Оставляя все прочие подробности, которых описание и кроме того, что распространилось бы весьма обширно, не принадлежит к моему содержанию, но притом и требовало бы много времени. Оканчиваю я сим мое изъяснение, дабы как можно, не примешать мне посторонних причин, которые нравы и сердца повреждают, остается читателю справедливому судить, истинно ли я описывал мое мнение, или заблуждался. Впрочем, ежели труд мой достоин будет благоволения той особы, которой я оный посвятил и одобрения знающих людей: то сие поострит меня к дальнейшему прилежанию.
ВОПРОС, предложенный от Академии Дижонской.
Какое есть начало неравенства между людьми, и основано ли оно законом естественным?
РАССУЖДЕНИЕ о начале и основании неравенства между людьми.
Я намерен говорить о человеке, и вопрос, который я исследую, вразумляет меня, что буду я говорить людям: ибо не предлагают таковых вопросов, когда боятся чтить правду. Таким образом буду защищать я с благонадежностью человечество прел теми мудрыми людьми, которые меня к сему приглашают; и не буду не доволен сам собою, если учиню себя достойным предпринятого моего труда и моих судей.
Я понимаю в роде человеческом два вида неравенства: одно, которое я называю естественным или физическим, для того что оно уставлено природою, и состоит в различии лет, здоровья, сил телесных, и качеств разума, или души. Другое, которое можно назвать неравенство нравственное, или политическое, для того, что оно зависит от некоторого договора, что оно учреждено или, по крайней мере, уважено по согласию людей. Сие состоит в разных преимуществах, коими некоторые пользуются к предосуждению других, как то быть богатее, почтеннее, могущественнее прочих, или принудишь их себе и повиноваться.
Не можно вопрошать, какой есть источник неравенства естественного, для того что ответ будет содержаться в самом определении сего слова: еще менее и того, можно изыскивать, нет ли какого союза существенного между двух неравенств, ибо сие было бы вопрошать другими словами, что те, которые повелевают, по необходимости ли достойнее тех, которые повинуются и всегда ли сила ума и тела, премудрости и добродетели, находится во всяком порознь человеке, по мере могущества или богатства; о сем вопросе пристойно, может быть, рассуждать невольникам в присутствии своих властителей, но оной не приличествует людям разумным и свободным, которые ищут истинны.
О чем же точно следует сие рассуждение? О том, чтоб означить в приращении дел то время, в которое права заступили место насильства, и природа покорена стала закону, истолковать, по какому чудному сцеплению сильный мог намериться служить бессильному, и народ согласился купить мысленный покой, ценою счастья вещественного.
Философы, испытывающие начало общества, все чувствовали надобность восходить даже до состояния естественного; но никто из них еще до того не дошел. Одни не колеблясь, приписывали человеку в сем состоянии разумение справедливости и несправедливости, не печась того показать, что он долженствовал иметь сие разумение, ниже того, в чтоб оно было ему полезно, другие говорили о праве естественном, которое всякой имеет к сохранению того, что ему принадлежит, не истолковав, что разумели они чрез слово принадлежать и иные давая вдруг сильным власть над слабыми, тотчас устанавливали правление, не мысля о времени, долженствующем протечь прежде, нежели и смысл сих слов, пласт, или правление мог быть между людьми; наконец, все говоря непрестанно о нужде, жадности, притеснении, желании и высокомерии, приложили к состоянию природы понятия, взятые ими из состояния общества, и говоря о человеке диком, изображали они гражданина, да и не приходило и в мысль большей части из наших писателей сомневаться, что состояние природы когда-нибудь существовало, между тем как мы ясно видим из чтения священных книг, что первый человек, получив непосредственно от Бога разум и заповеди, не был и сам в сем состоянии; и что веря писаниям Моисеевым, сколько оным должен верить всякой Христианский Философ, не надлежит допускать, чтоб люди и прежде потопа когда-нибудь находилась в точном состоянии природы, разве они впадали в оное каким-либо чрезвычайным случаем: странное мнение сие защитить весьма трудно, а доказать и совсем невозможно.
Начнем же теперь отдалением всех действительных происшествий, ибо они не касаются до сего вопроса. Не надлежит принимать изысканий, касающихся до сей материи за исторические истины, но за рассуждения ипотические и условные, больше способные изъяснить прямое начало, и подобное тем, какие делают вседневно ваши физики о сотворении мира. Закон повелевает нам верить, что как Бог сам извлек людей из естественного состояния, то они неравны для того, что он хотел, чтоб были они таковыми: но не запрещает составлять нам догадки, производимые из одной природы человеческой и существ его окружающих; о том, каков бы род человеческий был, когда бы он был оставлен самому себе. Вот чего от меня требуют, и о чем я предприемлю исследовать в сем рассуждении! Содержание мое касается до человека вообще, и так я потщусь изъясниться приличным образом ко всякому народу, или лучше сказать, забывая время и места, буду только мыслить о людях, которым я творю; перенесу мысленно себя к Афинской Ликии, и там якобы твердить буду уроки моих учителей, имея Платона и Ксенократа себе судиями, а род человеческий слушателями.
