Крымские сонеты // Знамя. 2000. № 9.
Стихи // Арион. 2001. № 3.
Средства связи // Знамя. 2001. № 9.
Долгая счастливая жизнь // Знамя. 2002. № 3.
Страшный планетарий // Знамя. 2003. № 12.
Продолжение. М.: ОГИ, 2003. 78 с.
Вокзалы – ворота в ничто // Октябрь. 2004. № 4.
Не прощаясь // Знамя, 2005, № 9.
Алиби: Три книги. М.: Листопад Продакшн, 2005. 136 с.
Подари мне губную гармошку // Октябрь. 2006. № 3.
Желтая гора: Поэма // Октябрь. 2008. № 2.
Почти рассвет // Октябрь. 2008. № 11.
Стихи для бедных. М.: Воймега, 2011. 60 с.
Мазепа: Поэма. М.: ОГИ, 2014.
Мария Галина
или
"Где плавает черная рыба, где белая рыба плывет…"
Честно говоря, подступиться к поэзии Марии Галиной довольно просто – гораздо проще, чем это может показаться даже тем, кто ее стихами увлечен, а таких в последние годы немало. Чем загадочнее вещи, описанные в стихах Галиной, тем более непреодолимое возникает желание поразгадывать эти стихи, как ребус. Если последовать хотя бы ненадолго этой полушутливой логике, то начальный пункт разгадывания придет сам собою. Мария Галина в прошлом ихтиолог, житель Одессы. И вот вам, пожалуйста: разнообразных рыб в ее стихах более чем достаточно, порою даже – в одесском антураже:
Товарищи, готовьте тару –
плывет ставрида по бульвару,
и осыпают листья клены
над головой ее склоненной.
Вдоль мокрой каменной ограды,
вдоль Ланжерона и Отрады
идет последняя ставрида,
ей больше ничего не надо…
И даже не только рыбы в изобилии встречаются в стихах Марии Галиной, но и прочие насельники водной стихии, например земноводные. Главное – не простое присутствие морской и мелководной фауны, но мотив метаморфозы: все были всеми, все могут обернуться всеми. Или – уже обернулись, да мы не заметили, не могли заметить:
Жаба, жаба, ты не смейся, говорят ей казаки
А не то схвачу за пейсы да пущу тебе кишки
Я тебя прихлопну, жаба, просто пальцами руки
Жаба бедная смутилась, даже слезы на глазах
Отвечает – сделай милость, забирай себе, казак
Видишь, вот он, полный чар
Чудный камень безоар
Кто его с горилкой выпьет, кто его положит в рот
Тот, простреленный навылет, снова встанет и пойдет
Вот и пройдена легко и незаметно грань достоверности: мимесис больше не означает подражания реальности, поскольку нет такой реальности, где рыбы превращаются в жаб, а потом оказывается, что жабы наделены пейсами, немедленно превращающими их в персонажей редко цитируемой редакции гоголевского "Тараса Бульбы" (откуда и казаки, конечно). Дальше – больше: никакой грани между водой и сушей, оказывается, не существует, ихтиологическая сновидческая явь застит контуры жизни, привычные для приматов и гоминидов:
За скользкой подводною глыбой, за гранью поверхностных вод,
Где плавает черная рыба, где белая рыба плывет,
В накатанных водных просторах, меж ребрами материков
Стоит неразборчивый шорох от всех корабельных винтов…
Но (шутки в сторону!) у этих фантасмагорий есть ясный подтекст: наше общее прошлое, скажем еще более прямо – советское былое бытие. Там полагалось покорять пространство и время, воспевать первокосмические успехи родины, а также провожать сверстников за туманом, на целину и в китобойные моря. Прошлая страна, как затонувший остров-материк, оставила в контуре сознания современников свой исчезающий, но четкий по периметру след, простирающийся по всем больше не существующим границам.
