Библиография
Провинциальная латынь. Симферополь: Автограф, 2001. 53 с.
Мир по Брайлю. СПб.: Геликон Плюс, 2004. 76 с.
[Стихи] // Новый берег. 2005. № 9.
Случайная жизнь // Знамя. 2006. № 4.
Коллекция за стеклом // Октябрь. 2006. № 5.
Как если бы. СПб.: Геликон Плюс, 2006. 98 с.
Стихи // Волга – XXI век. 2007. № 7–8.
[Стихи] // Новый Берег. 2008. № 19.
Небо для летчиков. М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2008. 56 с. (Библиотека журнала "Воздух").
"если долго сидеть на берегу реки…" и др. стихи // Волга. 2009. № 1–2.
[Стихи] // Новый берег. 2009. № 24.
Replay // Новый берег. 2009. № 25.
[12 декабря] и др. // Волга. 2010. № 7–8.
[харьков] и др. // Волга. 2011. № 5–6.
Перед началом ночи // Новый берег. 2011. № 34.
Ручьи города Киева // Новый мир. 2012. № 5.
Странное и откровенное // Октябрь. 2012. № 10.
"[говорят июнь]" // Волга. 2012. № 11–12.
Синагога в бомбоубещиже, или Ответ на незаданный вопрос // Новый мир. 2012. № 11.
Стихотворения // Новый берег. 2012. № 38.
Поражение Марса. N. Y.: Ailuros, 2012. 80 с.
Простенок миров // Новый мир. 2013. № 6.
Подземный флот // Октябрь. 2013. № 10.
"Чтобы по-настоящему возвыситься, умали себя" // Урал. 2014. № 8.
Без зазрения слов… // Урал. 2014. № 8.
Стихотворения // Новый берег. 2014. № 43.
Подземный флот. N. Y.: Ailuros, 2014. 77 с.
Светлана Кекова
или
"Не пугайся чудес, ибо их невозможно исчислить…"
Стихи Светланы Кековой узнаваемы с полузвука – традиционная ритмика, точная рифма, непременное соотнесение дольнего с божественным. На протяжении лет останавливает внимательного читателя (меня, например) даже не появившаяся некоторая однозвучность интонаций, но нечто иное, гораздо более существенное и, по гамбургскому счету, выходящее далеко за пределы стихотворчества Кековой. Речь о совместимости религиозного откровения, вероучительной проповеди со смысловым диапазоном светской поэзии. То, что рождается во глубине пустынных душ людей уверовавших, вопреки сомнению, при переводе на язык, внятный другим, нередко обращается в тютчевский "наружный шум". Верность, "правильность" нетождественны вере и праведности:
Не нужно искать утешенья нигде –
ни в беглой воде, ни в зеленой звезде,
ни в звуках волшебного рога,
а только у Господа Бога.
В воде, как дитя, вырастает коралл,
вздыхает в заветных глубинах:
– Зачем Ты, о Боже, меня покарал,
лишив меня крыл голубиных?
– Не нужно себя разрешать от оков,
как воду реки – от воды родников:
попробуй достать из-под спуда
простую надежду на чудо. –
А голубь вздыхает, летя над водой:
– Один я остался на свете,
хотел бы питаться я пеной седой
и плакать, как малые дети.
– Не нужно тревожить заветных могил,
покуда последний твой час не пробил,
не плачь перед самою смертью,
а веруй Его милосердью. –
Зеленая гаснет на небе звезда,
шепча: я под утро воскресну, –
а ставшая бурным потоком вода
не хочет заглядывать в бездну.
– Ты тоже, любимый, туда не смотри,
под утро соленые слезы утри –
пусть голубь воркует приблудный
и День приближается Судный…
Стихотворение по-своему совершенное, но вполне сводимое по своей основной мысли к первым восьми строкам и, если задуматься, к первым четырем и даже к одной (самой первой) строке. Лирическое созерцание тесно переплетено с религиозным прозрением, но переплетение лишено драматизма, прекрасной сложности волевой победы либо чудесной ереси итоговой, прошедшей через испытания простоты. В пределе жесткости высказывания можно было бы сказать, что облечение религиозного поучения в стихотворную форму оказывается избыточным, внешним на фоне глубины и важности высказанных мыслей.
