Итог работы оказывается двойственным. С одно стороны, ее основная часть завершается словами о необходимости "внедрения марксизма в языкознание" (18). Но с другой стороны, о марксизме много говорится в связи с вопросами о надстройке и классовости языка. Зато в позитивной части, где говорится о том, как строить науку о языке (12–16), это слово упомянуто лишь дважды, причем по одному и тому же поводу: "Марксизм не признаёт внезапных взрывов в развитии языка" (15). "Марксизм считает, что переход языка от старого качества к новому происходит не путем взрыва, не путем уничтожения существующего языка и создания нового, а путем постепенного накопления элементов нового качества, следовательно, путем отмирания элементов старого качества" (15). Но ведь принятый в марксизме закон перехода количества в качество, сформулированный еще Гегелем, предполагает как раз не только "постепенное накопление", но и обусловленный им "взрыв", переход в качественно новое состояние. У Сталина здесь мы видим чисто эволюционный подход к развитию языка, свойственный немецким младограмматикам и их русским последователям вроде Д. Н. Кудрявского. Именно этот подход скрывается у Сталина под марксистской оболочкой.
Всё это соответствовало общему подходу Сталина последних лет жизни. Правя двумя годами раньше доклад Т. Д. Лысенко, "на полях против заявления Лысенко, что "любая наука классовая", Сталин написал: "ХА-ХА-ХА. А математика? А дарвинизм?"". Как пишет Ж.А. Медведев, "понятие "советская наука" воспринималось теперь как "отечественная наука", чтобы подчеркнуть этим преемственность между советским и российским, дореволюционным периодами".
Еще один вопрос, на котором надо остановиться, – о соотношении между МФЯ и работой Сталина. Была попытка представить идеи МФЯ как "предвосхищение" идей Сталина о языке. Эта попытка представляется неубедительной, о чем писал В. Л. Махлин, с которым по данному вопросу можно согласиться. В сталинских работах можно найти переклички (может быть, и случайные) с формулировками "врага народа" Е. Д. Поливанова (см. выше), с брошюрой обьявленного тогда "космополитом" П. С. Кузнецова против Марра (например, о том, что сравни-тельно-историческое языкознание лучше марризма тем, что толкает к изучению языков). Но общие с МФЯ положения, исключая апелляции к марксизму и самые общие формулировки (например, что язык – средство общения между людьми, о чем писали очень многие), найти вряд ли возможно. Об отношении Бахтина в 50-е гг. к сталинской брошюре речь пойдет в шестой главе.
Зато различий можно найти немало. Например, в МФЯ подчеркивается принципиальное различие между орудиями труда, не являющимися знаками, и языком как знаковой системой; Сталин же их сближает. И к надстройке язык безусловно отнесен в начале второй главы первой части МФЯ. Но главное даже не в этом. В двух работах по философии языка под языком понимается не одно и то же.
Для Сталина язык – это прежде всего "грамматический строй" и "основной словарный фонд", то есть главное из того, что фиксируется соответственно в грамматиках и словарях. Уже из этого очевидно, что, с точки зрения МФЯ, работа Сталина относится к "абстрактному объективизму".
Автор недавней японской работы, посвященной вопросам языка в сочинениях Сталина, ставит любопытный вопрос о сходстве идей брошюры 1950 г. со структурализмом. Но идеи структурализма непосредственно у Сталина не отразились, а Танака прав в том смысле, что общее здесь – в более широком круге идей. В МФЯ эти идеи названы "абстрактным объективизмом", свойственным не только Соссюру и его последователям. Ссылаясь на работу, о которой я специально говорю в пятой главе, японский ученый критикует и Сталина, и структуралистов за сведение языка к "технике" при игнорировании "идеологии".
К. Танака излишне снисходителен к марризму и излишне строг к советской лингвистике после 1950 г. Однако заслуживают внимания его слова о том, что работа Сталина показала невозможность существования марксистской лингвистики.