От Китайской стены до Золотых ворот
Золотистый плод, солнечный оборот,
И когда, прищурившись, смотришь на облака
Или чуть повыше, можно увидеть, как
Золотой Гагарин махнул крылом и исчез
В голубой глазури потрескавшихся небес.
Именно в этой полустертой, но стойкой стране почившего духа и живут на равных основаниях человечьи и океанские народы, продолжая многим неслышный разговор:
Или вот: приполярный свет, зеленый лед,
На китобазу опускается вертолет,
И, стерев ладонью изморозь над губой,
Фотокору, гордясь собой, позирует китобой
И не слышит, как в водной толще печальный кит
"Отпусти народ мой" впотьмах ему говорит,
В ледяной шуге, ворочая в горле ком,
Указуя ввысь окровавленным плавником.
Мария Галина предлагает читателю баллады-палимпсесты, напоминающие по стилистике прозу фэнтези, в особенности ту ее разновидность, которая связана с альтернативным пониманием истории. Одна реальность то и дело накладывается на другую – даже если забыть на минуту, что сама Галина пишет фантастическую прозу, параллели с миром фэнтези никуда не исчезнут. Для превращения привычного в магически-чудесное (или опасное, угрожающее) не нужны никакие инопланетяне. Точнее – мы сами и есть те самые инопланетяне, которые (подобно воспетому в печати и на экране сталкеру) на каждом шагу натыкаются на знаки присутствия иного мира в каждодневной рутине.
Мифогенная любовь-ненависть-опаска по отношению к эпохе атомных-ледоколов-застойных-явлений-перестроечных-иллюзий на поверку ведет в лирическом мире Галиной к еще более радикальным метаморфозам реальности. В этом (том?) монолитном и строгом мире все твари и люди неприметно отождествляются с мифологическими персонажами культурного прошлого. Дети разных народов, силуэты людей, чудовищ и рыб разных стран и времен без малейших швов сшиты в причудливые фигуры призраков, которые, если разобраться хорошенько, живее всех живых.
Мария Галина нечасто из придуманного мира странных метаморфоз возвращается в более привычную реальность жизни и высокой литературной традиции, да и эти возвращения окрашены в цвет выходящих за рамки обыденности ассоциаций – например, Горациевых:
Я – памятник себе. Другого мне не светит.
Почти в свой полный рост.
Он ниже сорных трав, он наблюдает ветер
Наземных птичьих гнезд.
………………………………………………..
Нет, вся я не умру – душа и все такое…
Вспорхнет, белым-бела…
И Бродский с Ковальджи в божественном покое
Сомкнут над ней крыла…
Нельзя не сказать о том, что в последние годы настойчивые повторения мотивов и приемов в лирике Галиной все чаще заставляют размышлять о чем-то большем и неизведанном. Может быть, уже пора подумать об "автоматизации приема" и о нарастающей заурядности даже самых необъяснимых превращений предметов и переселений тел и душ? Что ж, вполне вероятно, не за горами рождение в стихах Марии Галиной совершенно новой тематики и топики. Хотя настойчивые перемещения в недалекое, но уже ставшее вечно отдаленным от нас прошлое по-прежнему привлекают и завораживают всех, кто его знал не понаслышке:
На это гульбище бессмертных
На эти темные аллеи
Под песню Аллы Пугачевой
Про то, чтоб лето не кончалось
Про я хочу увидеть небо
Пошли, покуда наливают.Топча брильянтовую зелень
Под дребезг дикого варгана
Под песни Аллы Пугачевой
И мы не пробовали манны
Покуда были живы сами –
Мы больше пели чем плясали
И больше плакали чем пели…
Библиография
[ "Что-то не то происходит на свете в зеленой карете…"] // Арион. 2000. № 1.
[Саул и Давид] // Арион. 2003. № 1.
[Осень на большом фонтане] // Арион. 2004. № 3.
[Из цикла EX FISICA] // Арион. 2005. № 1.
"Доктор Ватсон вернулся с афганской войны…" // Новый Берег. 2005. № 10.