Что же – для поэзии непременно необходимы цветы зла, а незамутненное благочестие находится по отношению к искусству, по словам Тарковского, "в стороне от нас, от мира в стороне"? Похоже, что все-таки именно подобным образом складываются в новое время отношения поэтического голоса и пророческого логоса. Ведь и готовый к сожжению сердец божественным глаголом герой пушкинского стихотворения так ничего и не рассказал о сути своих будущих зажигательных речей, в этой пронзительной балладе мы находим слова о чудесной способности проповедовать, но никак не о самой проповеди. И способность эта обретена в драматическом столкновении с невыносимой болью расставания с привычными зрением, кровообращением и слухом. Природа поэзии, если и не требует впрямую извлечения дисгармонических нот из неотвратимой привлекательности зла, то, по крайней мере, фундаментального сомнения ("дар напрасный, дар случайный…"), сквозь которое иногда, не для всех, при полном отсутствии гарантии происходит прорыв к подлинному, вечному и небесному. Причем здесь важен не результат, а процесс, не итоговая счастливая развязка, но поле битвы. Очень много у Светланы Кековой стихотворений, где серьезность и непредсказуемость борений:
Лицо пчелы – в нектаре и пыльце.
Завершена цветущих лип проверка.
И черный пудель лает на крыльце,
пугая молодого Гейзенберга…
смазывается неотвратимостью развязки:
…Арбузы серебрятся на бахче,
смуглеет тыква, зерна копит дыня…
Но знаю я – наступит время "Ч",
и будет плакать на твоем плече
невидимого тайная твердыня.
То, что вседозволенность греха, господство зла – лишь видимость, снимаемая провидением и молитвой, для благочестивого человека, привычно (и всякий раз с новым смирением и усердием) произносящего первые слова Символа веры, – непреложная истина, для читателя стихов – вещь почти запретная. Нет всеобщего и неминуемого преобладания горнего над дольним, нет, попросту говоря, неизбежной смены нынешнего, земного времени, грядущим, вечным. Ведь даже сладость многократного перечитывания любимых книг частично основана на этом детском недоверии к гарантии заранее известного. А вдруг да не погибнет Ленский, не бросится в отчаянии к вокзалу Анна Аркадьевна Каренина. В стихах Кековой слишком часто развязка наступает в самом начале, стартовая формула перечеркивает (либо, по крайней мере, лишает аутентичности) все происходящее следом. Кекова осознанно сужает пространство поэтического высказывания, исключает для себя целую вереницу испытанных приемов и легких путей: политическую актуальность, злободневность тем, нестандартную во всех смыслах метрику и лексику, иронию – список легко продолжить. И в тех случаях, когда удается избежать заданной неизбежности благочестивых развязок, создания Кековой обретают стилистическое равновесие и композиционную завершенность (примером может служить стихотворение-перифраз мандельштамовского "Ламарка").
Открытость и непредсказуемость финалов не только не ставит под сомнение полноту и непреложность присутствующих в стихах высоких смыслов, но, наоборот, придает этим смыслам дополнительную весомость, вводит их на территорию искусства и избавляет от гладкой риторичности. Иногда в результате появляются подлинные шедевры:
Пространство выгнуто, как парус, –
везде закон его таков,
и составляют верхний ярус
большие лица мотыльков.Покуда мы еще над бездной
по пленке тоненькой скользим,
своей печалью безвозмездной
мы Божий мир не исказим.Жизнь, как вопрос неразрешенный,
мы оставляем на потом,
и дятел, разума лишенный,
и рыба вод с открытым ртомпохожи на ключи, из скважин
торчащие, – и видно им,
как человек обезображен
и сыт неведеньем своим.
Библиография
Восточный калейдоскоп: Стихотворения 1980–1990-х годов. Саратов: Колледж, 2001. 74 с.
На семи холмах. СПб: Пушкинский фонд, 2001. 73 с.
На семи холмах // Новый мир. 2001. № 3.
Цветня Триодь // Знамя. 2001. № 4.
По новым чертежам // Знамя. 2001. № 11.
"Звезды русской провинции": Стихи участников II Московского международного фестиваля поэтов // Уральская новь. 2001. № 11.
Стихи // Звезда. 2002. № 1.
Тень тоски и торжества // Новый мир. 2002. № 4.
Сад неприкаянный // Знамя. 2002. № 5.
Стихи // Звезда. 2003. № 1.
Созвездие спящих детей // Знамя. 2003. № 7.
Пленение инеем // Новый мир. 2003. № 7.
Тени летящих птиц // Знамя. 2004. № 8.
Больное золото // Знамя. 2005. № 10.
Неземной конвой // Новый мир. 2005. № 11.
У подножия Желтой горы. СПб.: Петербургский писатель, 2006.
Плач о Древе жизни. Саратов: Изд-во Саратовского гос. соц. – экон. ун-та, 2006.
Учитель словесности // Новый мир. 2006. № 7.
На пути в Эммаус. Алма-Ата, 2007.
Сквозняк иного мира // Новый мир. 2007. № 5.
"Ходит ангел под липами в Липецке…" // Сибирские огни. 2007. № 9.
Тоннельный эффект // Зарубежные записки. 2007. № 12.
