И тем не менее бездумная аморальность, с какой мы щедро одаряем нравственных инвалидов и энергичных бунтовщиков приговорами - тюремное заключение, пытка одиночной камерой, голодом, топчаном, поркой, - ничто по сравнению с дурацким легкомыслием, с каким мы допускаем существование нищеты, как будто нищета то ли целебное тонизирующее средство для лентяев, то ли добродетель, которую следует приять с радостью, как приял ее св. Франциск. Раз человек ленится - пусть живет в нищете. Раз он пьет - пусть живет в нищете. Раз он низкого происхождения - пусть живет в нищете. Раз он тяготеет к изящным искусствам или к чистой науке, а не к торговле и финансам - пусть живет в нищете. Раз предпочитает тратить свои городские восемнадцать шиллингов в неделю или сельские тринадцать на пиво и семью, а не откладывать их на старость - пусть живет в нищете. Ничего не делайте для "недостойного" - пусть живет в нищете. Так ему и надо! И в то же время - слегка непоследовательно - благословенны будь бедняки!
Постойте, что же означает это "пусть живет в нищете"? Означает - пусть будет слабым. Пусть будет невежественным. Пусть будет гнездилищем болезней. Пусть буде№ живым воплощением уродства и грязи. Пусть дети у него леют рахитом. Пусть он стоит дешево и пусть стягивает своей цены ближних, продаваясь, чтобы делать их работу!
Пусть его жилище превратит наши города в ядовитые скопления трущоб. Пусть его дочери заражают наших юношей болезнями улицы, а его сыновья мстят за него, вырастая золотушными, трусливыми, жестокими, лицемерными, политически слабоумными и порождая все другие плоды гнета и голодания, чем способствуют вырождению мужского начала страны. Пусть недостойный станет еще более недостойным, а достойный пусть накапливает для себя не райские сокровища в небесах, а адские ужасы на земле. А коли так, то умно ли оставлять его в нищете? Не причинит ли он в десять раз меньше вреда в качестве преуспевающего громилы, поджигателя, насильника или убийцы, - доведенных до крайнего воплощения сравнительно слаборазвитых тенденций человечества? Предположим, мы упразднили бы все виды наказаний за подобного рода деятельность и порешили, что нищета - единственное, чего мы не потерпим, что всякого взрослого с годовым доходом меньше 365 фунтов надо безболезненно, но неумолимо убивать, каждого голодного полуголого ребенка насильно откармливать и одевать - не внесло ли бы это невероятного улучшения в существующую систему, которая уже изничтожила так много цивилизаций и заметно изничтожает тем же способом, нашу?
Есть ли зачатки такого законодательства в нашей парламентской системе? Пожалуй, да, только-только прорезались два ростка на политической почве, которые способны вырасти во что-то стоящее. Один - введение Минимальной Дозволенной Законом Заработной Платы. Другой - Пенсии по Старости. Но можно бы ввести и кое-что получше. Сколько-то времени назад я упомянул о Всеобщих Пенсиях по Старости в разговоре с моим собратом-социалистом Кобден-Сандерсоном, известным виртуозом переплетного и печатного дела. "А почему уж тогда не всеобщие пожизненные пенсии?" - спросил он. Этими словами он одним махом разрешил индустриальный вопрос.
В наше время мы бессердечно говорим каждому гражданину - "Хочешь денег - заработай", как будто проблема иметь деньги или не иметь их касается только его одного. Мы даже не обеспечиваем ему возможности заработать их, напротив, мы допускаем, чтобы наша промышленность была организована в откровенной зависимости от "запасной армии безработных" и поддерживала ее в целях "эластичности". Самым разумным путем был бы кобден-сандерсоновский: предоставить каждому достаточно для прожития и тем застраховать общество от случаев злокачественной нищеты, но всенепременно проследить, чтобы каждый честно отработал все, что ему положено.