Неземля. М.: Журнал поэзии "Арион", 2005. 104 с.
В саду камней // Новый мир. 2006. № 3.
[Метаморфозы] // Арион. 2006. № 4.
Кто не спрятался, пусть не винит // Новый мир. 2007. № 4.
Инфракрасный значок // Знамя. 2007. № 9.
["…так, она…"] // Арион. 2008. № 1.
Замороженная вода // Новый мир. 2008. № 2.
[Елена] // Арион. 2009. № 1.
Другое что-то // Новый мир. 2009. № 3.
На двух ногах. М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2009. 88 с.
Письма водяных девочек. N. Y.: Ailuros Publishing, 2012.
Все о Лизе. М.: Время, 2013.
Владимир Гандельсман
или
"Я этим текстом выйду на угол…"
Стихи Владимира Гандельсмана узнаются почти мгновенно, он говорит словно бы шепотом, обращаясь если не к себе самому, то к кому-то очень близкому, то есть предельно близко расположенному в пространстве, чтобы расслышать шепот. При этом слова как будто бы сопровождаются легким кивком, рассчитанным на понимание не всех, но посвященных, стоящих рядом, видящих то же, что и сам стихотворец. Что же видит он и как видит? Укрупненные в полумраке предметы – как в детстве, когда после упорных попыток удается, наконец, забраться в какой-нибудь недоступный чердак заброшенного дома. Или – тоже в нежном возрасте – когда вдруг выключат освещение и посреди электрического искусственного дня вдруг наступает ночь – настоящая, та, что царит за окнами. Предметы увеличиваются в размере, между ними пропадают зазоры, и наоборот, возникают пустоты в том, что при дневном свете кажется монолитным и плотным. И еще – со всех сторон обступает особенная темная тишина, так что, кроме шепота, любое говорение кажется громким и даже опасным, способным разрушить хрупкую (и – увы! – временную) зоркость.
Я более люблю
всего, когда врасплох
из ничего ловлю
сознания всполох.Оттуда, где привык
не быть из ничего, –
краеугольный сдвиг
в земное существо, –я более люблю
вещественную весть
его, чем жизнь саму.
он лучшее, что есть.А ночи не страшись
и утра не проси,
рукою дотянись
и лампу погаси.
"Сознания всполох", момент прозрения (состояние, названное в Джойсовом "Портрете художника" эпифанией) – для Гандельсмана важнее, чем само "содержание" наблюдения, конкретная окраска эмоции. Мгновенное озарение возможно по любому, даже самому незначительному поводу, Гандельсман его лелеет и пестует, недаром в одной из его опубликованных записных книжек содержится наблюдение о том, что "поэзия Мандельштама освоила речь, опережающую разум". Оставляя в стороне параллели, отметим, что уж к самому Гандельсману этот принцип имеет прямое отношение. Чтобы очередной раз впасть в состояние инсайта, необходимо избавиться от избытка сознания, изжить какое бы то ни было умение логически рассуждать и задаваться вопросами о подлинных пропорциях вещей за пределами круга, очерченного сладостным визионерским заблуждением.
