Ийалоджа. Белый, я не ищу твоего понимания. (Указывает рукой на Элесина.) Знай – лишь его шакалье непонимание заставило меня повстречаться с тобой. Но он, если хочешь, тебе объяснит – ему это ведомо, он рожден не вчера, – какими навеки непоправимыми бедами может обернуться для наших людей гнев короля, который ушел, чтобы предстательствовать за нас перед предками, а теперь ждет и знает, что предан. Королевские барабаны возвестили о том, что ворота в святилище праотцев приоткрываются, но, как предсказал нам разум, захлопнутся, пока презренный и трусливый прислужник – бывший верховный вождь и конюший – с сальными от гнилых объедков губами будет выдирать отяжелевшие ноги из блевотины и дерьма, в которые он залез. Да, его трусость обрекла короля на блуждания в бездонной пучине зла – бок о бок с лютыми врагами жизни.
Пилкингс. Так-так. Но послушай…
Ийалоджа. Мы просим очень немногого, белый. Разреши, чтобы тот, таящийся за решеткой, послал королю напутственные слова – их передаст надежный посыльный, – и больше нам от него ничего не нужно.
Вбегает адъютант.
Пилкингс. Что случилось, Боб?
Адъютант. Сэр, у подножия холма собрались несколько человек, главным образом женщины, и они поют какие-то унылые песни.
Пилкингс (резко повернувшись к Ийалодже). Если твои люди задумали что-нибудь опасное…
Джейн. Саймон! О них-то, наверно, и говорит в своей записке Олунде.
Пилкингс. Он прекрасно знает, черт бы его подрал, что я не могу допустить сюда толпу аборигенов! У меня же дьявольски трудное положение, я ведь ему объяснил. Нет, видимо, настало время выпроводить его из города. Боб, прикажите двум или трем солдатам съездить за ним на машине. Кажется, чем скорее он распрощается с отцом и сгинет отсюда, тем будет лучше.
Ийалоджа. Не трудись, белый, и не трать слов. Если ты говоришь об отце заключенного, который еще недавно был его сыном, – короче, если у вас речь об Олунде, – то он дожидается, когда его впустят, чтобы попрощаться и отбыть навсегда. А женщины просятся сюда вместе с ним, ибо они несут на плечах это бремя.
Пилкингс в нерешительности.
Адъютант. Так что приказать охране, сэр? Мы легко можем задержать их у подножия холма.
Пилкингс. А как они выглядят?
Адъютант. Вполне мирно, сэр. Их совсем немного.
Пилкингс. А мужчины среди них есть?
Адъютант. Всего двое или трое, сэр.
Джейн. Послушай, Саймон, я готова поручиться за Олунде. Он не стал бы нам врать.
Пилкингс. Пусть бы только попробовал!.. Ладно, Боб, впустите их. Только предупредите, чтобы они вели себя смирно. И поторопите Олунде. Да скажите ему, чтобы он прихватил свой багаж. Я не отпущу его обратно в город.
Адъютант. Слушаюсь, сэр.
Пилкингс (Ийалодже). Надеюсь, ты понимаешь, что тебе придется отвечать, если они начнут здесь какую-нибудь заваруху? Я приказал своим людям стрелять без предупреждения при малейшей опасности.
Ийалоджа. Ты хочешь смертью предотвратить смерть? Мудрость белых бездонна и безгранична! Однако отринь свои страхи, белый. Мы не разбудим вашего принца. А нашего никому не дано разбудить. Нам ничего от тебя не нужно – только разреши тому, за решеткой, выполнить долг пред его отцом, которого он недавно называл своим сыном, и мы покинем твои владения, чтоб воздать последние почести королю.
Джейн. Она наверняка говорит правду, Саймон.
Пилкингс. Похоже на то.
Элесин. Не бойся, белесый. Я передам напутствие королю, и твоим тревогам придет конец.
Ийалоджа. Олунде мог бы это сделать и сам. Вожди облекли его почетным правом передать напутствие королю от себя, но он сказал, что, пока ты жив, напутствие следует произнести тебе.
Элесин. Даже из смрадной бездны, куда ввержен мой дух, я радуюсь, что эту малость оставили для меня!
Появляются несколько женщин, глухо поющих погребальную песнь; они раскачиваются из стороны в сторону, как бы подчеркивая ритмизованную мелодию. На плечах у них большой продолговатый сверток, похожий на рулон ткани, обернутый покрывалом. Они кладут его на землю – там, где стояла Ийалоджа, – а сами обступают свою бывшую ношу полукольцом. Рядом со свертком, в центре образованного женщинами полукруга, становятся Величатель и Барабанщик; однако Барабанщик не барабанит, а едва слышно вторит погребальному плачу.