О человек! из какой бы ты страны ни был, какие бы ни были мнения твои, внемли вот история твоя такова, какую мне кажется я понял не из книг, сочиненных подобными тебе, кои суть лжецы; но из природы никогда нелживой. Все, что ни будет от нее, будет истинно, и не найдется ложного, разве что я примешаю от себя против воли своей. Время, о котором я буду говорить, весьма отдалено: сколько ты применился против того, каков был прежде! Сие есть, так сказать, жизнь твоего рода, что я буду описывать по тем качествам, кои ты получил, которые воспитание твое и твои привычки испортили, но не могли истребить. Есть, вижу я лета, в которые бы каждый в особенности человек, хотел остановиться, ты будешь искать таких лет, в которые пожелал бы, чтоб род твой был остановлен. Недоволен, будучи настоящим состоянием, по причинам возвещающим несчастным потомкам твоим еще большие неудовольствия, может быть, пожелал бы ты, чтоб возвратиться вспять; а сие чувствование должно делать хвалу первым праотцам твоим, осуждение твоим современникам, и ужас тем, которые будут иметь несчастие жить после тебя.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Как не нужно есть, для пряного рассуждения о естественном состоянии человека, рассматривать его от самого его начала, и в первом так сказать, зарождении его рода, однако я не буду следовать о его составлении сквозь открытия учинившиеся чрез продолжение времени, не остановлюсь на изыскании в системе животной, каков он мог быть с начала, дабы чрез то наконец дойти до того, каков он есть, не буду испытывать, как думает Аристотель, не были ли его отращенные ногти с начала скорченными когтями; не был ли он облачен шерстью как медведь, и когда он ходил на четырех ногах, то потупленные его глаза на землю, и ограниченные горизонтом нескольких шагов, не показывало ль вдруг и свойство, и пределы понятия его? На сие не могу я иметь, кроме одних догадок нетвердых и почти мечтательных. Анатомия, производимая над другими животными, еще весьма малые имеет приращения, примечания испытателей природы, гораздо недостоверны, чтоб можно было на таких основаниях положить точное рассуждение. Таким образом, не прибегая к знаниям сверхъестественным, какие мы о сем имеем, и, не рассуждая о переменах, долженствовавших произойти в состоянии человеческом, как внутреннем, так и внешнем, по мере, сколько он прилагал члены свои к новым употреблениям и питался новой пищей: я положу его в таком образе во все времена, как вижу теперь ходящего на двух ногах, владеющего руками так точно, как владеем мы, обращающего взгляды свои на всю природу, и измеряющего глазами своими неизмеримое пространство небес.
Обнажая сие существо, таким образом учрежденное, от всех выше естественных даров, какие оно могло получить, и ото всех чрез искусство приобретаемых способностей, какие оно могло снискать, не иначе как чрез долговременное приращение, рассматривая его одним словом, таковым, каким оно долженствовало выйти из рук природы: я вижу в нем животное не столь сильное против одних, не столь проворное в рассуждении других, но рассуждая по всему, вижу в нем расположение органов гораздо выгоднее против всех; вижу его насыщающегося под дубом, утоляющего жажду при всяком источнике, находящего себе одр под тем же самым древом, которое снабдило его пиршеством; и вот уже все надобности его удовольствованы.
Земля, оставленная своему природному плодородию и поращенная дремучими лесами, которых секира не подсекала никогда, предлагает на каждом шаге житницы и убежище животному всякого рода. Люди рассеянные между ними, примечают, подражают их искусству, и тем доходят до скотского внутреннего побуждения, с тем преимуществом, что всякой род из них имел только собственное свое, а человек не имея, может быть, и никакого принадлежащего себе особенно, присваивает их все себе, питается равно большей частью тех разных пищей, которые другие животные между собою разделяют, и, следовательно, чрез то находит прокормление себе гораздо свободнее, нежели всякое из них иметь может.
Привыкнув с младенчества ко всякой непогоде воздуха, ко всякой жестокости времен, приучившись к трудам, и находя себя принужденным защищать нас и без оружия жизнь свою и добычу от других зверей, или спасаться от них бегством, человек получает сложение твердое и почти непоколебимое: дети, принося в свет преизрядное сложение тела своих отцов, и укрепляя оное таковыми же переобучениями, какие оное произвело, чрез то приобретают всю силу и Крепость, какую только человеческий род иметь может. Естество поступает с ними так точно, как законе Спартанской с детьми своих сограждан; оно делает сильными и крепкими тех, кои сложение в составлении имеют твердое, а прочих всех губит, разнствуя в том от наших общежитий, в которых правление, учиняя детей тягостными своим отцам умерщвляют их без разбору еще прежде их рождения.