В георгина лепестки уставясь,
шелк китайский на краю газона,
слабоумия столбняк и завязь,
выпадение из жизни звона,это вроде западанья клавиш,
музыки обрыв, когда педалью
звук нажатый замирает, вкладыш
в книгу безуханного с печалью,дребезги стекла с периферии
зрения бутылочного, трепет
лески или марли малярия –
бабочки внутри лимонный лепет,вдоль каникул нытиком скитайся,
вдруг цветком забудься нежно-тускло,
как воспоминанья шелк китайский
узко ускользая, ольза, уско
Что же в сознании поэта располагается до разума, "опереженного" речью? Чаще всего – состояние эмпатии, слияния с природой как таковой и отдельными предметами – в частности. Слишком уж "речь опережает разум", остается только
Расширяясь теченьем реки, точно криком каким,
точно криком утратив себя до реки, испещренной стволами,
я письмом становлюсь, растворяясь своей вопреки
оболочке, еще говорящей стихами.Уходя шебуршаньем в пески, точно рыба, виски
зарывая в песчаное дно, замирающим слухом…
Как лишиться мне смысла и стать только телом реки,
только телом, просвеченным – в силу безмыслия – духом…
Доминирует в таких стихах безграничное чувство восторга, интонация гимна и оды (о, как я привязан к Земле, как печально привязан!..) , которая странно выглядит в соседстве с "безмыслием". Упоение совершенной сложностью мира то и дело переходит в самоупоение, в наслаждение собственным даром в простом видеть усложненное (а зачастую – придуманное). При этом как капли воды похожими становятся десятки стихотворений: "На что мой взгляд ни упадет, / то станет в мир впечатлено…". Да и какая, в конце концов, разница, чем спровоцирован очередной инсайт – полетом птицы или разворачиванием завтрака? Вот эпифания о полете птицы, вполне удачная:
Птица копится и цельно
вдруг летит собой полна
крыльями членораздельно
чертит на небе она
облаков немые светни
поднимающийся зной
тело ясности соседней
пролетает надо мной
в нежном воздухе доверья
в голубом его цеху
в птицу слепленные перья
держат взгляд мой наверху
А вот – инсайт на тему завтрака, гораздо более прихотливый ("Разворачивание завтрака"):
Я завтрак разверну
между вторым и третьим
в метафору, задев струну,
от парты тянущуюся к соцветьямна подоконнике, пахнет
паштетом шпротным
иль докторской (я вспомню гнет
учебы с ужасом животным:куриный почерк и нажим,
перо раздваивается, и капля
сбегает в пропись – недвижим,
сидишь, – не так лии ты корпел, и ручку грыз,
и в горле комкалась обида,
товарищ капсюлей и гильз
и друг карбида?)…
Чем отвлеченней ситуация наблюдения за речью поперед мысли, тем интенсивнее упоение, доходящее до пика в случае уже почти пародийной рифмовки момента философского наблюдения не за птицей либо за разворачиванием завтрака, но – за бытием вещи как таковой, любой, вещи вообще:
Обступим вещь как инобытие.
Кто ты, недышащая?
Твое темье,
твое темье, меня колышущее…
Здесь обаятельная укрупненность наивного созерцания вещей в детском одиноком полусумраке оборачивается надуманными беседами с самим собою: тут уж как ни старайся оказаться поближе – магического шепота кудесника не расслышишь! Порою эта преизбыточная мелочность доморощенного философствования самим же поэтом признается как путь в тупик, не в направлении к реальности, но прочь от нее:
Разве поверхность почище, но тот же подбой,
та же истерика поезда, я не слепой,
лучше не быть совершенно, чем быть не с тобой.
Жизнь – это крах философии. Самой. Любой.
Тема школьного завтрака возникла в наших рассуждениях вовсе не случайно: "остраненное" видение полнее всего присутствует именно в детском сознании, еще не ведающем "взрослых" вопросов. Стартовое усилие во многих стихотворениях Гандельсмана часто эквивалентно именно припоминанию о "детском" состоянии сознания – даже в тех случаях, когда прямо ни о каком воспоминании не говорится. Впрочем, есть у поэта цикл "Школьный вальс", содержащий именно такие подростковые воспоминания о ярких событиях "среднего и старшего школьного возраста".
