ГРИГОРЬЕВ. Да не хотел я! Ты сама меня прогнала, своими руками!
ГОЛУБЕВА. Это ты сам обрадовался – и уехал! Ты понял, что такая женщина, как я, тебе просто – не по зубам, не по плечу, не по карману!
ГРИГОРЬЕВ. Что?! А ты знаешь, какие у меня были женщины – и до тебя, и после тебя?
ГОЛУБЕВА. Брюнет, вы хам, я с вами не желаю разговаривать. Пошел вон.
ГРИГОРЬЕВ. Это дом моей дочери.
ГОЛУБЕВА. Она тебе не дочь! Ты ей никто! И мне никто! Проваливай!
ГРИГОРЬЕВ. Ты – лахудра. Алкоголичка. Сумасшедшая. Ты смотрела на себя в зеркало?
ГОЛУБЕВА. Посмотрите в него сами, брюнет! Все, хватит. Проклинаю тебя и не желаю видеть до самой смерти. Понял? (В двери.) Господи, какой же ты стал гадкий!
Уходит.
Затемнение.
5
Лена собирает вещи.
Входит Игорь.
ЛЕНА. Ты меня напугал. Знаешь, отдай-ка мне ключи. Они тебе больше не понадобятся.
ИГОРЬ. Пожалуйста. (Кладет на стол.) Ты уезжаешь? В этом нет смысла. Я сам уезжаю. Я действительно уезжаю в командировку.
ЛЕНА. Мне все равно. И я не уезжаю.
ИГОРЬ. Разве?
ЛЕНА. В самом деле… Идиотизм какой-то. Это я по инерции. Хотела уехать, но это прошло. Не хочу я никуда уезжать, не собираюсь. С какой стати? Зачем-то вещи стала собирать…
ИГОРЬ. Что это ты – просто вся светишься?
ЛЕНА. Правда? Хорошо выгляжу, да? Я влюбилась, дружочек ты мой. Он стар и уродлив – и вообще он, кажется, мой отец. Но это было так давно, что уже не считается. Детей же я от него не собираюсь иметь. И вообще, может, ничего не собираюсь. Или – собираюсь. Почему бы нет? Он не так уж стар. Хотя бы год или месяц, хотя бы даже раз, я хочу, вот и все! Иначе я с ума сойду.
ИГОРЬ. Уже сошла. И все сошли. Нет, это даже хорошо, что ты влюбилась. Если это правда. И он как раз сойдет: он явно ненормальный. Это очень хорошо. Ты с ним помучаешься, а потом тебе захочется кого-то простого и нормального. И ты вернешься ко мне.
ЛЕНА. Очень может быть. Значит, мы оба счастливы, да? Я – потому что… Ну, потому что счастлива, вот и все. А ты – потому что теперь будешь меня ждать, да?
ИГОРЬ. И дождусь. Если до этого не повешусь. Это я шучу. Я люблю тебя смертельно.
ЛЕНА. Я тебя тоже.
ИГОРЬ. Очень приятно. Ты не пьяная случайно?
ЛЕНА. Нет. Но я в самом деле тебя сейчас люблю. То есть я раньше тебя совсем не любила, а теперь не так не люблю, то есть даже почти люблю, ты хороший, славный, тебя обнять хочется, приласкать хочется. (Обнимает его, целует.)
Входит Григорьев.
ГРИГОРЬЕВ. Добрый день.
ЛЕНА. Познакомься, это мой будущий муж.
ИГОРЬ. Мы уже знакомились. Значит, вы хотите жениться на своей дочери?
ГРИГОРЬЕВ. Не говори глупостей.
ИГОРЬ. Она вас любит страшно.
ЛЕНА. Как отца. Родного или приемного. Игорь, что ты выдумываешь?
ИГОРЬ (Григорьеву). Только что она тут рыдала у меня на плече, что умирает от любви к вам. Сейчас такие истории в газетах любят печатать. Дочка влюбилась в отца. Или наоборот. Ладно. Совет вам да любовь. Поубивал бы я вас всех. (Лене.) Ты сучка вообще-то. Я никогда на тебе не женюсь. Ты уже мне всю жизнь отравила. Сволочь ты, я серьезно говорю.
ГРИГОРЬЕВ. Извинитесь, молодой человек.
ИГОРЬ. Я никого не оскорблял. Я выразил свою ненависть. А ненавистью оскорбить нельзя, это благородное чувство! Нет, в самом деле. Я получил хорошее воспитание. Никогда никого не оскорбил. Дрался только защищаясь – с огромной неохотой. А ведь это интересно, не правда ли? Жить полной жизнью! Быть таким сибирским ушкуйником, таким этаким! – а?
