; если же он щедро даёт деньги на благотворительность, он "пытается выкупить себе место в обществе". Если Мистер Миллер живёт в еврейской части города, это потому, что "евреи склонны собираться в группы"; если он переезжает в место, где нет других евреев, это потому что "они пытаются везде пролезть". Короче говоря, Мистеру Миллеру автоматически выносится приговор, независимо от его поступков.
Сам же Мистер Миллер может быть богатым или бедным, образцовым семьянином или жестоким мужем, филателистом или скрипачом, фермером или врачом, офтальмологом или дирижером. Если, в результате наших сигнальных реакций, мы станем переживать за наши деньги, как только встретим Мистера Миллера, мы можем оскорбить человека, от которого мы могли получить финансовую, моральную или духовную выгоду, или мы можем не заметить, как он попытается флиртовать с нашей женой – то есть, мы поступим совершенно неуместно по отношению к данной ситуации. Мистер Миллер – не идентичен нашим идеям о "еврее", независимо от того, какие у нас могут быть идеи о "евреях". "Еврея" созданного из интенсионального определения слова, попросту нет.
Джон до, "преступник"
Другой пример спутывания уровней абстракции можно найти в случаях подобных следующему. Предположим, что есть человек по имени Джон До, которого представили как человека "недавно вышедшего из тюрьмы после отбывания в ней трёх лет". Это изначально находится на достаточно высоком уровне абстракции, и тем не менее, это сообщение. Отсюда, однако, многие люди взбираются на ещё более высокие уровни абстракции: "Джон До – бывший заключённый …он – преступник!" Но слово "преступник" не только находится на более высоком уровне абстракции, чем "человек, который провёл три года в тюрьме", но также, как мы обсудили в Главе 3, является суждением, в котором подразумевается: "Он совершил преступление в прошлом и вероятно совершит больше преступлений в будущем". В итоге, когда Джон До устраивается на работу и вынужден сказать, что он провёл три года в тюрьме, потенциальный работодатель, автоматически спутывая уровни абстракции, может сказать ему: "Вы же не думаете, что я беру на работу преступников!"
Мы можем предположить из сообщения, что Джон До полностью перевоспитаться, или же вообще был несправедливо лишён свободы; и всё же ему приходится блуждать впустую в поисках занятости. Если он от отчаяния, в конце концов, скажет себе: "Раз все обращаются со мной, как с преступником, я могу с таким же успехом стать преступником", и совершит ограбление, кто несёт ответственность за его поступок? Однако если Джона До поймают, то те, кто отказался брать его на работу, читая об ограблении в газете, скажут: "Я ж говорил! Хорошо, что я не нанял этого преступника!"