Подобные "школьные" стихотворения, написанные с точки зрения повзрослевшего человека, – вовсе не новость, они имеются у очень разных поэтов: Тарковского, Бродского, Павловой. В цикле Гандельсмана немало отрадных частных наблюдений, но очень уж часто они связаны с пубертатными открытиями ("С девочками двумя пойдем / за гаражи и снимем / трусики: с тоненьким петушком / я постою на синем", или "Зажатие в углу Беловой, дыханье рыбное ее…", или "О, Юдина полуобнятость, / уйдешь, тебя недораздев", или "Сношений первых воплощенный / друг-Рябинкова / так прыгает на неученый, / небестолкова…"). Дело тут не в настойчивости темы, а в том, что, по большому счету, безоговорочное преобладание самого состояния прозрения-озарения над каким бы то ни было внятным его осмыслением, содержательным наполнением нередко грозит обернуться прямой инфантильностью, тщательно взращенной искусственной экзальтацией. И тогда станет вдруг понятно, чего же до боли не хватает в этих, внешне мастеровитых, стихах. Ведь прямо же говорится в гандельсмановской "Косноязычной балладе":
Я этим текстом выйду на угол,
потом пойду вдали по улице, –
так я отвечу на тоски укол,
но ничего не отразится на моем лице.
Все-таки очень бы хотелось, чтобы такая сложная и сама по себе небессмысленная словесная конструкция, как "выход текстом" на угол улицы, не была лишь самодостаточным риторическим приемом. И сопровождалась бы хоть каким-нибудь жестом, необщим выражением лица.
Библиография
Тихое пальто. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. 64 с.
Чередования. СПб.: Изд-во журнала "Звезда", 2000.
Одиночество в Покипси // Волга. 2000. № 1.
Материя стиха // Октябрь. 2000. № 8.
Сиделка на ночь // Знамя. 2000. № 12.
Стихи // Звезда. 2001. № 7.
Голоса // Арион. 2002. № 1.
Стихи // Звезда. 2002. № 7.
Новые стихи // Октябрь. 2002. № 8.
Стихи // Звезда. 2002. № 11.
Поэтическая тетрадь // Новый журнал. 2002. № 227.
Новые рифмы. СПб.: Пушкинский фонд, 2003. 80 с.
Поэт и чернь // Октябрь. 2003. № 1.
Стихи // Урал. 2003. № 2.
Школьный вальс. СПб.: Пушкинский фонд, 2004. 48 с.
Из книги "Школьный вальс" // Звезда. 2004. № 3.
Поэтическая тетрадь // Новый журнал. 2004. № 237.
Обратная лодка. СПб.: Петербург – XXI век, 2005. 286 с.
Осень полковника // Интерпоэзия. 2005. № 3.
Стихи // Звезда. 2005. № 4.
Стихи // Звезда. 2005. № 7.
Сон памяти друга // Октябрь. 2005. № 11.
Поэтическая тетрадь // Новый журнал. 2005. № 239.
Стихи // Новый журнал. 2005. № 241.
Стихи номера // Критическая масса. 2006. № 2.
Посвящение // Интерпоэзия. 2006. № 5.
Стихи // Звезда. 2006. № 6.
Стихи // Новый журнал. 2006. № 245.
Стихи // Крещатик. 2007. № 3.
Птицы // Октябрь. 2007. № 3.
Стихи // Новый журнал. 2007. № 248.
Портретная галерея в стихах и переводах. СПб.: Пушкинский фонд, 2008. 96 с.
Статуэтки // Волга. 2008. № 4 (417).
Патритриптих // Интерпоэзия. 2009. № 1.
Цитата // Интерпоэзия. 2009. № 1.
Пересказ монолога // Знамя. 2009. № 2.
Точка засыпания // Новая Юность. 2009. № 2 (89).
За тем окном // Дети Ра. 2009. № 4 (54).
Чудный сбой // Новый мир. 2009. № 24.
Стихотворения // Новый берег. 2009. № 24.
Стихи // Новый журнал. 2009. № 256.
Каменный остров. Нью-Йорк, 2009.
Цирковой артист // Знамя. 2010. № 4.
Жизнь моего соседа // Октябрь. 2010. № 5.
Ладейный эндшпиль. СПб.: Пушкинский фонд, 2010.
Ода одуванчику. М.: Русский Гулливер, 2010.
Читающий расписание. СПб.: Пушкинский фонд, 2012.
Видение. СПб.: Пушкинский фонд, 2012.