2. Советские работы после 1950 г
После смерти И. В. Сталина ссылки на его труд, переставший издаваться, исчезли очень быстро, реально даже до XX сьезда КПСС. В целом с тех пор о нем чаще вспоминали за рубежом. Там иногда можно встретить работы, основанные на его идеях. Например, см. небольшую книгу индийского автора, посвященную вопросам социального функционирования языка. См. также упомянутую книгу, где сталинская брошюра (в отличие от более ранних работ того же автора по национальному вопросу) оценивается критически. В современной России бывают попытки марксистской интерпретации этой брошюры, например у Ю. П. Белова, но их рассмотрение выходит за пределы лингвистики.
Тем не менее о сталинских публикациях помнили многие (иные лингвисты помнили целые куски из них наизусть), и подспудное их влияние оставалось. Положения младограмматизма, составлявшего важный, но уже пройденный этап науки о языке, стали благодаря ним для многих авторитетными. Нередко их изображали "марксизмом в языкознании".
Но к собственно проблеме марксистского языкознания все это имело мало отношения. Сама эта проблема после 1950 г. и особенно после 1956 г. ушла на периферию внимания. В качестве представительного примера я просмотрел журнал "Вопросы языкознания" за первые полвека издания с 1952 г. Результат оказался на первый взгляд неожиданным. Хотя стандартные упоминания марксизма встречались часто, особенно в первые годы издания журнала, но собственно марксистской проблематики очень мало. За 50-60-е гг. можно отметить лишь три статьи. Это небольшая статья о законах диалектики в языке, информативная историографическая статья о вопросах языка в трудах Антонио Грамши и присланная из Франции статья, о которой речь пойдет ниже. Небольшой всплеск таких публикаций был в 1970 г. в связи с 150-летием со дня рождения Ф. Энгельса, но на этом фактически рассмотрение данной проблематики в журнале закончилось. Замечу, что и активных попыток разоблачения марксизма в последние полтора десятилетия в этом журнале не было. Просто для большинства авторов эти вопросы не были интересны.
Тем не менее, разумеется, слова "марксизм" и "марксистский", в том числе в словосочетании "марксистское языкознание", в 50– 70-е гг. можно было встретить часто. Особенно задавали здесь тон ученые, воспитанные еще в 20-30-е гг. и первоначально принадлежавшие к марристскому лагерю: Ф. П. Филин, Р. А. Будагов и др.; примыкали к ним и более молодые языковеды: В. З. Панфилов и др. В 70-е гг. и в начале 80-х гг. они пользовались официальной поддержкой. Они в целом исходили из положений сталинской брошюры (не ссы-лаясь на нее, это не было принято), иногда с добавлением некоторых идей марристов. Они относили себя к марксизму в науке о языке, резко критикуя "идеалистические" концепции структурализма, а затем и генеративизма. Но что они реально имели в виду под марксизмом?
Множество цитат из классиков здесь не в счет. Как и во времена Марра, они чаще использовались не по существу, а то и с ошибками. Например, Р. А. Будагов рассуждал о трактовке теории относитель-ности Эйнштейна в "Материализме и эмпириокритицизме" Ленина, хотя в этой книге теория не упоминается. Если отвлечься от таких цитат и от политических ярлыков, то оставались три основных теоретических положения.
Во-первых, это понимание лингвистики как чисто исторической науки ("антиисторизм" был любимым ругательным эпитетом Ф. П. Филина): "Единственным методом подлинного обьяснения системы является метод исторический, основывающийся на марксистско-ленинском понимании истории". "Синхронно-системный метод" признавался лишь в том случае, если он "решает определенные конкретные задачи и не претендует на главенствующее положение в теории языкознания". Но такие высказывания (естественно, без апелляций к марксизму-ленинизму) вполне соответствовали идеям лингвистики XIX в.
