Покровский удаляется.
– А ну-ка, детки, – воодушевляется глава семейства. – На спевку!
При этих словах потомство Павла Егоровича спадает с лица. Александр, Николай и Антон, подобно арестантам, закладывают руки за спину, опускают головы и чуть ли не в ногу друг за другом переходят в гостиную. Папаша этого пантомимического протеста не замечает или не хочет замечать. Александр ворчит:
– Медаль хочет получить за наши муки. Из-за медали и детство наше погибнет.
М альчики выстраиваются в столовой у пострадавшего при спуске с лестницы фортепьяно. Инструмент фальшивит. Павел Егорович нервничает.
Мальчики поют старательно, но не всегда правильно. Папаша сердится: топает ногой, покрикивает, щедро раздает сыновьям подзатыльники и затрещины.
– Ваш дядя по материнской линии, царство ему небесное, блистал талантами. Починял часы, делал халву, пек пироги, из которых вылетали птицы. А вы, олухи, ни в зуб ногой! Еще раз. И…
Александр находит руку Антона и выкручивает ему палец: Антон пускает петуха.
– Птица вылетела! – осмеливается пошутить Коля.
Александр прыскает.
Папаша достает Антона смычком и окидывает грозным взглядом всех:
– Цыц у меня!
Бомба не в обиде ни на отца, ни на Александра и отвечает старшему брату тем же: встает на ногу, когда тот берет трудную ноту. Теперь достается на орехи Александру. Улучив момент, тот шепчет Антону на ухо:
– Когда ты еще сидел на горшке, Бомба, и не мог исполнить того, что надлежало, я пребольно ущипнул тебя. Знаешь, как ты закатился? – злорадствует брат.
– А зачем ты меня ущипнул? – удивленно спрашивает Антон.
– Чтобы покорить тебя себе, – важно и даже величественно отвечает Александр.
– Какой индюк на тебя нашел? – косится Антон. – Совсем ополоумел.
– А чтоб не врал, – сквозь зубы цедит Александр.
П ока дети поют, грузчики выносят мебель. Они сваливают ее на подводу. Тут и ломберный столик, и кованый сундук. Мебель приторачивают к повозке веревками, а потом начинают наваливать туда же мелочёвку – узлы, корзины, подушки, тюфяки и кухонные горшки.
П апаша становится у окна столовой и перемежает репетицию хора замечаниями, которые он все время делает грузчикам:
– Легче, легче…
И уже хористу:
– А ты не напирай.
Грузчику:
– Не наваливай, черти! Что же вы мебеля в стог вершите? Это же не сено.
Хору:
– Ниже, ниже. Саша, выше! Ты-то что? Коля, пьяно, пьяно! Антошка, опять фальшивишь! Никакого слуха у тебя нет, только на баловство и горазд!
– Позвольте, отец, я пойду, мамаше помогу, – просит Антон.
– Нет уж! Из-за тебя повторяем! И смотри! Ошибешься – еще раз… И-и!.. – дирижирует.
Затем хормейстер устанавливает тишину и издает камертоном звук. Сам же под него и подстраивается:
– То-то-ти-то-том… До-ми-соль-до!
Хор подхватывает:
– А-аааа!
И вдруг, неизвестно почему, может быть, и вспомнив о расправе, которую хотел учинить над ним папаша на глазах Покровского, Бомба в той же тональности выдает:
– Та-ра-ра-бумбия!
– Что еще за такая "Та-ра-ра-бумбия"? – таращится папаша.
– Не знаю, – не отводит глаз Антон. – Сечь будете – секите. Всё одно.
Александр, предчувствуя хороший тумак или порку, злорадствует, но Павел Егорович погружается в глубокую думу.
– Какой ты, право, Антоша, – произносит он, внутренне трепеща. И уже со слезой в голосе: – Прямо как я в молодости…
И столько в этом голосе ужаса и горечи, что мурашки бегут по коже.