ГРИГОРЬЕВ. Это вы в мой адрес?
ИГОРЬ. В твой, козел.
ГРИГОРЬЕВ. Я же тебя убью, мальчик.
ИГОРЬ. Не успеете. До свидания. (Проходит мимо, стремительно, быстро – и Григорьев вдруг падает. Игорь останавливается.)
ЛЕНА. Ты что сделал? (Опускается на колени над Григорьевым.)
Игорь садится в кресло.
ИГОРЬ. У нас практикум был, пригласили тренера по восточным единоборствам. Поскольку журналистика становится опасной профессией. И я его отдельно попросил показать не весь этот идиотский комплекс, а один прием, но такой, чтобы человека сразу выключить. Он показал. Очень эффектно, правда? Не бойся, не до смерти… Черт его знает… Раньше хотя бы одно точно знал: что люблю тебя ужасно. А теперь вообще ничего не знаю. Кошмар. Пойти, что ль, в самом деле, повеситься?
Встает, выходит.
Григорьев, очнувшись, садится. Потом тяжело встает.
ГРИГОРЬЕВ. Ловко он меня… Я вот все думаю. Ты уверена, что твоя мама… Мне показалось, что она – абсолютно нормальный человек.
ЛЕНА. Мне тоже иногда так кажется. И ей иногда так кажется. Я уеду, а ты оставайся с ней.
ГРИГОРЬЕВ. Дело не в этом.
ЛЕНА. А в чем? В чем? Скажи, я слушаю!
ГРИГОРЬЕВ. Я действительно… То, что я говорил… Но ситуация другая. Если твоя мать узнает, она с ума окончательно сойдет.
ЛЕНА. Вы о чем?
ГРИГОРЬЕВ. Тебе нельзя… Я страшный человек. Ты даже не представляешь, какой я страшный человек.
ЛЕНА. Вы что вообразили себе? Что я в вас влюбилась, что ли? Вы в зеркало давно смотрелись?
ГРИГОРЬЕВ. Нет, если бы другая ситуация…
ЛЕНА. Слушайте внимательно. Я отношусь к вам с полным равнодушием. Я просто подразнила его, вот и все.
ГРИГОРЬЕВ. Да, да… Главное – я женат. То есть мы давно уже вместе не живем… Но официально я женат… И не в этом дело. Меня нельзя любить.
ЛЕНА. Вы здорово ушиблись, я вижу. Никто вас не любит. Я не люблю вас. Ни как отца, ни как человека. Никак.
ГРИГОРЬЕВ. Я знаю. Меня никто не любил – никогда. Кроме твоей мамы.
ЛЕНА. Я тоже тебя люблю.
ГРИГОРЬЕВ. Тебе просто хочется отца.
ЛЕНА. Я хочу не отца, а мужа. Я женщина, Владимир Сергеевич. Я только что стала женщиной. Недавно. Я тебя люблю. Кошмар какой-то.
ГРИГОРЬЕВ. Тебе кажется. Тебе просто хочется что-то… Куда-то… На край света. А края нет. Ничего нет. Люди идут, идут, идут. Приходят. И понимают, что им это было не надо…
ЛЕНА. Нет, как странно… Как легко говорить, что любишь, когда действительно любишь. То есть когда не любишь, тоже легко, но не так.
ГРИГОРЬЕВ. Я твой отец. И у тебя мать, которая…
ЛЕНА. Я круглая сирота. Мама меня не любила. Она всю жизнь ухлопала на любовь к тебе. Нет, она очень обо мне заботилась. Так часто бывает. Матери, которые не любят детей, бывают очень заботливыми. Я буду заботливая мать, образцовая мать.
ГРИГОРЬЕВ. Ты плохо себя знаешь. Ты заранее себе придумала жизнь. Так нельзя. Может, через год ты сама себя не узнаешь. Давай так: я уеду, пришлю письмо – и ты приедешь ко мне. А мама ничего не будет знать.
ЛЕНА. Нет. Уезжай один.
ГРИГОРЬЕВ. Не понимаю. Ты же сказала…
ЛЕНА. Люблю, да. И хочу любить как можно дольше. Поэтому уезжай.
ГРИГОРЬЕВ. Значит, вместо одного мертвеца другого хочешь завести?
ЛЕНА. Ты живой. И может, я еще приеду. Я не знаю. Просто мне так хорошо сейчас, что не хочется ничего менять.