Потаенный хор. Тамбов, 2008.
Шелкопряды языка // Новый мир. 2008. № 4.
Стихи // Нева, 2008, № 8.
Не наяву и не во сне // Сибирские огни. 2008. № 12.
Стихи о людях и ангелах. Саратов, 2009.
Ангелы этого мира // Новый мир. 2009. № 6.
Последний свидетель // Сибирские огни. 2009. № 12.
Надежда на прощение // Новый мир. 2010. № 8.
По замыслу Ганса-датчанина // Сибирские огни. 2010. № 8.
Плащ с двойной подкладкой (из старых тетрадей) // Дружба народов. 2011. № 4.
Стихи // Звезда. 2011. № 5.
Бахыт Кенжеев
или
"Бесцельных совпадений нет…"
Как сказано в одной из притч Кафки, "бодрствовать кто-то должен", – в последние без малого полвека роль ночного толкователя дневных событий безоговорочно принадлежит Кенжееву. Бахыт Кенжеев не дремлет, его поэтическая работа беспрецедентна по размаху, масштабам и степени признанности. Конечно, он находился бы на посту и в отсутствие какого бы то ни было вдохновляющего отклика, не случайно же в стихах Кенжеева так много упоминаний о самом процессе писания – преимущественно ночного.
Попробуй бодрствовать, тревожась от души.
Поставь ромашки – не в бутылку, в вазу, –
включи кофейник, хлеба накроши
ночному ангелу, чтоб улетел не сразу…
Нет, речь вовсе не идет о новых "Ночных бдениях" Бонавентуры, перед нами не целенаправленные схоластические усилия, Кенжеев импровизирует, легко переходит от одного предмета к другому, не связывая себя границами элегического канона русской "ночной" лирики. В самом деле, и у Ломоносова с Пушкиным, и у Шевырева с Тютчевым смысловой ореол ночного раздумья сопряжен с обостренным вниманием к краеугольным проблемам бытия. "Открылась бездна звезд полна…" у Ломоносова, "Когда для смертного угаснет шумный день…" Пушкина, тютчевское "Святая ночь на небосклон взошла", да и стихи Заболоцкого ("Когда вдали угаснет свет дневной…") – все это примеры ночного обострения чувств, перемещения в область предельных по остроте ощущений и вопросов. У Кенжеева – иное: бытие сводится к быту, и это неспроста. Привычка к ночной работе – след времени шестидесятых-семидесятых, когда в сознании многих и многих (впоследствии эмигрировавших и "вернувшихся в Россию стихами") день и ночь, как сон и явь, как труд и отдых, навсегда поменялись местами. Гребенщиков позже споет: "Я где-то слыхал о людях, что спят по ночам". Неспящие – из поколения Бахыта Кенжеева:
…я человек ночной и слухом
не обделен. Когда зима
охватывает санным звуком
оцепенелые дома
предместий правильных, когда я,
в клубок свернувшись, вижу сон
о том, что жизнь немолодая
крутится страшным колесом, –
все хорошо, у колеса есть
и ось, и обод. В этот час
я нехотя соприкасаюсь
со светом, мучающим нас,
и принимаюсь за работу,
перегорая ли, дрожа,
пытаясь в мир добавить что-то,
как соль на кончике ножа…
Необыкновенно важна итоговая совмещенность ночных размышлений с подробностями повседневного существования, отсюда "соль на кончике ножа" – развоплощенная метафора "соли" как центральной мысли, сути. У Кенжеева аттическая соль превращается в натрий-хлор – нехитрую приправу к (наверняка) очень простому блюду, обычно сопутствующему напитку, от которого остаются бутылки – возможное прибежище для столь же незатейливых цветов (ромашек), упомянутых в предыдущем процитированном стихотворении. Конечно, не стоит упрощать: человек, не спящий ночью, не только поглощает простую снедь, он понимает, что его задача в другом, уверенно утверждает, что Блажен дождавшийся прозрения к утру.
Но в том-то и штука, что в стихах Кенжеева нередко описывается не праздник, но ожидание праздника, "прозрения" чем случайней, тем вернее ложатся в цель где-то за пределами стихотворения, где, конечно, есть и высокие раздумья, и непреодолимые страсти, и боренья. Но как театр начинается с вешалки, так стихотворение Кенжеева начинается (и заканчивается!) на пороге сильного ощущения и рискованного жеста на краю смертной бездны. Читатель вслед за призывом стихотворца бросает быстрый взгляд "туда, туда" – за пределы текста и тут вдруг понимает, что вокруг по-прежнему мирный ночной интерьер с натюрмортом из нехитрых гастрономических импровизаций на столе.
Зачем меня время берет на испуг?
Я отроду не был героем.