Человек дикий, имея тело свое одним только себе орудием, о котором он известен, употребляет его на разные предприятия, к которым по неимению подобного их переобучения мы совсем неспособны; а в сем наше искусство точно, отъемлет у нас и силу и проворство, которое приобретать того нужда обязывает. Когда бы он имел топор, могла ли бы его рука ломать столь твердые сучья? Когда бы он имел пращу, кидал ли бы он рукою камень так сильно? Когда бы он имел лестницу, мог ли бы он взлезать так легко на дерево? Когда бы он имел коня, мог ли бы он быть столь быстр в бегании? Дай человеку просвещенному время собрать все свой махины вокруг себя; нет никакого сомнения, чтобы он не преодолел свободно человека дикого. Но если хочешь видеть к сражение еще паче неравное, поставь их обоих нагих и безоружных друг против друга: тогда скоро познаешь, какое есть преимущество иметь непрестанно все свои силы в своей воле, быть всегда готовым на всякой случай, и носить себя всегда, так сказать, всего с собою.
Гоббесий утверждает, что человек естественно неустрашим, и только ищет всегда нападать и сражаться. Один славный Философ думает сему противное, а Кумберланд и Пуфендорф уверяют, что ничего нет столь робкого в природе, как человек, что он всегда трепещет и готов бежать при наималейшем шуме, слух его поражающем, при малейшем движении им примечаемом. Но сие, может быть, от предметов для него неизвестных; и я не сомневаюсь, чтобы он не ужаснулся при всяком новом позорище, ему представляющемся; каждый раз, когда не может он различить физического добра или зла, которого он от оного ожидать должен, ни сравнить сил своих с предлежащею ему опасностью; обстоятельства редкие в состоянии естественном, к которому все вещи имеют течение толь единообразное, и вид земли не подвержен сим трепетным и непрестанным переменам, каковые нам причиняют страсти наши, и непостоянство соединенных народов. Но человек дикий, живущий между зверей, и с малых лет имея случай драться с ними, скоро делает сравнение; а чувствуя себя, что он более превосходит их проворством, нежели они превосходят его силою, научается их не бояться. Приведи медведя или волка в схватку с диким, твердым проворным и смелым, каковы они и все, вооруженным камнями и доброй палкой: тогда увидишь, что опасность будет, по крайней мере, взаимная, что после нескольких таких опытов, звери несклонны будучи нападать друг на друга, неохотно нападут на человека, в котором они нашли столько же зверства, как и в себе. В рассуждении зверей, которые действительно имеют более силы, нежели он имеет проворства, то против таких он уподобляется других бессильным животным, которые на то не смотря, бытие свое сохраняют, с тою выгодою для человека, что он не меньше их имея способности к бегу, и находя на деревах убежище почти верное, может при всякой встрече избирать или бегство или сражение. Присовокупим еще, что и того не видно, чтобы какой-нибудь зверь естественно побуждаем был с человеком сражаться, выключая то, где требует собственная себя защита, или безмерный глад ниже того, чтобы зверь показывал против человека те наглые враждебные чувствия, которые кажется как возвещают, что один род определен от природы на съедение другому.
Другие страшнее прежних неприятели, и от которых человек не имеет равных средств к защищению себя, суть естественные немощи, то есть: младенчество, старость и болезни телесные всякого рода, знаки печальные нашей слабости, из коих первые два свойственны всякому животному, а последние принадлежат особливо человеку, живущему в обществе, Я примечаю еще, в рассуждении младенчества, что мать, нося повсюду своего младенца с собою, имеет способы его питать гораздо свободнее, нежели всякая самка из большей части зверей, которые принуждены ходить взад и вперед непрестанно и с великим трудом, с одной стороны для соискания себе пищи, а с другой для написания млеком или для прокормления своих де ней. Правда, что ежели случится женщине погибнуть, младенец гибнет с нею почти неизбежно и что сие бегство есть общее премногим другим родам, которых дети чрез продолжительное время не в состоянии сами себе искать пищи; и если детство наше против других родов долее, то и жизнь наша против их гораздо долголетнее, по чему еще равенство между ими и нами в сем случае тоже, и хотя есть в рассуждении продолжения первых лет, и числа детей, другие правильно оные не принадлежат к моему содержанию, у старых людей движущихся и дышащих уже мало, потребность пищи уменьшается вместе со способностью запасать оную, а как дикая жизнь отдаляет от них простуду и подагру, да и сама собою старость изо всех болезней есть та, коей помощь человеческая к исцелению почти неудобна то исчезают они наконец, так что совсем неприметно, когда они престают существовать, и почти так, что не чувствуют они того и сами.