Библиография
Тридцать девять комнат // Знамя. 2000. № 3.
Волосы смыслов // Знамя. 2000. № 12.
Времена года. М.: ОГИ, 2001. 64 с. (Поэтическая серия клуба "Проект ОГИ").
О моем шурине // Знамя. 2002. № 2.
Приблизительно так // Знамя. 2003. № 2.
Куст слов // Знамя. 2004. № 7.
Что касается. М.: Новое издательство, 2007. 92 с. (Новая серия).
282 осы. Таганрог: Нюанс, 2010.
Резоны. М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2011.
Марина Бородицкая
или
"Дурацкая привычка быть счастливой…"
Среди хороших и разных есть поэты, о которых вроде бы не помнишь – впрочем, не потому, что они отсутствуют на твоей личной карте поэзии. Наоборот, поэты эти существуют настолько определенным и непреложным образом, так плотно занимают свое место, что не требуют специального припоминания. Ну не перебираем же мы поминутно в памяти все буквы алфавита – нам легко и приятно быть уверенными в том, что "с", например, обязательно встретится в словах слава, страсть или фарс…
Марина Бородицкая вопреки всем предрассудкам с особым цинизмом провозглашает, что
И женщиной быть, и поэтом –
Завиднее участи нет.
Коли женщина, значит, жена, и мать, и хозяйка – все сплошь рискованные амплуа с готовым ассортиментом застывших масок-эмоций. Все эти основные инстинкты в стихах Бородицкой присутствуют, спору нет! Однако сознательное сужение диапазона ролей и тем – не знак бедности зрения, но лишь прием, повод для проявления особого рода минимализма, бесконечного модулирования того, что всегда находится под руками и не требует частого припоминания.
Косынка, пижамка, пеленка,
Прохлада, как в летнем лесу…
Я выкупанного ребенка
В постель на закорках несу.
…………………………………
Ни роста, ни стати, ни пыла
Ни прочих изящных затей –
Одна лошадиная сила
Досталась породе моей.
На нас сэкономлены средства,
Зато нам легко на земле:
Ведь мы переносчики детства,
Мы учим держаться в седле.
Что здесь не так или не совсем так, как это сплошь и рядом бывает в лирике материнского долга и семейного очага? Конечно, филигранно двусмысленная фраза "переносчики детства" даже важнее, чем постоянное у Бородицкой самосравнение с рабочей лошадью, покорной всем тяготам жизни. Марина Бородицкая – помимо всего прочего – детский поэт, а значит, поэт, умеющий приковать внимание самого взыскательного читателя. Именно это дерзкое умение сделать интересным простое и важное Бородицкая последовательно переносит во взрослую поэзию.
Поэты как дети: цветную стекляшку нашел
Иль камушек редкий – один в кулаке зажимает:
– Уйди, не твое! – и мальчишки, забыв про футбол,
Его окружают, канючат, сопят и гадают.Иной же – в раскрытой ладони то так повернет
Находку, то этак… и тянет, и молит: взгляни же!
Но прятками, салками занят сегодня народ,
Лишь рыжая девочка робко подходит поближе.
Детям игра – всегда всерьез, взрослый, не понарошку отдающийся игре, – либо чудак-человек, либо нечто гораздо более запущенное. Ничего иного как будто бы не дано – нигде, кроме стихов Марины Бородицкой. На территории "детской" поэзии, где, казалось бы, все ноты давно сосчитаны и уложены в каталог, она, если разобраться, выпевает довольно сложный мотивчик, не "маршаковский" и даже не "остеровский". Это песенка взрослого человека, который не подлаживается под детские приколы, но остается собою, играющим в свои взрослые игры. Дети всегда чувствуют такую серьезность, живо на нее реагируют, она "держит" их внимание гораздо прочнее, нежели всевозможные ути-пути. Позволю себе отклониться от темы. Мой двоюродный дед (родных, увы, увидеть не довелось), разливая суп по тарелкам, рассуждал о том, как он любит в вареном мясе жилы и кости. Время было не самое сытое, дедовы рассказы были поводом, чтобы положить мне в тарелку куски понаваристее. У взрослых всегда – какая-то своя игра (типа "папиной работы"), но это все-таки игра, то есть нечто домашнее, неопасное, происходящее не полностью всерьез, подлежащее перемене.
Деду ведь в самом деле нравятся вершки, значит, я со спокойной совестью могу оставить себе любимые корешки, – так думалось мне когда-то за обеденным столом. И до сих пор я слышу этот насмешливый мужской голос, неловко-ласковым щитом ограждавший детские шалости от других невыдуманных опасностей.