ГРИГОРЬЕВ. Послушай. Или мы сейчас все выясним – или оба с ума сойдем…
Тихо входит Голубева. Одета элегантно.
ГОЛУБЕВА. И тут то же самое. Унылые некрасивые люди. Я шла сейчас по улице: кругом некрасивые унылые люди. (Лене.) И твой этот женишок попался – тоже уныл и некрасив. А надо каждый день встречать, как праздник. Может, он и есть самый главный день в жизни. Ну что, будем прощаться?
ГРИГОРЬЕВ. Ты куда-то уезжаешь?
ГОЛУБЕВА. Я никуда не уезжаю. Разве кто-то куда-то уезжает? Это совсем не обязательно. Мы просто будем прощаться – сами с собой. Можно попрощаться – и остаться вместе. Но по-другому. Просто жить. Мама варит суп, жарит котлеты. Мама моет рамы. Починяет одежду. Следит за чистотой в доме. А папа ходит на работу. На работе он работает, а после работы он приходит домой ужинать и смотреть телевизор. А дочка читает книги. Она читает книги, умнеет, а потом выходит замуж. У нее появляются дети, мама становится бабушкой, а папа дедушкой. Потом мама и папа умирают, а дочь живет дальше. Вот и все. И не надо больше ничего придумывать. Любовь, например. Ее немного. Ее на всех людей не хватает. Ее вообще надолго не хватает. Кому-то доставалось, а сейчас все, кончилась она. Для всех. Ее нет. Я когда это поняла, сразу успокоилась. Понимаешь, Володя? Ее нет и не было. Мы с тобой друг друга никогда не любили. Ты согласен?
ГРИГОРЬЕВ (посмотрел на Лену). Не знаю.
ГОЛУБЕВА. Конечно, не было. Потому что если бы была, то жить уже теперь незачем. Признайся, ты меня не любил? Любовь – это одно, а то, что у тебя было – это совсем другое! Ведь так? С ума с вами сойдешь, какие вы неискренние. Ведь не любил, Володя, признайся. Ну, нравилась. Вот и все. Ты согласен?
ГРИГОРЬЕВ. Согласен.
ГОЛУБЕВА. И дочка Леночка не любит меня. Но терпит. И это уже много. Я ей даже иногда нравлюсь, я знаю. А это вообще так много, что просто кошмар. Если люди нравятся друг другу, это уже непереносимое счастье, а мы про любовь какую-то. Если бы была любовь, то люди бы умирали от нее, а они живут. Значит? Ну? Значит?
ЛЕНА. Значит, нет никакой любви, хотя это не так.
ГОЛУБЕВА. Тебе показалось, что ты влюбилась в кого-то? Не бери в голову, это опасно. Лучше всего – выйти за него замуж. И все пройдет. Но это не значит, что я отвергаю страсть, не подумайте! Женщина без страсти – не женщина! Можно страстно стирать мужу носки! Можно со страстью жарить ему картошку. Она шипит и шкворчит, ты румяная и потная, ты вся в страсти, а потом ты суешь в духовку курицу, и она тоже шипит и шкворчит, ты со страстью поливаешь ее соусом, ты разделываешь ее, со страшной страстью ты режешь лук, морковь, помидоры. Кухня переполнена страстью, женщина изнемогает от нее, задыхается от счастья! Разве это не жизнь? С чего я начала?
ЛЕНА. Ты хотела попрощаться.
ГОЛУБЕВА. Какая ты жестокая. Я сказала это в запальчивости. Я вовсе ни с кем не хочу прощаться. Ты меня не собьешь. Мы будем жить вместе.
ЛЕНА. Я его дочь или нет?
ГОЛУБЕВА. Я не помню. Честное слово, я не помню. А какая разница? Если вы нравитесь друг другу, какие проблемы! Вот люди! Выдумают себе запреты и мучаются. Живите на здоровье вместе, только не рожайте детей, чтобы не получились уроды. Я буду смотреть на вас и радоваться. Я умею радоваться без зависти. Я радуюсь за всех людей. Я вчера вечером вышла на улицу. Там было много молодых людей. Девушки, юноши. Они прекрасны. Господи! Вечность можно ходить и любоваться на эти лица, эти глаза! Они прекрасны – и мы тоже прекрасны. Ничего не понимаю! Почему же мы такие несчастные, если мы так прекрасны?
Лена неожиданно выходит.
ГРИГОРЬЕВ. Знаешь что. Ты сама во всем виновата. Ты мне жизнь испортила, дочери, себе! – и теперь дурочку из себя строишь: ничего не помню, ничего не понимаю!