Андершафт, герой "Майора Барбары", постиг, что бедность есть преступление, и понимает, что, когда общество предлагает ему на выбор бедность или прибыльную торговлю смертью и разрушением, оно предлагает выбор не между преуспевающим злодейством и смиренной добродетелью, а между активной предприимчивостью и трусливым бесчестьем. Его поведение выдерживает испытание кантовским императивом, а поведение Питера Шерли не выдерживает. Питер Шерли - это тот, кого мы называем честный бедняк. Андершафт - тот, кого мы называем нечестивый богач. Шерли - Лазарь, Андершафт - бессердечный богач, у чьих ворот лежал Лазарь. Так вот, причина горестей мира в том, что большая часть людей поступает и думает, как Питер Шерли. Если бы они поступали и думали, как Андершафт, немедленным следствием явилась бы революция, несущая неисчислимые блага. Быть богатым, заявляет Андершафт, для меня дело чести, и ради этого я готов убивать, рискуя собственной жизнью. Эта готовность, по его словам, есть конечное испытание на искренность. Подобно средневековому герою Фруассара, понимавшему, что грабить и обирать - значит хорошо жить, Андершафт не находится в плену всеобщего чувства ужаса перед убийством, ужаса, внушаемого теми, кого иначе убили бы в первую очередь; он не считает нужным лебезить перед нищетой и покорностью, как это делают богачи и своевольные бездельники, которые желают грабить бедняков, не проявляя отваги, и помыкать ими, не проявляя чувства превосходства. Фруассаровский рыцарь, ставя перед собой задачу хорошо жить прежде всех других обязанностей, которые, приходя в столкновение с хорошей жизнью, перестают быть обязанностями и становятся чистым безобразием,- вел себя храбро, превосходно и в конечном счете гражданственно. Средневековое же общество, со своей стороны, вело себя, в сущности, очень плохо, организовав себя таким образом, что для хорошей жизни приходилось грабить и обирать. Будь современники рыцаря так же решительны, как он, грабеж и обирание стали бы кратчайшим путем на виселицу, и, равным образом, будь мы столь же решительны и проницательны, как Андершафт, попытка жить с помощью так называемого солидного дохода стала бы кратчайшим путем к камере смертников. Но так как благодаря нашему политическому тупоумию и личной трусости (и то и другое - плоды нищеты) наилучшая имитация хорошей жизни, нам доступной, это жизнь с помощью как раз солидного дохода, то все здравомыслящие люди стараются обеспечить себе этот доход, всячески заботясь о том, чтобы сделать законными и нравственными и доход, и действия, и чувства, к нему ведущие и поддерживающие его как установление. А что еще они могут еде гать? Они, безусловно, знают, что богаты потому, что другие бедны. Но изменить этого они не в силах: дело самих бедняков отказаться от бедности, когда они ею сыты по горло. Сделать это достаточно легко: вся аргументация, доказывающая обратное, которую приводят экономисты, юристы, моралисты и сентименталисты, нанимаемые богачами за деньги для защиты своих прав или даже совершающие свою работу безвозмездно, по глупости и пресмыкательству,-аргументация эта обманывает только тех, кто хочет быть обманутым.
Причина, по которой налогоплательщики с солидным доходом не в состоянии с уверенностью защищать свое положение, состоит в том, что мы не средневековые бродяги, шатающиеся по редконаселенной стране, и нищета тех, кого мы грабим, мешает нам вести хорошую жизнь, ради которой мы приносим их в жертву. Богачи или аристократы с острым ощущением жизни - такие, как Раскин, Уильям Моррис и Кропоткин, - обладают непомерными общественными аппетитами и очень привередливыми личными вкусами. Им мало красивых домов - им подавай красивые города. Им мало того, что жены их увешаны бриллиантами, а дочери цветут, - они жалуются на то, что поденщица плохо одета, от прачки несет джином, белошвейка малокровна, не каждый встречный мужчина им друг, а не каждая женщина - любовница. Они зажимают носы, недовольные канализацией у соседа, и заболевают от того, что их не устраивает архитектура соседского дома. Товары широкого потребления, рассчитанные на вульгарного покупателя, им не по вкусу (а где взять другие?), они не могут ни спать, ни сидеть с комфортом на мебели, купленной по низкой цене у мелкого краснодеревщика. И воздух-то им не нравится - слишком дымный. В довершение всего, они требуют всяких абстрактных условий: справедливости, чести, благородной нравственной атмосферы, мистических уз взамен денежных отношений. И наконец, они заявляют, что грабить и обирать собственными руками, сидя верхом на лошади, в стальной кольчуге, может быть, и ведет к хорошей жизни, но грабить и обирать руками полицейского. судебного исполнителя и солдата, да притом еще оплачивать их труд так низко - это не только не приводит к хорошей жизни, но отрезает всякую возможность хотя бы сносного существования. Они начинают призывать бедняков к бунту, а когда те приходят в ужас от их неджентльменского поведения, то с отчаяния принимаются бранить пролетариев за "проклятое отсутствие потребностей" (verdammte Bedurfnislosigkeit).