Саша вдруг сознает, что он обойден отцовской любовью, и в его красивых умных глазах закипает злость. Злость не на отца, а на Бомбу.
Павел Егорович, стараясь загородиться от нахлынувших воспоминаний, торопливо берет в свои руки бразды правления:
– Адажьо… адажьо… Еще раз!
И мальчики тянут изо всех сил.
Н а подводу взгроможден желтого цвета венский стул с плетеным сиденьем и гнутой спинкой. Рука грузчика вонзила его как восклицательный знак. Кучер забирается на козлы, натягивает вожжи. Ломящаяся от скарба подвода трогается.
Из окон бакалеи доносится голос папаши:
– Ваня, езжай с мамашей! Коля, бери Машу с Мишей и веди в новый дом! Сашка, в лавке останешься. Антошка! Ступай за подводой. Следи за добром!
Г руженая подвода с грохотом проезжает мимо городского театра. Архитектура богатых домов составляет противоположность грязи и убогости улиц. За подводой плетется Антон. Вдруг откуда-то прилетает музыка. Ее приносит вновь поднимающийся ветер, который теперь играет прозрачным женским шарфом. Кажется, что музыка слетает прямо с неба, а шарф, опадая и вздымаясь, дирижирует. Звучит женская ария из оперетты "Прекрасная Елена". Антон останавливается перед афишной тумбой. Репертуар с точки зрения высокого искусства оставляет желать лучшего: "Ревнивый муж и храбрый любовник", "Жилец с тромбоном", "Ножка", "Рокамболь", "Дядюшкин фрак и тетушкин капот", "Гамлет Сидорович и Офелия Кузьминишна". Перед Бомбой мелькает летящий шарф, обдавая отрока ароматом, от которого кружится голова и подкашиваются ноги. Бомба пытается схватить шарф, но тот, поднятый ветром, устремляется по воздуху над грязью в сторону театра, забирая все выше и выше. Антон провожает взглядом подводу с нажитым добром.
Сорвавшись с места, Голован несется к театру и заскакивает в приоткрытую боковую дверь.
З дание городского театра. Антон пробирается на галерку. В зале цвет общества. Антону достается только финальный канкан. Спектакль заканчивается. Из партера и с балконов летят цветы. В центре сцены Прекрасная Елена. Рядом с ней все участники спектакля. Общий поклон. Артистичнее всех раскланивается долговязый комик Телегин. Бомба неистово аплодирует, ладоней не щадит. И тут Антон видит следующее. Из партера поднимается господин во фраке и преподносит Прекрасной Елене охапку пурпурно-багровых роз. Прима благосклонно принимает букет. Антон очень удивляется, когда узнает в господине Селиванова.
В гору ползет подвода со скарбом. Кучер широко зевает, лениво понукает лошадку. Веревочный узел на тряской дороге слабеет. Веревка медленно, но верно развязывается.
Н австречу подводе с горы спускается городской сумасшедший Моисейка, по кличке Дай копеечку. Проводив взглядом подводу, он надувает щеки и растопыривает руки, пытаясь изобразить всю эту перетянутую пенькой прорву вещей. Какое-то время он даже ковыляет за подводой, изобретательно пародируя ее. Клоунаду пресекает чайник: он первым скатывается на брусчатку. Моисейка с глубокой признательностью, словно столичный трагик, который не хочет прослыть гордецом, кланяется подводе. Затем с подводы валится сапог, подушка и семейный фотопортрет Чеховых в деревянной рамке на шелковом шнуре. Моисейка отпускает низкие поклоны оценившей его таланты подводе. Но когда из корзины начинаются сыпаться вилки и ложки, Дай копеечку падает на колени и посылает вслед повозке воздушные поцелуи, один живописней другого. Подвода скрывается за поворотом. Прослезившись, Моисейка набивает глубокие карманы вилками и ножами. Подушку привязывает к спине кушаком, в сапог вбивает ногу, а семейный фотопортрет с Павлом Егоровичем по центру вешает себе на шею. Затем он хватает медный чайник и, ударяя в него клюкой, продолжает свой путь. Вилки и ножи друг за другом "вытекают" из дырявых карманов, но Дай копеечку не замечает этого. Он колотит клюкой в медь и горланит одному ему понятную песню. Моисейка – это человек-оркестр, таланты которого некому оценить на этом свете.