Второй чертой, связанной с первой, был подчеркнутый эмпиризм, отказ от научных абстракций. Структурализм и тем более гене-ративизм постоянно обвинялись в "схематизме", отказе от рассмотрения языковых явлений во всех деталях. Для Ф. П. Филина "какие бы новые принципы составления словарей ни выдвигались, словари всегда будут собранием отдельных слов и ничем другим". Он же вовсе отрицал теорию, не связанную с анализом конкретных фактов: "Появляется странная разновидность языковедов, о которых нельзя сказать, какой или какие языки являются их специальностью" (куда бы он отнес Волошинова?). В каждой теоретической книге Ф. П. Филина или Р. А. Будагова значительную (и лучшую) часть занимают очень конкретные исследования истории отдельных слов. Такой подход тоже идет от XIX в., но не из всего века, как историзм, а из его второй, позитивистской половины, когда господствовало "преклонение перед фактом".
Третья черта имела иной источник: сглаженный марризм, без четырех элементов и других наиболее фантастических частей учения Марра. Эта черта – установление прямолинейной связи между развитием общества и развитием языка: "Толчком к изменениям всегда являются те или иные общественные причины"; "Нельзя не видеть глубокой зависимости языка от общественного строя. Что произошло с русским языком после Октября 1917 года? Проблемы не сводятся только к лексике". Необходимым признавалось "соотнесение этапов развития языка с историей общественных формаций". Такая точка зрения была шагом назад по сравнению с концепциями Е. Д. Поливанова и даже И. В. Сталина.
Официальная "марксистская наука о языке" 50-80-х гг. на деле была сочетанием позитивистского языкознания XIX в. с прямолинейным социологизмом, шедшим от марризма. Ее представители были далеко не во всем едины. Ф. П. Филин был довольно последователь-ным позитивистом, а Р. А. Будагов испытал и некоторое влияние школы К. Фосслера (не столько в общей теории, сколько в установке на историческое изучение индивидуальных стилей и в конкретных исследовательских приемах). Но ничего марксистского в этом не было, на что справедливо указывал В. А. Звегинцев.
Конечно, все сказанное не означает, что позитивизм и следование заветам младограмматизма были свойственны только "официаль-ному" направлению в советской лингвистике; позитивистами были и многие ученые от него далекие. Официально признанный позитивизм в духе начала ХХ в. и не столь признанный, но также многочисленный структурализм (с 50-х гг. этот термин стал широко применяться как самоназвание) – два направления в рамках "абстрактного объективизма" – определяли основное содержание советской лингвистики. С 60-хгг. начали появляться и генеративистские работы, хотя и не в ортодоксальном хомскианском варианте.
От марксизма все это было далеко, а общее отношение того или иного лингвиста к марксизму, как и его отношение к общественному строю, не было жестко связано с его научными идеями. Если среди философов или историков – "шестидесятников" идеи "очищения" марксизма от наслоений сталинской эпохи долго были популярны, то лингвисты об этом совсем не думали. Часть препятствий на пути развития науки о языке была парадоксальным образом убрана Сталиным, остальные можно было (по крайней мере, в рамках "чистой" науки) не замечать. И в начале 60-х гг. бывший теоретик "Языкофронта" Т. П. Ломтев с грустью констатировал: "Говорить о марксизме в языкознании стало признаком дурного тона".
Сам Т. П. Ломтев был одним из немногих, кто продолжал относиться к этой проблеме всерьез и разрабатывал ее до конца жизни. Он пытался соединить марксистскую теорию с достижениями теоретической лингвистики XX в., прежде всего структурализма. В его работах 50-х, 60-х, начала 70-х гг. постоянны высказывания вроде такого: "Анализ значений выражений естественного языка показывает, что принцип отражения, так бескомпромиссно отстаивавшийся В. И. Лениным, представляет собой единственную надежную основу построения непротиворечивой теории семантики предложения естественного языка". Иногда приверженность марксизму толкала лингвиста к постановке достаточно интересных проблем. Например, еще в 1953 г. он ставил вопрос о "противоречии, возникающем между наличными средствами данного языка и растущими потребностями обмена мыслями в процессе общения людей"; в связи с этим он одним из первых в отечественной лингвистике затронул вопрос об избыточности в языке. Впрочем, подобный вопрос без обращения к марксизму примерно в те же годы ставил А. Мартине. Как и Е. Д. Поливанов, Т. П. Ломтев изучал переход количества в качество в истории языков. Но, как я уже говорил в связи с Поливановым, изучение проблем такого рода может стимулироваться марксизмом, но не является, если отвлечься от терминологии, собственно марксистским.