До сих пор, однако, их нападкам на общество недоставало простоты. Бедняки не разделяют их вкусов, не понимают их критического отношения к искусствам. Им не нужна ни простая жизнь, ни эстетическая. Наоборот, они мечтают именно о тех дорогостоящих вульгарных наслаждениях, от которых избранные души богачей отворачиваются с содроганием. Излечиться от своей тоски по вредоносным сладостям бедняки смогут, только объевшись ими, а никак не путем воздержания. А ненавидят и презирают они - нищету. Только ее они стыдятся. Предлагать им бороться за разницу между рождественским выпуском "Илластрейтед Лондон Ньюс" и келмзкотовским изданием Чосера донельзя глупо: они все равно предпочитают "Ньюс". Разница между дешевой грязной накрахмаленной белой рубашкой на биржевом маклере и сравнительно дорогой великолепного качества голубой рубашкой Уильяма Морриса так позорит Морриса в их глазах, что если они и будут за что-нибудь в этой связи бороться, так за крахмал. "Бросьте быть рабами и станьте юродивыми" - не слишком вдохновляющий призыв к оружию. И дела не поправишь, даже если заменить "юродивых" на "святых". Оба слова подразумевают гениев, а простой человек вовсе не хочет жить жизнью гения. Если уж выбирать, он выберет жизнь болонки. Но главное, простой человек хочет больше денег. Что-что, а это он знает твердо. То ли еще он предпочтёт "Майора Барбару" пантомиме в "Друри-Лейи", то ли нет, но пятьсот фунтов для него всегда желаннее пятисот шиллингов.
Так вот, сокрушаться по поводу такого предпочтения, считать его низменным, учить детей тому, что желать денег грешно, значит дойти до беспредельного бесстыдства в лжи и не знающего удержу лицемерия. Всеобщее уважение к деньгам можно считать единственной обнадеживающей чертой нашей цивилизации, единственным светлым пятном в нашем общественном сознании.
Деньги - это самая главная на свете вещь. Деньги означают здоровье, силу, честь, щедрость и красоту так же явно и неоспоримо, как отсутствие их означает болезни, слабость, позор, подлость и уродливость. И не последним из достоинств денег является то, что они всенепременно уничтожают людей низких и укрепляют и еще больше облагораживают людей достойных. Лишь с тех случаях, когда деньги теряют всякую цепу в глазах одних и превращаются в ненаглядное сокровище в глазах других, они становятся проклятьем. Короче говоря, они проклятье тогда, когда нелепые социальные условия делают проклятьем саму жизнь. Ибо неразрывно связаны два фактора: деньги есть механизм, обуславливающий социальное регулирование жизни, и они же и есть жизнь; это так же верно, как то, что соверены и банковские билеты суть деньги.
Первейший долг каждого гражданина требовать денег на разумных основаниях, и требование это не удовлетворяется тем что четверым дают по три шиллинга за десяти-двенадцатичасовую работу, а одному десять тысяч ни за что ни про что. Нация нуждается прежде всего не в более совершенной морали, не в более дешевом хлебе, не в воздержании, свободе, культуре, обращении падших сестер и заблудших братьев, не в милосердии, любви и поддержке святой троицы, а просто в достаточном количестве денег. И зло, с которым нужно вести борьбу, это не грех, не страдание, жадность, интриги духовенства, королевская деспотия, демагогия, монополия, невежество, пьянство, война, чума или любой другой козел отпущения, приносимый в жертву реформаторами, а нищета.
Отведите глаза от недосягаемой дали и обратите их на реальность, находящуюся у вас под носом, и тогда мировоззрение Эндру Андершафта нисколько не будет вас смущать. Разве что вам будет непривычно не покидающее его ощущение, что он всего-навсего орудие Воли или Жизненной Силы, использующей его в целях более широких, нежели его собственные. Но это произойдет оттого, чпю вы либо блуждаете в искусственной дарвинистской тьме, либо увязли в собственной глупости. Все подлинно религиозные люди испытывают такое же ощущение, как Андершафт. Для них загадочный Андершафт вполне внятен, а его полное понимание психологии своей дочери, майора Армии спасения, и ее жениха, республиканца по Еврипиду, кажется им естественным и неизбежным. Это, однако, не ново даже на сцене. А нов, насколько мне известно, тот догмат в религии Андершафта, согласно которому Деньги - первейшая необходимость, а Нищета - гнуснейший грех человека и общества.