Пилкингс (увидев сверток). А это еще что?
Ийалоджа. Бремя, которое легло нам на плечи из-за твоих безумных поступков, белый. Но мы пришли сюда не для мщения, успокойся.
Пилкингс. Я спрашиваю, что это такое?!
Элесин. Белый, тебе придется выпустить меня. Мне надо выполнить мой последний долг.
Пилкингс. Ну уж нет!
Элесин. Перед тобой – посыльный короля. Выпусти меня, чтобы я сделал то, что должен.
Пилкингс. Ты сделаешь то, что должен, из-за решетки – или вообще ничего не сделаешь. Я и то уж чересчур много вам разрешил.
Элесин. Человек, зажигающий свечу у вас в церкви, возносит молитвы вашему богу шепотом и преклонив лицо свое к пламени свечи. Разве не так, белый? Голос молящегося не гремит на всю церковь. Мои слова – не для чужих ушей. Их не следует слышать даже людям, которые принесли сюда наше тяжкое бремя. Я должен произнести свое напутствие шепотом – как шептал его мне на ухо отец, – я не могу доверить мои последние слова ветру, чтобы он разгласил их на весь мир.
Джейн. Саймон!..
Пилкингс. Не вмешивайся, Джейн! Прошу тебя.
Ийалоджа. Любимый конь и пес короля готовы сопровождать его – их жизнь завершилась. Они проплыли на плечах у мужчин по главным артериям нашей земли, чтобы везде звучали молитвы за короля. Но конюший избрал иную судьбу – ему не под силу сопровождать властелина. Мы просим очень немногого, белый: пусть он скажет напутственные слова – от сердца к сердцу – истинному посыльному, который не устрашился сопровождать короля. Неужели так трудно выполнить нашу просьбу?
Пилкингс отворачивается, отвергая дальнейшие переговоры.
Элесин-оба, ты видишь, несчастный, – даже чужаки отвергают тебя. (Подает знак Величателю.)
Величатель. Элесин-оба, этот почетный титул ты слышишь сегодня в последний раз. Помнишь, я говорил тебе, Элесин-оба: "Клянись, что если ты не пойдешь за мной, то пошлешь мне вслед моего коня"?
Элесин молчит.
Что? Я не слышу твоего голоса, Элесин. Вспомни, я говорил: "Если ты не пойдешь, то шепни напутствие моему коню". Элесин, может, ты проглотил язык? Меня захлестнула черная тишина – может, она глушит твои слова? Помнишь, я говорил: "Если путь будет труден, если ты встретишь неодолимые горы, мой черный скакун доставит тебя ко мне"?
Элесин молчит.
Элесин-оба, некогда твой язык легко заглушал барабанную дробь. Я тебе говорил: "Если ты заблудишься, мой любимый пес проторит мне тропу. Быть может, память моя слабеет, но я все же помню, что ты мне ответил: "Я уже нашел тропу, алафин!"
Погребальная песнь звучит то громче, то тише.
Ты помнишь мои слова: "Если недруги короля задержат тебя, скажи моему коню, что тебя опутала тяжелая цепь, – ибо я не могу слишком много ждать"?
Погребальная песнь звучит то громче, то тише.
Перед тобою посыльный короля – его ничто не задержит в пути, – передай же ему напутственные слова, чтобы мой дух не томился без спутника. Перед тобой голова и сердце доблестного посыльного, любимца богов – шепни ему в ухо слово напутствия. Если бы ты не промедлил у порога, конь не опередил бы всадника в пути. Если бы ты не промедлил у порога, пес не бросил бы своего господина. Если бы твоя воля не утратила твердости, ты разрубил бы – по знаку барабанов – цепи, которыми опутала тебя жизнь, ты не обернулся бы собственной тенью у ворот в небо и на празднестве предков. Охотник на буйволов, убивший сверчка, скажи, что тебе осталось в жизни? Когда не хватает летучих мышей, их заменит жертвенный голубь. Шепни напутствие голубю, Элесин, ибо от тебя осталась лишь тень.
Элесин. И все же я не могу протиснуться сквозь решетку. Снимите покрывало. Мое напутствие прозвучит в молчании – от сердца к сердцу.
Ийалоджа (выступает вперед и снимает покрывало). Вот посланец, заменивший тебя, – взгляни на достойного спутника короля!
Под покрывалом – завернутое в циновку тело Олунде; когда Ийалоджа снимает покрывало, видны его ступни и голова.
Его деянье спасло от бесчестья весь наш народ, о бывший конюший. Он пожертвовал жизнью, чтоб спасти нашу честь. Сын стал отцом, а отец – тенью.