Чаще всего Т. П. Ломтев связывал марксистский (материалистический) подход к языку с некоторыми принципиально важными для него теоретическими положениями. Вот одно из них, повторявшееся им не раз: "Вопрос о противопоставлении материализма и идеализма в грамматических учениях – это вопрос о признании и отрицании субстанции языковых фактов". Другой тезис связан с ролью семантики. Говоря о попытках некоторых американских дескриптивистов исключить из лингвистики значение, Ломтев писал: "Марксизм не может признать правильным такой принцип". Но и понимание языка как сети чистых отношений без учета субстанции, и отрицание семантики были свойственны не всей иностранной лингвистике и даже не всему структурализму. Например, Пражский кружок не придерживался ни того, ни другого. Получалось, что идеалист-евразиец Н. Трубецкой был как минимум близок к марксизму. А основатель дескриптивизма Л. Блумфилд, наоборот, называл свою теорию "материалистической" и стремился применить в лингвистике метод "Капитала" К. Маркса. Отрицание же семантики у некоторых его последователей было доведением этого подхода до крайности. Так что и здесь дело было не в марксизме.
Тем не менее приверженность марксизму помогала Ломтеву "отсеивать" некоторые теоретические подходы. Однако она жестко не определяла его методологию, пусть сам он думал иначе. Учет формы и субстанции или ориентация на обе стороны языкового знака – общие принципы, сочетаемые далеко не со всеми, но со многими концепциями. Что же касается собственно лингвистического содержания поздних работ этого ученого, свободных от упрощений язы-кофронтовских лет, то эти работы, очень неровные по уровню, совмещают традиционный анализ фактов в духе XIX в., попытки освоить методы разных направлений структурализма и некоторые оригиналь-ные идеи; см. итоговую посмертную книгу. Опять-таки это не марксистская лингвистика.
К числу советских лингвистов, продолжавших поиски в этом направлении, следует отнести и академика Б. А. Серебренникова, занимавшегося этим даже в 80-е гг.. И опять-таки в этих публикациях влияние марксизма проявляется либо в самых общих положениях вроде определения понятия закона, либо в выборе некоторых проблем, прежде всего все той же проблемы противоречий в языке.
Пожалуй, самая интересная из публикаций в этой области – раздел И. П. Мучника и М. В. Панова в книге о развитии лексики русского языка в советское время. Раздел невелик по обьему, но содержателен. Исходя из слов В. И. Ленина о развитии как борьбе противоположностей, авторы выдвигают ряд языковых антиномий: говорящего и слушающего, узуса и возможностей языковой системы, кода и текста, асимметричности языкового знака, информационной и экспрессивной функций языка. Все это, безусловно, – разработка серьезной, хотя и кратко изложенной языковой теории, причем стремящейся выйти за рамки "абстрактного объективизма".
Работа И. П. Мучника и М. В. Панова еще раз продемонстрировала, что из традиционной марксистской проблематики советское языкознание плодотворнее и успешнее всего разрабатывало проблематику, которую можно трактовать как отражение в языке законов диалектики. Однако, во-первых, эти законы разработаны еще Г. Гегелем и входят не только в марксизм, но в более широкую культурную традицию, во-вторых, лингвистическая проблематика такого рода находится в русле поисков многих направлений науки о языке. Сами И. П. Мучник и М. В. Панов, выделяя антиномии, вспоминают С. Кар-цевского и Р. Якобсона, возможно и влияние Е. Д. Поливанова.