ГОЛУБЕВА. Испортила, да. Это я понимаю. А зачем – не понимаю. Объясни.
ГРИГОРЬЕВ. Что объяснить?
ГОЛУБЕВА. Ну, почему и зачем я испортила жизнь.
ГРИГОРЬЕВ. Это я так. Ничего ты не испортила.
ГОЛУБЕВА. И ты любишь меня?
ГРИГОРЬЕВ. Конечно.
ГОЛУБЕВА. Это хорошо. Я тебя тоже люблю. Без любви нельзя. Ведь все любят друг друга, я заметила. Им кажется, что не любят, а на самом деле – любят. Иначе давно бы все друг друга поубивали. Ведь все такие идиоты и сволочи, что давно пора друг друга поубивать. Но ведь не убивают! Почему? Потому что – любят и терпят. Все друг друга любят и терпят. А мы что, хуже других? Мы опять поженимся?
ГРИГОРЬЕВ. Да. Да, конечно.
ГОЛУБЕВА. Только прямо сейчас, потому что надо успеть.
ГРИГОРЬЕВ. Куда успеть?
ГОЛУБЕВА. Ну, вообще. Мы же всегда опаздываем. А надо успеть. Скажи мне что-нибудь хорошее. Надо успеть, надо успеть.
ГРИГОРЬЕВ. Ты лучшая женщина в мире.
ГОЛУБЕВА. Это я слышала, это я знаю, еще что-нибудь.
ГРИГОРЬЕВ (у окна). Кошка на дереве сидит. Слезть не может.
ГОЛУБЕВА. Это важно! Это очень важно! Все остальное выдумки, а это серьезно: кошка залезла и не может слезть. Надо помочь ей.
ГРИГОРЬЕВ. Она перепрыгнет на карниз, карниз близко.
ГОЛУБЕВА. В самом деле. Господи, Володя, как мне было плохо. Двадцать лет – каждый день. Как мне было плохо, ужасно. Я даже сама удивлялась: надо же, как человеку плохо бывает, сроду бы не подумала.
ГРИГОРЬЕВ (обнимает ее). Ничего. Все будет хорошо.
ГОЛУБЕВА. А вот мы праздничный ужин устроим! С шампанским! Дочь, у тебя есть шампанское? Я пойду помогу ей. А ты пока подумай, как ты собираешься устроить нам счастливую жизнь. Ежедневный праздник. Вечное счастье. Ты ведь могучий человек, тебе все по силам. Или даже не надо праздников, а просто объяснишь нам, как мы будем жить. Без фантазий. Где ты собираешься работать, например. Обычные бытовые вещи. Тебя это не обижает? Извини, но иногда надо подумать про обычные вещи. Извини.
Идет на кухню.
Григорьев быстро собирается. Натыкается на стол, тот падает.
Григорьев уходит.
Пауза.
Голубева спокойно выходит из кухни.
Ну вот. Так я и думала. Исчез. Теперь уже насовсем.
Выходит Лена.
Хочешь – догони. Только ничего не получится.
ЛЕНА. Что значит – получится? Я ничего не хочу.
ГОЛУБЕВА. И правильно. Не надо ничего хотеть. Надо просто жить.
ЛЕНА. А ты умеешь?
ГОЛУБЕВА. Нет.
Лена смеется, Голубева тоже.
Входит Игорь.
ИГОРЬ. Я гвозди принес. И клей.
конец
Осколки
Действующие лица
Антон, 28 лет
Нина, 22–28 лет (она, как и другие, становится старше по ходу действия)
Вереев Андрей Борисович, отец Антона, лет 43-49
Вереева Ирина Павловна, мать Антона, лет 41-47
Казанкова Элеонора Игоревна, мать Нины, лет 48–54
Рындин Сергей Сергеевич, главврач (потом – бывший), лет 60-66
Коля, врач (потом – главврач), 35-41
ШумАхин, адвокат, от 30 лет
Светик, медсестра, 24–30 лет
Наташа, медсестра, 25 лет
Первое действие
Пока зрители собираются в зале, они слышат напряженный и тревожный шум городской улицы. Автомобили набирают скорость, обгоняют, иногда сигналят, взвывают моторами, с визгом тормозят… Шум нарастает. К моменту начала спектакля громкость достигает предела. А потом звук удара металла о металл. Скрежет. И еще удары, еще скрежет. По звукам понятно, что это крупная авария. Однообразно воет заклинившийся клаксон. К нему добавляются сирены медицинских и милицейских машин.
Тишина.
фрагмент 1
Появляется свет.