А нтон выбегает из театрального подъезда. Подводы и след простыл. Бомба несется, перепрыгивая через разлегшуюся посреди дороги свинью. Навстречу ему, гремя чайником и вопя песню, марширует в одном сапоге Моисейка. Антон провожает сумасшедшего диким взглядом, всматривается в фотографию, с которой Павел Егорович грозит ему, Антону, кулаком. Антон мотает головой. Что за наваждение? Антон бы и рад отобрать у Моисейки фотографию и вещи, но тут он становится свидетелем погони.
О диссей и Геракл уносят ноги от чиновников таможенной службы. На правом плече Одиссея штука заморского сукна, конец которой развевается по ветру и хлещет по лицу Геракла. В могучих руках Геракла хрупкий китайский сервиз. На левом плече Одиссея – согнувшийся пополам скелет на шарнирах. Человеческий скелет бренчит костями. Геракл же пытается удержать не только сервиз. Под мышкой у него чучело орла на дубовой подставке. Орел широко раскинул крылья. Таможенники на хвосте у контрабандистов, дуют в свистки и бранятся, но контрабандисты дьявольски проворны. Поравнявшись с Моисейкой, Одиссей останавливается, роется в кармане, достает копейку и бросает в кружку сумасшедшему. После чего охотники за легкой наживой снова пускаются наутек. Таможенники, поравнявшись с Моисейкой, проделывают то же самое: один из них, пузатый, бросает монету в кружку, и погоня продолжается.
Н оги сами приносят Бомбу на угол Монастырской и Ярмарочного переулка. Антон поднимает голову. Перед ним вывеска: "Чай, кофе и другие колониальные товары". Голован заходит в дом, который они сегодня покинули.
Д ом пуст, а лавка отперта. И в лавке никого нет. Взгляд Антона скользит по полкам, заставленным разносортным и разнокалиберным товаром. Головы сахара в синей бумаге, круг сыру весом в пуд, сухие грибы, мускатный орех, корица, перья, записные книжки, пастила, конверты, мармелад. Тут же весы. Напольные, рычажные и чашечные. Около весов толпятся гири от фунта до пуда. На прилавке маленькая гильотина для колки сахара. И снова полки, полки, полки, ломящиеся от колониального товара и продуктов местного промысла. Банка помады, перочинный ножик, пузырек касторового масла, пряжка для жилетки, фитиль для лампы, пучок лекарственной травы. Рядом с недешевым прованским маслом и дорогими духами "Эсс-Букет" громоздятся маслины, винные ягоды, мраморная бумага для оклейки окон, керосин и макароны. Пряники и мармелад помещаются по соседству с ваксой, сардинами, сандалом и селедками. Мука, мыло, гречневая крупа, табак, махорка, нашатырь, проволочные мышеловки, камфара, сигареты "Лео Висора в Риге", веники, серные спички, изюм и даже стрихнин уживаются в мирном соседстве друг с другом. Казанское мыло, душистый кардамон, гвоздика и крымская крупная соль лежат в одном углу с лимонами, копченой рыбой и ременными поясами. Для полноты картины сюда следует присовокупить полчище мух. Бомба заворожен жужжащим, истекающим соком разноцветным миром обыкновенных вещей. Он как будто бы впервые увидел все это. Впервые дом так пуст и так тих. Антон подходит к прилавку, скрипят половицы. Вдруг из-под прилавка, как черт из табакерки, выскакивает Александр.
– Голландские коврижки! – горланит Сашка голосом зазывалы. – Конфекты, слабительный александрийский лист, немецкий рис, аравийский кофе, сальные свечи! Чего желаем?