В стихах Марины Бородицкой – к тому и веду – преобладает веская "отцовская" интонация, призванная вернуть не только детям детскую естественность (переносчики детства), не впадающая в инфантильную "материнскую" чувствительность либо в насильственную – и тоже немужскую – вечную жалобу на тяжкую взрослую жизнь типа: "а тут еще и ты не делаешь уроки…". Рабочая лошадь не тяготится своей долей, она пашет глубоко и счастливо и никогда не испортит борозды.
Не только с представителями непарнокопытной фауны сопоставляет свою лиргероиню Бородицкая, но еще и с культурными растениями:
Я картошка, дожившая до весны.
Нет во мне былой белизны.
А кругом молодняк – розовеют, крепки,
Выставляют наружу пупки.Я на ощупь мягка,
Шкурка мне велика,
Но хозяина не подведу:
Я пустила два сильных, два сочных ростка
И готова лечь в борозду.
Два ростка – два сына, Бородицкая, как обычно, ничего не придумывает, а пишет "прямо о себе", но суть даже не в этом. Дело в особой вескости слов и точности формулировок, очень далеко отстоящих от легкой игровой атмосферы ее квазидетских (а если разобраться, детских вдвойне) стихов, с которых мы начали наши рассуждения. В этой особой твердости не иначе как слышны отголоски еще одного параллельного поэтического ремесла Бородицкой – переводческого.
Второстепенные английские поэты,
вы руки тянете ко мне из темной Леты
и, как детдомовская ребятня:
– Меня, – кричите вы, – меня, меня!..
Английские стихи разных времен, изысканные, порой чуть манерные, но всегда стремящиеся к дефинитивности и точности высказывания, – вот что явственно присутствует в подтексте "оригинальной" поэтики Марины Бородицкой. Например, если речь заходит
…О девочке сильной и строгой,
Прекрасной, как точный прыжок…
Думается, из того же источника – неиссякаемая ирония и самоирония, постоянное желание взглянуть со стороны не только на себя, но и на всех, кто готов эту насмешку над собой подметить и подвергнуть нехитрому анализу:
Я никогда никому объяснить не в силах,
что у меня к чему. Про любой пустяк
мямлю: мол, исторически так сложилось,
так получилось, а пуще – сказалось так.Добрый мой критик с розовыми щеками,
мысленно прижимаю тебя к груди
и оставляю на кухне тетрадь со стихами:
будешь анализировать – не буди.
Имея в виду подобные психоаналитические напутствия, остается произнести немногое. Марина Бородицкая говорит не меняя тона, ей для стихов не нужен какой-то особый повод. И в радостном упоении мелочами иронии лишь малая толика, хотя она есть – и детская, и по-английски чуть манерная. Вот, скажем, Сантехник – супергерой концептуалистских ристалищ, ну кто, кроме Марины Бородицкой, отважится сказать о нем такое:
По-доброму в нашем квартале
Относятся люди ко мне:
Суровый сантехник Виталя
При встрече мне рад, как родне!
Бородицкая дышит, как пишет: ровно, беспафосно и счастливо – словно бы переворачивая с ног на голову окуджавское литературное профессьон де фуа, вносит в него обычную свою мягкую иронию. Поэт, он что, просто пописывает? Или защищает форпост высот духа от наседающих профанов? Как-то так у Бородицкой получается, что и то и другое сразу. То есть, конечно, нельзя забывать о пребывании на посту, на страже. Но верная картина получится, если вспомнить "Операцию Ы": Шурика, охраняющего вместо Бабули продовольственный склад. Все всерьез, по-настоящему, включая налетчиков. И все как-то налегке, помимо осознания высокого долга.
На посту в краю пустынном
Мерзну с верным карабином
В кем-то выданном пальто.
Я чего-то сочиняю
И, наверно, охраняю
Что-то нужное – но что?Тут кругом глухая местность,
Где-то гордая словесность
Мчит в гудящей мгле ночной.
Ты ль, небесный разводящий,
Посмеялся надо мной?Не сменили, не убили,
Может, просто позабыли
И не взяли даже слова,
Как мальчишки в том саду.
Видно знали: не уйду.
Есть у Кафки притча с простым названием "Ночью", там тоже речь о всеми забытом часовом, охраняющем неведомо что и от кого. Вокруг ничего страшного не происходит, но, как знать, может быть, беды именно потому и отступают, что близорукий Шурик сосредоточенно мерзнет на своем посту? "Бодрствовать кто-то должен" – так заканчивается притча Кафки. Марина Бородицкая берет на себя эту странную обязанность: стоять на страже настолько неброско и неприметно, чтобы о ее присутствии на карте современной поэзии можно было со спокойной душой не вспоминать, не беспокоиться, не думать.
Библиография
Год лошади. М.: Скрипторий, 2000. 62 с.
К погоне лицом // Новый мир, 2001, № 8.
Стихотворения // Арион, 2002, № 3.
Герб и дата // Новый мир, 2003, № 11.