Величатель. Элесин, мы вручили тебе нашу жизнь, и ты едва не вверг ее в пропасть. Когда чужаки – прислужники зла – сбивали наш мир с естественного пути, ты сидел сложа руки и беспомощно бормотал, что один человек слишком слаб для борьбы, а мы, как слепцы, брели в неизвестность. Твой сын не дал нам ослепнуть навек, взяв на себя твое бремя, Элесин. Куда приведет нас эта дрога, знают лишь боги, но мы понимаем: когда молодой, полный сил росток отдает свои соки одряхлевшему стеблю, течение жизни обращается вспять. Наш мир по воле враждебных нам чужаков качается на краю каменистой пропасти.
Элесин стоит совершенно неподвижно, крепко обхватив прутья решетчатых ворот; его взгляд прикован к лицу сына. Тяжкое молчание; все замерли, будто парализованные, даже Пилкингс, повернувший голову к Элесину. Внезапно Элесин стремительным движением оборачивает цепь от наручников вокруг шеи и молниеносно затягивает ее, словно петлю. Констебли бросаются вперед, чтобы помешать ему, но успевают лишь поддержать и осторожно опустить на землю уже обмякшее, безжизненное тело. Пилкингс, метнувшийся к замку на воротах, отпирает его, подскакивает к Элесину, отмыкает браслеты наручников и, приподняв его, пытается посадить, но безуспешно: Элесин мертв. Женщины негромко поют погребальную песнь, не обращая внимания на случившееся.
Ийалоджа. Ради чего ты себя утруждаешь? Никто – даже тот, ушедший вслед за тобой, – не скажет тебе за это спасибо. Ему наконец удалось уйти – но он непростительно долго медлил. За пиршественным столом на празднестве предков уготовано место сыну, а не отцу – отец обречен довольствоваться костями, которые будет швырять ему сын. Переход загажен навозом коня – опоздавший прибудет на праздник предков по уши вымазанный конским дерьмом.
Пилкингс (устало и невнятно). Ну что – ты добилась, чего хотела?
Ийалоджа. Нет, это ты получил, что хотел, это ты играешь чужими жизнями и даже присвоил одеяние мертвых, забыв, что со Смертью шутить нельзя, а трупный яд всасывается в поры и его бессмысленно потом отмывать, ибо Смерть не прощает шутовских маскарадов. Боги требовали усыхающий стебель, но ты послал им юный росток, чтобы насытить свое тщеславие. Насыщайся, твой пир удался вдвойне! (Яростным окриком, похожим на охлест кнута, резко останавливает Пилкингса, который хотел бы закрыть Элесину стекленеющие глаза.) Отойди от него! Он погряз в долгах, но твои подачки ему не нужны! С каких это пор торопливые чужаки принимаются красоваться траурными одеждами до начала надгробного плача родичей? (Оборачивается к невесте, которая ни разу до сих пор не шевельнулась.) Дочь моя…
Юная женщина подымается, берет горсть земли, неспешно входит в камеру, закрывает Элесину глаза, присыпает веки землей и так же неспешно возвращается на свое прежнее место.
А теперь позабудь о мертвых, больше того – позабудь о живых. Обрати все помыслы свои к нерожденному.
Ийалоджа уходит, сопровождаемая невестой. Погребальная песнь становится громче, и женщины продолжают раскачиваться из стороны в сторону.
Затемнение
Вместе с древними богами – на современный Олимп
В очерке жизни знаменитого человека даты его рождения и смерти определяют не только тот временной отрезок, в который было совершено то, что и сделало его знаменитым. Эти границы позволяют включить его деятельность в тот культурно-исторический контекст, без которого невозможно понять человека, основные особенности его творчества. По счастью, в данном случае говорить о второй дате еще рано – Воле Шойинка полон творческих сил, которых с избытком хватает и на работу над пьесами, и на общественную деятельность. Но вот первая дата представляет в данном случае особый интерес, и вот почему.
Нигерийский драматург, поэт, прозаик, режиссер и актер родился 13 июля 1934 г. в городе Абеокута, который расположен на самом юго-западе огромной западноафриканской страны. В те, теперь уже далекие, времена Нигерия была британской колонией и в политико-административном отношении делилась на три части: Север, населенный народностью хауса, Восток, где расселились энергичные и предприимчивые игбо, и Запад, где с незапамятных времен была родина народа йоруба, к одному из племен которого и принадлежит Шойинка. Это в наши дни Африка вошла в сферу интересов политиков, экономистов, историков, – а в тридцатые годы она была своего рода "затерянным миром", о котором достоверные сведения могли сообщить разве что чиновники колониальной администрации да редкие специалисты, изучавшие традиционные культуры.