Бомба показывает язык.
– Доползла подвода? Веревки не полопались? – меняется в лице и строго спрашивает Александр.
Антон досадливо машет рукой, из чего следует, что дела плохи дальше некуда.
– Ну, все, Бомба. Теперь тебе шах и мат.
– Знаю, – взвешивает Антон в руках фунтовую гирьку. – Утопиться что ли?
– Бери вот эту? – отрывает Александр от пола пудовую. – Не прогадаешь.
– Спасибо, брат, – усмехается Антон.
– А ну давай, выкладывай! – ставит гирю Александр.
Антон серьезно и таинственно отвечает:
– Повстречался мне Моисейка. На шее у него наш папаша висит. Висит и кулак мне кажет.
Александр перегибается от смеха, но, спохватившись, сужает от злости глаза и толкает брата в грудь:
– Опять врешь?
Бомба отвечает ему таким же толчком и срывается с места.
А нтон, перепрыгивая через ступеньки, взмывает вверх по лестнице. Алксандр несется за ним. Комнаты второго этажа пусты. Шарахаясь от стены к стене и перебегая из комнаты в комнату, Антон старается уйти от погони. Он бросает в Александра забытый папашей тюфяк. Разворачивает и ставит на дороге сломанное кресло-качалку, опрокидывает гардеробную стойку, но Саша справляется и с тюфяком, и с креслом, и со стойкой. Описав круг по комнатам, которые все проходные, Антон ссыпается по лестнице. Миновав тамбур, он заскакивает в лавку и запирает дверь на ключ.
А лександр в дверь стучит, ломится.
– Отпирай, Бомба! Хуже будет.
– Ты животное, животное! – кричит Антон, обращаясь к двери, за которой беснуется Александр. После этих слов, которые производят на преследователя впечатление, Саша с досадой через дверь кричит:
– Ты же не знаешь меня ни в зуб!
– А чего тебя знать? Вот ты. Весь! – в ответ кричит Бомба.
– Ну, берегись, Антошка! – закипает Саша и, метнувшись к другой двери, тоже запертой, но на хлипкий крюк, врывается в лавку. Антон через дверь, которая к нему ближе, взмывает на второй этаж. Погоня продолжается. Но бежать Антону уже не хочется, ему на язык уже взошли обидные и точные слова:
– Я всегда хотел иметь самого лучшего старшего брата. Старшие это те, кто верят младшим! А ты…
Александр медленно приближается к Антону.
– Что же, я не лучший? Не старший? – тяжело дышит Саша.
– Не ты ли должен подавать пример? – бросает Антон.
– Ишь, запел! Благочестивый врунишка. Подводу-то проворонил.
– Индюк! – бросает Бомба в лицо брату. – Только не знаю, есть ли на тебе перья.
А лександр, плохо соображая, что творит, хватает Антона за плечи и со страшной силой толкает. Антон, вместо того чтобы упасть, пытается устоять на ногах, ловит равновесие, размахивая руками, пятится, всё набирая и набирая скорость, и высаживает спиной окно. Бомба со второго этажа летит на улицу.
Александр в ужасе отступает в глубину комнаты.
Б омба лежит на земле, обсыпанный стеклами. Держится за голову. Сквозь пальцы бежит ручеек крови.
Александр выбегает на улицу. Помогает Антону подняться. Задирает голову и смотрит на выбитое окно.
– Ты, это… – бормочет Александр. – Не говори, что это я. Засечет. До смерти засечет.
Антон высвобождается из рук брата и, прихрамывая, быстрым шагом отходит от лавки.
Б омба, размазывая по лицу кровь, семенит по Ярмарочному переулку. Навстречу идет отец. Он при полном параде. На Павле Егоровиче полотняная косоворотка, долгополый сюртук из черного крепа с четырьмя пуговицами по борту и сапоги бутылками. Антон останавливается и под тяжелым взглядом родителя, опускает глаза.