Стихотворения // Арион, 2004, № 4.
Нечаянный выигрыш // Новый мир, 2004. № 10.
Оказывается, можно. М.: Время, 2005. 195 с. (Поэтическая библиотека).
Ода близорукости // Новый мир, 2006, № 3.
Гомеопатия, мечта поэта // Иерусалимский журнал, 2006, № 23.
Еще ведь и чаю не пили // Новый мир, 2007, № 4.
Стихи из разных путешествий // Иностранная литература, 2007, № 12.
Мне бы игру спасти // Новый мир, 2008, № 11.
Ода близорукости. М.: Время, 2008. 80 с. (Поэтическая библиотека).
Крутится-вертится. М.: Время, 2013. 320 с. (Поэтическая библиотека).
Евгений Бунимович
или
"…с этим и предстанет перед высшим…"
Написанные в последние годы стихотворения Евгения Бунимовича способны удивить всякого, кто уже много лет (или десятков лет) знает и ценит его поэзию.
был такой евгений бунимович
полторы натуры мрамор бронза
ощущал предутреннюю горечь
устранял немедикаментознобунимович был такой евгений
хрен с горы синайской в поле чистом
не любил писать стихотворений
да и получалось неказистос этим и появится на страшном
с этим и предстанет перед высшим
буни говорите мович как же
был такой да весь куда-то вышел
Что за оказия, что за коллизия? Откуда эта ирония, подлинна ли она? Мы ведь помним, что Бунимович – из тех стихотворцев, которые еще в восьмидесятые годы внесли новое и свежее содержание в поэзию. Евгений Бунимович – один из основателей легендарного клуба "Поэзия", под сень которого сошлись все почувствовавшие долгожданный ветер перемен, а также и те, кто любил читать и слушать стихи. Этот поэтический круг очерчивал резкую границу между суррогатом застойной свободы и свободой, самими поэтами над собою признанной.
Время было иное – "интерьерное", "кухонное", полное неясных надежд. Евгений Бунимович написал о своих сверстниках хрестоматийные и, пожалуй, пророческие строки:
В пятидесятых –
рождены,
в шестидесятых –
влюблены,
в семидесятых –
болтуны,
в восьмидесятых –
не нужны.Ах, дранг нах остен,
дранг нах остен,
хотят ли русские войны,
не мы ли будем в девяностых
отчизны верные сыны…("Поколение")
Он любит многоточия в конце строк и стихотворений. Кажется, стихи можно запросто продолжить, приписать еще что-то свое. Мне, например, одна из строк всегда вспоминалась в таком виде:
Ах, дранг нах остен
патер ностер…
Стихотворение открыто всем ветрам, в нем слышатся интонация лермонтовской "Думы" и "сороковые, роковые…" Давида Самойлова. В стихах Еременко, Иртеньева, безвременно ушедшей Нины Искренко центонные переклички имели две вполне четко различимые смысловые доминанты. Во-первых, подмигивание "своим" – тем, кто и в года глухие читал не Грибачева, а Мандельштама и мог с полулета опознать классическое "и вчерашнее солнце на черных носилках несут" в свеженаписанном стихотворении Александра Еременко, упомянутое в чуть преобразованном виде, сдобренное отсутствовавшей у Мандельштама иронией:
…и вчерашнее солнце в носилках несут
из подвала в подвал…
Во-вторых, расчет был не только на читателя-собрата, прошедшего школу самиздатского чтения, но и просто – на читателя "подготовленного", легко ловящего не одни лишь редкостные мандельштамовские цитаты, но перифразы Баратынского, Фета, Блока.
Стихи тогдашние нынче читаются совсем по-иному. Советские семидесятые миновали, и хотя наступивший рассвет далеко не для всех открыл безбрежные горизонты, но необходимость нонконформистской твердости и тотальной иронии в стихах как будто бы отпала, исчезла и нужда в подмигивании посвященным между строк, в рубленом цитировании полузапрещенных строф. Уже не только написан Вертер, но и Мандельштам издан. Многое в поэзии той поры видится иначе. Для кого-то из авторов исчезновение жесткого сопротивления материала оказалось роковым: стихи иссякли.
У поэзии Евгения Бунимовича иная судьба. В его строках со временем лишь яснее проявилась их изначальная неброская, но веская сущность. Уже самые ранние его стихи запоминались не только обширной эрудицией, но и – ей вопреки – несколько даже нарочитой скромностью дара и негромкостью голоса. Монолитна и постоянна у Бунимовича тема сравнения самого себя с неким неодушевленным предметом, продуктом конвейерного городского производства:
Я сошел с конвейера Москвы…
Я – москвич…
Обидно, что не ЗИЛ……Я простой московский чебурек…
…Стою – завернут в целлофан с ценою на боку…
Москва в этих цитатах присутствует не случайно. Для Бунимовича почти экстремальная частота упоминания первопрестольной обратно пропорциональна обычному пафосному тону рассказа о городе, в чьем имени так много слилось-отозвалось. Рискну предположить, что "москва" для Бунимовича – имя нарицательное, это его естественное и единственно возможное место пребывания – как "комната", "улица", "дом". Город – непреложная среда обитания героя Бунимовича: ни тебе сельского кладбища, ни кремнистого пути, ни даже сонного ручья. Его герой всегда упоминает о "москве" как будто бы вскользь, на ходу: он занят другим, у него всегда дел по горло.