Почистим картошку, селедку и лук,
окольную водку откроем
и облаку скажем: прости дурака.
Пора обучаться, не мучась,
паучьей науке смотреть свысока
на эту летучую участь.
Ведь есть искупленье, в конце-то концов,
и прятаться незачем, право,
от щебета тощих апрельских скворцов,
от полубессмертной, лукавой
и явно предательской голубизны,
сулившей такие знаменья,
такие невосстановимые сны,
такое хмельное забвенье!
Но все это было Бог знает когда,
еще нераздельными были
небесная твердь и земная вода,
еще мы свободу любили, –
и так доверяли своим временам,
еще не имея понятья
о том, что судьба, отведенная нам, –
заклание, а не заклятье…
"Паучья наука смотреть свысока" на превратности человеческой жизни, вопреки декларациям, для Бахыта Кенжеева остается чистой теорией, и, вероятно, этому стоит порадоваться, поприветствовать звоном щита одного из очень немногих остающихся в строю (простите за формулу) "чистых лириков", избежавших всех пронесшихся над русской поэзией бурь деперсонализации, концептуализации и "постконцептуалистских" возвратов к исконной точке смысловых революций, когда снова оказалось, что "жизнь и поэзия – одно". Насколько (как уже сказано) внимателен Кенжеев к моментам творчества, прорастания стихов из бытового сора, настолько он глух ко всем авангардным сомнениям в дальнейшем существовании традиционного стиха в его исконных ритмических и тематических координатах. У Кенжеева как будто бы нет собственной поэтики, он словно не замечает слов, говорит через их голову о вещах и сущностях жизни. Все начиналось еще в шестидесятые с очередного в истории русской поэзии требования "прекрасной ясности", прямо сказать, с Александра Сопровского, серьезный разговор о котором до сих пор не состоялся, – впрочем, это совсем другая история. Получилось так, что многие поэты того же круга далеко отошли от тогдашних стремлений, кое-кому кажется, что одинокий Бахыт Кенжеев точно идет не в ногу, не замечая социальных заказов и актуальных стилистических сбоев.
Наиболее просвещенные из коллег
уверяют, что я повторяюсь, что я
постарел, но не вырос. Влажный вечерний снег
бьет в глаза, и перчатки куда-то пропали. Стоит
ли мельтешить, оправдываться на бегу,
преувеличивая свои достоинства во сто
раз – если что и скажу, то невольно, увы, солгу –
без дурного умысла, без корысти, просто
по привычке. От правды в холодный пот
может бросить любого, затем-то поэт, болезный,
и настраивает свой фальцет-эхолот,
проверяя рельеф равнодушной бездны…
Ни слова в непростоте, никакого желания произвести впечатление – ну кому это понравится?! Стоять на торной дороге традиции и минимализма приемов – это теперь уже воспринимается как вызов, почище самого крутого авангарда. Конечно, случается однообразие – гладкий стих у Кенжеева иной раз норовит переродиться в мастеровитую гладкопись. Самые большие его удачи – емкие стихотворные афоризмы (вот, например: "бесцельных совпадений нет") – нередко повисают в воздухе, не поддерживаются органикой вызревания и развития счастливо найденной мысли. Особенно это заметно в финалах, которые в десятках случаев ждешь намного раньше, чем они наступают. Хотя лаконичности в стихах Бахыта Кенжеева последних лет явно прибавилось, поэт понимает: "Остается все меньше времени, меньше вре…". Эпоха твиттерных новостей не допускает не только многословия, но и простой неторопливости, однако немногим избранным общий закон не писан, именно поэтому Кенжеев неминуемо продолжает нести свою ночную вахту:
Если и вправду молчание – свет,
если смирение – тьма,
то и в гордыне особого нет
смысла, ты знаешь сама.
‹…›
Рюмка щербатая невелика,
голос свободен и тих.
И представляется – ах, как легка
жизнь, словно пушкинский стих.Что ж, протяни-ка мне руку, сестра –
лучше уж так, чем никак,
чем засыпать, проплутав до утра
в собственных черновиках.
И еще одного важного поветрия (так и хочется сказать "тренда", да грехи не пускают!) сумел избежать Кенжеев – тотальной для поэзии восьмидесятых и девяностых годов иронии. Только, бывало, поймает интонацию стеба:
Вот гуляю один в чистом поле я и настраивает свой
фальцет-эхолот, с целью сердце глаголами жечь,
и тут же возвращается на свой кремнистый путь:
и гнездится в груди меланхолия, и настраивает свой
фальцет-эхолот, а по-нашему – черная желчь.
Так и идет у Бахыта Кенжеева дело – от книги к книге, без перепадов интонаций и тембров. Что ж, нескучно на этом свете, господа!