– Так, – осматривает сына Павел Егорович, – хорош. Подводу не доглядел. Но подвода дело десятое. Ты мне про первое дело растолкуй. Кто тебе юшку пустил? Только ты не ври мне, не ври, сынок, – выказывает сочувствие Павел Егорович. – Правду. Как на духу.
Бомба сопит, дрожит. Поднимает на отца глаза, отводит их и отвечает:
– Кажись, война начинается.
– Боже Святый! – крестится родитель.
– Турки из пушки пальнули. Окно в лавке высадили.
– Врешь!
– Не вру.
Павел Егорович хватает Антона за ухо и тащит к лавке.
Земля перед лавкой усыпана стеклом, тут же обломки деревянной рамы. Папаша оценивает ситуацию, прикидывает и делает свой вывод:
– Ну, коли не врешь, – медленно расстегивает купеческий дубленый ремень. – Тогда за правду.
Он захватывает в ладонь шею Бомбы и, ловким движением, отправляет чадо на землю. Зажав Бомбу между ног, начинает методично опускать на известную часть тела дубленый ремень.
– За правду! За правду! За правду! – приговаривает Павел Егорович. – На пользу! На пользу! За одного битого, – переводит дух, – двух не битых дают.
Бомба стиснул зубы. Мускулы его круглого смуглого лица подрагивают, но он добровольно выбрал себе муку и оттого, наверное, ее можно и нужно стерпеть.
П авел Егорович заходит в лавку. Перед прилавком ни живой ни мертвый стоит Александр. Он бледен как полотно. Он видел, как отец расправился с Антоном. Но родитель уже в хорошем расположении духа. Пары выпущены. А может быть, это и такая воспитательная метода – с одного семь шкур спустить, а другого напугать до смерти.
– Война с Турцией отменяется, – резюмирует отец и обращается к старшему сыну: – Александр, давно хотел с тобой поговорить.
– Да, папаша, – с трудом проглатывает слюну Александр.
– Обрати на себя внимание хорошенько. Тебе следовало бы приобрести дух кротости и терпения. Дух мужества, ласковости и вежливости.
Павел Егорович взирает на Антона, на осколки стекла и, вероятно, догадывается, что произошло.
– Да, папаша, – ни живой ни мертвый кивает Александр.
Павел Егорович оглаживает свою бороду, разворачивается, чтобы выйти, но, скользнув взглядом по сапогам Александра, наставительно, хотя и ласково, добавляет:
– Надо соблюдать економию и сапоги чистить только по воскресеньям. По средам же мазать салом.
– Да, папаша, – тихо произносит Александр и переводит глаза на Антона, который поднимается с земли.
Отец выходит из лавки и, украдкой бросив на Антона сочувственный взгляд, сворачивает в переулок.
А нтон и Александр едят друг друга глазами. Бомба отворачивается и уходит.
– Антон! – кричит Саша.
Антон не реагирует на оклик.
– Антон!!! – зовет Александр, и губы его начинают дрожать, а потом и пускаются в пляс.
Александр выбегает на улицу и кричит брату в спину:
– Бомба! Бомба! Бомба!
Но Антон не оборачивается.
Подкатывает ком, Александр по-детски всхлипывает и плачет.
ЗТМ.
2
Н овый дом. Раннее утро. Колючий луч крадется по лицу Антона и заставляет его проснуться. Бомба не один в комнатенке. Он потягивается, чешет темя – лицо искажается гримасой боли: макушка еще не зажила. Антон садится на кровать, и снова – гримаса: папашин ремень памятен. Комната завалена узлами вещей. На окнах нет занавесок, на стеклах потеки мела. Антон пересекает комнату на цыпочках. Чеховы почивают. Кто на кровати, кто на сундуке, а кто и просто на полу. Среди спящих нет только отца.
Бомба осматривает новый дом, забирается на чердак.