Народ, который дал Африке талантливого драматурга, давно привлекал внимание археологов и искусствоведов. Йоруба всегда играли заметную роль в истории Западной Африки, они создали уникальную культуру Ифе – центр всемирно известных скульптур из терракоты и бронзы, построили самые большие в Тропической Африке города. Отмечают, что в современной культуре латиноамериканских стран, например Бразилии и Кубы, чувствуется сильное йорубское влияние. Материальная и духовная культура йоруба настолько своеобразна, что породила в головах очень серьезных исследователей немало догадок о ее происхождении – гипотез оригинальных, а иногда и просто фантастических. Так, говорилось, что йоруба ведут свое происхождение от выходцев из Ханаана, потомков Нимврода, изгнанных из Аравии. Известный немецкий этнограф Лео Фробениус находил в их культуре следы мифической Атлантиды, а современный йорубский исследователь Д. Лукас считает, что его народ происходит из Древнего Египта. Все это очень интересно, но не выходит за границы догадок и предположений. Но есть факт, который нас не может не заинтересовать, коль скоро речь идет о современной культуре йоруба. А факт этот парадоксальный: в то время, когда появился на свет будущий лауреат Нобелевской премии по литературе, никакой литературы в точном значении этого слова в Нигерии не было! Подчеркнем – литературы, какая столетиями существовала в Европе, т. е. роман, повесть, драма, лирика. Ни йоруба, создавшие высокоразвитую цивилизацию, ни другие народы Африки к югу от Сахары не выработали на протяжении своей долгой истории тех жанров, которые являются привычными для многих и многих поколений европейцев и американцев. На протяжении столетий африканцы создавали устную повествовательную традицию, вобравшую в себя исторические предания, перемешанные с вымыслом, сказочный эпос, отличающийся у народа йоруба исключительной причудливостью образов, охотничьи и обрядовые песни, и т. п. (Одну из таких фольклорных книг, написанных йорубским литератором Фагунвой, Воле Шойинка мастерски перевел на английский язык под названием "Лес тысячи демонов".) Скажем к слову, что первое произведение, возвестившее о зарождении современной нигерийской литературы, было написано в 1952 г. человеком, которого можно назвать скорее традиционным сказителем – Амосом Тутуолой, тоже йоруба, искусно соединившим в приключенческую повесть мифопоэтические и сказочные сюжеты.
Так что же – творчество Воле Шойинки возникло на пустом месте? В некотором смысле – да. Конечно, придирчивые литературоведы припомнят факты, делающие это "да" не безоговорочным. Так, в начале века в британской колонии Золотой Берег (теперь Гана) было написано произведение, которое можно условно назвать романом; в сороковые годы там же была опубликована дидактическая повесть. В нигерийских газетах время от времени публиковались очерки на бытовые темы, в тридцатые – пятидесятые годы получила некоторое развитие публицистическая поэзия, в которой смутно звучали лозунги будущей антиколониальной борьбы. Все это интересные факты, – но только для историка литературы. Но для человека, избравшего путь в литературе, они как бы не существуют. Для него первостепенное значение имеет литературная традиция, на которую можно опереться и в русле которой идет развитие его дарования. Традиция и индивидуальный талант – вот движущие силы литературного процесса, и это мнение известного американского поэта Т. Элиота никем не оспаривается. Воле Шойинка, как и многие начинающие африканские литераторы, был вынужден обратиться к опыту чужой, европейской литературы, которую он начал изучать в Ибаданском университете, куда поступил в 1952 г. В этом университете учились в разное время люди, впоследствии ставшие основоположниками нигерийской литературы: Чинуа Ачебе, Кристофер Окигбо, Джон Пеппер Кларк. Литературные пристрастия Шойинки в это время еще не определились, он только готовился к долгому пути в искусстве и в 1954 г., завершив курс обучения, переехал в Англию, где поступил в университет в Лидсе, на факультет английского языка и литературы. Именно в Лидсе начинается его серьезное увлечение театром. Молодой нигериец перечитал множество книг, так или иначе связанных с историей театра, мастерством режиссера и актера, познакомился с произведениями крупнейших драматургов прошлого и настоящего. Увлечение театром было так велико, что уже через год после окончания университета, в 1958 году, Воле написал сразу две пьесы, одна из которых "Лев и Жемчужина" была тогда же поставлена в одном из театров Лондона, а через год в Нигерии, в Ибаданском университете – и в обоих случаях была принята зрителями с обнадеживающей благожелательностью. В 1960 г. драматург вернулся на родину, где сразу же с присущей ему энергией и деловитостью включился в творческую деятельность тогда еще немногочисленных театральных коллективов Нигерии, которая в то время стояла на пороге независимости.