Больничная палата. На кровати Антон. (Его не видно.) Вокруг Антона – главврач Рындин, лечащий врач Коля, отец и мать Антона - Вереевы, Нина – в шейном корсете, со шрамом на щеке, опирается на костыль. Сзади – адвокат Шумахин. Под мышкой у него папка. Рядом с ним молоденькая медсестра по имени Светик. Все в больничных халатах.
КОЛЯ. То, что мы сейчас наблюдаем, Сергей Сергеевич…
РЫНДИН. Вы не мне, вы всем, это всех касается.
КОЛЯ. Да. То, что мы наблюдаем, называется вегетативное состояние.
Шумахин что-то шепчет на ухо медсестре. Вереева резко поворачивается к ним.
ВЕРЕЕВА. Что вы там шепчетесь? И выйдите вообще! Вы кто?
ШУМАХИН. Я тоже не посторонний… (Показывает папку.)
ВЕРЕЕВА (Коле). Вегетативное – это как?
КОЛЯ. Вегетативное состояние, то есть состояние, при котором наблюдается отсутствие признаков осознания себя или окружающего, отсутствие осознанных, повторяющихся целенаправленных реакций на слуховые, зрительные, тактильные или болевые стимулы, но при наличии сна и функциональной активность гипоталамуса и ствола головного мозга, достаточная для поддержания спонтанного дыхания и адекватной гемодинамики…
РЫНДИН. Николай… (Щелкает пальцами, вспоминая отчество.)
КОЛЯ. Иванович.
РЫНДИН. Да. Николай Иванович, у нас не консилиум. Проще, пожалуйста.
КОЛЯ. Хорошо. Короче, если это состояние продолжается больше, чем шесть месяцев, то шансов почти ноль.
РЫНДИН. Я бы не сказал, что ноль. Но немного.
ВЕРЕЕВА. Он умрет?
РЫНДИН. Нет. Он будет жить и даже, возможно, довольно долго.
ШУМАХИН. А как жить, извините, что вмешиваюсь? Я в юридическом смысле. Сами понимаете, авария, он считается виновником, то есть доказано, что виновник, пострадало четыре машины, пятеро человек еле выжили – и девушка вот тоже, четверо автовладельцев подали иск, полгода с лишним мы не можем ничего решить!
РЫНДИН. В юридическом смысле это у вас называется… Что-то вроде недееспособный, да?
ШУМАХИН. Совсем?
РЫНДИН. Совсем.
ШУМАХИН. А мне что делать? Вы главврач, вы тогда бумаги составьте соответствующие, чтобы я…
ВЕРЕЕВ (кричит). Выйди отсюда! Я по всем искам за сына отвечу! Сам!
ШУМАХИН (хочет с достоинством отреагировать на крик). А вы, знаете… (Смотрит на кровать.) Извините. Если вы сами, то…
Он выходит. Все некоторое время стоят молча.
НИНА (плачет). То есть он как мертвый?
РЫНДИН. Нет. Николай Петрович…
КОЛЯ. Иванович.
РЫНДИН. Да. Как академик Неговский определяет это состояние с точки зрения науки, помните?
КОЛЯ. Конечно. Больной является живым существом со всеми вытекающими из этого последствиями, касающимися его прав и обязанностей лечащих его врачей.
РЫНДИН (Верееву). Классическая и исчерпывающая формулировка. Из этого следует, Андрей Борисович, что он имеет право на жизнь, а мы обязаны лечить и наблюдать вашего Антона столько, сколько понадобится. Можем у нас в клинике, хотя это обойдется очень недешево…
ВЕРЕЕВ. Я заплачу.
РЫНДИН. А можно дома – принципиальной разницы нет. Потребуются только патронажные сестры и регулярные консультации.
ВЕРЕЕВА. Дома, дома, конечно, дома. Ведь опасности для жизни нет?
РЫНДИН. Прямой угрозы нет.
ВЕРЕЕВА. И все-таки – он может стать… Как раньше?
Рындин смотрит на Колю, предоставляя ему право ответить.
КОЛЯ. Вряд ли.
РЫНДИН. Ничего фатального нет. Лицо совсем нетронуто, надо же… Красивый парень. (Нине.) А вам феноменально повезло, что вы остались живы.
НИНА. Мне – повезло? Вы понимаете, что говорите! И что вы все тут стоите с похоронными лицами? Через год он будет ходить, бегать и смеяться над вами! И мы поженимся! Я ему всю кровь отдам, всю свою…
Коля, который смотрел на датчики, поднимает руку.