Здесь мы подходим к еще одному отличию от нонконформистской поэзии восьмидесятых. Человек в стихах Бунимовича не ждет гордо и непоколебимо либеральной погоды у берегов Патриаршего пруда, не провозглашает многозначительное "ужо!" слепым небесам либо каменным истуканам и тиранам. Он просто – работает, например преподает математику в школе:
Падают доски, идет общешкольный ремонт…
Небо с разбивкой на два варианта…
В кровеносных сосудах давление красных чернил…
О минимализме Бунимовича писалось неоднократно, но вот – его (минимализма) жизненный контекст. Сочиняется герою нашего поэта как бы между прочим, поэзия всегда вставлена в оправу иных житейских занятий.
Итак, "лирический герой" Бунимовича – некто горожанин до мозга костей, изо дня в день добывающий хлеб насущный в поте лица своего, считающий себя самого продуктом повседневного городского кровообращения, на ходу делающий мгновенные зарисовки в свой устный альбом. Что еще? Еще налицо легкая усталость, иногда даже тяжелое утомление, неизбежно соседствующие с разночинным полуподневольным трудолюбием. И – важнейшая вещь! – здесь же наготове спасительная ирония и самоирония, заведомое недоверие к любому пророческому тону да и вообще ко всему "высокому".
Из мягкой самоиронии усталого горожанина труженика извлекаема исходная эмоция практически любого стихотворения Евгения Бунимовича. Он – по призванию своему и по судьбе – поэт-гражданин, которому в лучших вещах удается быть просто поэтом. Движение Бунимовича по направлению к афоризму неизбежно вытекает из его приверженности к минимализму, равно как и из ироничной социальности, причем афористичность его с годами только нарастает. Вот, например, одна из совсем недавних миниатюр:
сначала пел в подземном переходе
как поплывет на белом пароходепозднее пел на белом пароходе
как счастлив был в подземном переходе("Сurriculum vitae", 2008)
Вот где тропинка к той странной на первый взгляд интонации, которая так бросилась в глаза в стихотворении "…был такой евгений бунимович…"!
У каждого поэта своя судьба, почти неизбежно связанная с превратностями времен, которые, как сказано – "не выбирают". Нередко случается, что в жизни автора стихов какой-то непродолжительный момент оказывается кульминационным, вершинным, а далее следует равнинное и размеренное стихописание, а то и крутой склон, ведущий к забвению, – вспомним путь талантливого Владимира Бенедиктова после феерического для него 1836 года, когда он почти затмил собою самого Пушкина.
Возможен иной вариант жизни и судьбы, с несколькими пиками-подъемами, с обретением второго, третьего дыхания; в этом случае обычно имеет место смена регистра, новые ноты и интонации – примеры известны: от Афанасия Фета до Инны Лиснянской. Обретая созвучность новой эпохе, поэт нередко начинает писать в несколько иной манере, случаи монолитной верности единым художественным принципам можно пересчитать по пальцам. Да это и немудрено: шестидесятнический энтузиазм, сумрачная стойкость семидесятых, ироничное упоение свободой времен перестройки – все эти реалии нашей истории вроде бы требуют разных средств художественного освоения. Бунимович – один из немногих поэтов, сумевших на долгие годы сохранить потенциал однажды найденных художественных принципов. Принципы эти, как сказано, ставят поэзию как таковую в позицию неброской, косвенной зависимости от повседневной нелегкой трудовой жизни рядового горожанина. Именно по этой причине поэту удается сохранить первозданную свежесть голоса.
Библиография
Стихотворения // Арион. 2000. № 1.
Естественный отбор. М.: Владом, 2000. 192 с.
Исходящие // Знамя. 2006. № 6.
Ежедневник. М.: ОГИ, 2006. 288 с. (Твердый переплет).
Моленбек: Палимпсест // Октябрь. 2007. № 7.
Моленбек: Палимпсест. Брюссель/М., 2007.
Стихи. М.: Союз писателей Москвы, 2008.
…И другие официальные лица // Знамя. 2009. № 3.
Линия отрыва. М.: Новая газета, 2009.
Replique/Реплика. Paris: Lettres russes, 2014.
Когда заасфальтировали небо. М: Время, 2014.