Эта острая концепция возникла, конечно, не per saltum.И заимствована она не у Ницше и не у любого другого человека, Родившегося по ту сторону Ламанша. Покойный Сэмюэл Батлер, величайший в свой области английский писатель второй половины девятнадцатого века, неуклонно внедрял в религию необходимость и нравственность добросовестного лаодикианизма и постоянного серьезного осознания важности денег. Буквально теряешь веру в английскую литературу, когда видишь, какой слабый след оставило такое замечательное исследование английской жизни, как вышедший посмертно батя еров с кий роман "Путь всякой плоти"; такой слабый след, что когда теперь, несколько лет спустя, я выпускаю в свет пьесы, в которых неоспоримо видно влияние батлеровских поразительно свежих, свободных и провидческих идей, я сталкиваюсь с невнятной болтовней насчет Ибсена и Ницше, и спасибо еще, не насчет Альфреда Мюссе и Жорж Санд. Право, англичане не заслуживают своих великих людей. Они допустили, чтобы Батлер умер фактически в безвестности, тогда как мне, сравнительно малозаметному ирландскому журналисту, удалось заставить так меня разрекламировать, что жизнь моя превратилась в тяжкое бремя. В Сицилии есть улица via Samuele Butler. Английский турист при виде ее спрашивает: "Что еще за Сэмюэл Батлер?" - или же недоумевает, с чего сицилийцам пришло в голову увековечить память автора "Гудибраса".
Не приходится, правда, отрицать, что англичане с охотой признают в гении гения, если кто-нибудь позаботится указать им на него. Указав не без успеха на себя самого, я теперь указываю на Сэмюэла Батлера и хочу надеяться, что в дальнейшем пореже буду слышать о новизне и заморском происхождении мыслей, которые нынче пробивают себе дорогу в английский театр с помощью пьес, написанных социалистами. И сейчас есть люди, чья оригинальность и возможности не менее очевидны, чем батлеровские, и когда они умрут, мир о них узнает.
А пока я советую им настаивать на своих заслугах и считать это важным элементом своей профессиональной деятельности.
АРМИЯ СПАСЕНИЯ
Когда "Майора Барбару" поставили в Лондоне, одна влиятельная северная газета сочла второй акт испепеляющей атакой на Армию спасения, а вырвавшееся в отчаянии у Барбары восклицание о том, что бог ее оставил, ежедневно осуждалось Лондоном как бестактное кощунство. Выйти из этого заблуждения помогли не профессиональные театральные критики, а публицисты на религиозные и философские темы, вроде сэра Оливера Лоджа и доктора Стэнтона Койта, а также рьяные нонконформистские журналисты типа Уильяма Стэда; они не только поняли пьесу и самих членов Армии спасения, но и увидели ее связь с религиозной жизнью нации, с жизнью, которая, кажется, находится вне сферы симпатий многих наших театральных критиков, да и, по существу, вне сферы знаний об обществе.
И в самом деле, что могло быть смехотворнее и курьезнее той конфронтации, какую вызвала "Майор Барбара" среди театральных и религиозных фанатиков: с одной стороны, театрал, вечно гоняющийся за удовольствиями, платящий за них непомерные деньги, терпящий немыслимые мучения и почти никогда не получающий того, чего хочет. С другой стороны, член Армии спасения: он отвергает развлечения, ищет труда и лишений, однако неизменно пребывает в приподнятом настроении, любит смеяться, шутить, ликовать, бить в барабан и тамбурин,- жизнь его пролетает в единой вспышке возбуждения, и смерть мыслится им как высшая точка торжества. И вот театрал, с вашего позволения, презирает члена Армии спасения как унылое существо, отрезанное от театрального рая, обрекшее себя на жизнь среди беспросветного мрака, а член Армии спасения оплакивает театрала как пропащее создание с виноградными листьями в волосах, мчащееся очертя голову прямо в ад среди хлопанья пробок шампанского и непристойного смеха сирен! Может ли непонимание быть более законченным или сострадание до такой степени направленным не по адресу?
К счастью, членам Армии спасения более, чем театралам, доступен религиозный смысл драмы - веселая энергия и артистичная плодотворность религии. Члены Армии спасения понимают, когда им растолкуешь, что театр, то есть место, где собирается более одного человека, приобретает от божественного прикосновения неотъемлемую святость и грубейший и нечестивейший фарс так же не может лишить театр этой святости, как не может осквернить Вестминстерское аббатство лицемерная проповедь чванливого епископа. Но у наших профессиональных театралов эта незаменимая и все предваряющая идея святости отсутствует. Они рассматривают актеров как мимов и фигляров и, боюсь, воображают драматургов лжецами и сводниками, чье главное занятие - доставлять чувственное услаждение усталому биржевому дельцу, когда его так называемые важные дневные труды окончены.