МОНАСТЫРЬ
1
гадалкой ночи реет,
вокруг звезд летает
и лучи их заплетает,
словно косы дочерей.
смотрят горные уступы
на полет хрустальной ступы,
на поющий путь метлы,
ликом грозны и светлы.
вот дубовый монастырь,
бочек обручи ночные,
ягод кислые листы,
осень - разные чины им.
мха монахи пировали,
люд брусничный валом валит.
в окнах - синяя слюда
зимовавшей стрекозы,
залетающей сюда
волей бабушки-грозы.
комариным голоском
гриб пищит, крутя носком.
бородатая икона
свежевспаханной земли.
над оврагами закона
чудным запахам внемли!
опрокинул бочку - брага
потекла по дну оврага,
и пьянеющим кустам
пчелы двинулись к устам.
звук пчелиного набата,
словно золото во мху.
борода хмельной лопатой
окунулася в уху.
и рыбак кому-то ложкой
деревянной погрозил.
веселящиеся мошки,
в речке плещутся язи.
бочки катятся, другие,
ночи обручи тугие,
и рассвет, как пьяный нищий
выбивает пяткой днище
и дубовых же людей
шапкой кличет веселиться,
но у бедных желудей
унесла молитва лица.
а хмельная позолота
облезает на воротах.
монастырскими кудрями
машет леший или лось?
разной нечисти и дряни
столько за ночь развелось!
в монастырские подвалы
бочки прятали бывало.
звон загадочный монет
и лучины алчной свет,
и монет чеканки той
профиль осени златой.
сторож пьяный не заметил,
кто-то темный, ликом светел,
будто он сошел с иконы,
в складках памяти суконной,
шаг усталый, человечий,
умоляя, тают свечи,
на коленях темнота,
пали истовые тени,
словно жалобы кнута,
словно руки просят денег.
с блеском тайны позабытой
широко глаза открыты,
будто звездный поводырь
в ночь ликующего пенья,
в ночь слепого вдохновенья,
в ночь отчаянья воды.
наяву сверкнул иль снится
терем, брошенный ресницам?
теням грозного суда -
окон синяя слюда.
эти складки возле губ -
это дерево упало,
и темнеют на снегу
ветви скорбно и устало.
угол, грезы паука,
серебро и паутина,
с замирающей лучиной
реет смуглая рука
в перстнях странствия ночного
вдоль зубцов монастыря.
ветра, духа ли печного
сумрак стоны растерял?
его волосы, беззвучно
ниспадавшие на плечи,
заслоняет призрак тучный
свежевыбеленной печи
и взметает шумный ворох
над смирением волос
пожелтевших приговоров
синим шалостям стрекоз.
и качнулись тени враз
на краю бездонных глаз,
как разбуженные девы
пеньем пропасти внизу,
вопрошающие: где мы?
безучастную лозу.
сторож с сонным фонарем,
шапка ветхая на нем,
это даль кладет поклоны,
елей частые кресты,
это знак перстов зеленых
белолицей бересты.
златотканные враги
и ковер с пушистым брюхом
жадно кушали шаги,
скрип ловя персидским ухом.
свечи бросились бежать,
пламя в ужасе теряя
и одеждой задевая
настоятельницу-мать.
по монахини молились,
и молитвы по плечам
рассыпались и струились,
темным золотом звуча.
тяжесть темного узла,
скок упругого козла -
закружились, забодались
круторогие огни,
диких глаз промчались дали -
ниже голову нагни!
осы в заросли густые
тянут струны золотые,
гусли запахов медовых
сказы выплели из кос
синим трауром на вдовах
заколдованных стрекоз.
2
оставляя рясы клочья,
продирался сквозь кусты,
потекло вино из бочек
басом темным и густым.
чудо бросило огонь им -
была бочка, стало две!
но еловая погоня
настигающих ветвей
захрустела за спиною,
дышит хвоей тяжело:
ты шутить хотел со мною!
ель надвинула шелом
с переносицею темной
грозно сдвинутых ветвей.
еж свернулся, тайну словно
в прелой празднуя листве.
золотое дремлет око,
и зеленым шлемом лес
зачерпнул воды глубокой
с синим празднеством небес.
строг устав прозрачных вод.
тихий набожный народ,
монастырь озерной были.
сестры-рыбы тихо плыли,
не резвися, не ныряй -
строг устав монастыря.
заискрилися и скрылись,
плеск содеянной вины.
уши раковин раскрылись
слушать струны глубины.
и, с округлым скорбным ртом,
мать-игуменья вздыхала:
сом ли это, или сон
был навеян опахалом?
мать-земля в себя зовет,
тихо дерево течет
и годам кругов зеленых
завершает грустный счет.
и в утихшем птичьем гаме
по воде пошел кругами
звук серебряный и дальний
прозвеневшего луча.
но на дне исповедальни,
в уши раковин шепча
и колыша плавниками
синий занавес воды,
рыбы ждут дремучий камень,
блещут в нитях бороды.
от удара плавников -
две серебряных метели,
и слова, сверкнув, взлетели
стаей вещих пузырьков.
всех утешит он, а бедных
тихой медью одарит.
но пора звонить к обедне!
что же медлят звонари?
голубая колокольня
всколыхнувшихся небес.
звуки золотом окольним
забрели в подводный лес.
за плавник лучи обвили,
звонко в солнце зазвонили,
и причудливые тени
от неверия бород
заметались, полетели,
и ликует серебро.
и чело украсил инок
желтым обручем кувшинок,
не молитва и не сказ,
это - правда синих глаз.
сестры-рыбы льнут к оконцу:
это шелест слышен чей?
сквозь стрекоз пробилось солнце
голубым снопом лучей.
звона блещущие слитки
зарывались тихо в ил,
где полночный страх завил
дом отшельницы-улитки.
где русалкиным ресницам
брошен синий невод сна,
монастырская темница
тишиною поросла.
колыхнулся и поник
рыбы-сторожа плавник.
с связкой звонкою лучей
от темниц и от подвалов,
от подводных светлых залов,
от сокровищниц ночей.
и русалка встрепенулась,
снам прощально улыбнулась.
звон все медленней и глуше,
мудрость раковины - слушать
и сплетать в жемчужный дым
тайны неба и воды.
больше деве не спалось,
стража глаз мигнул и ожил,
так печален и тревожен
был обряд ее волос.
бледный луч уже потух,
каждый волос - это дух,
тихой зеленью блестят,
песнь от темени до пят.
солнце село за лесами,
дымный гребень ей оставив.
над водой гадали звезды,
рой судеб чертили воздух.
дева шепчет: ночи ради!
и протягивает пряди
умоляющих волос.
око сторожа зажглось.
он гремит клешнею рачьей:
стала ласкова, добра.
подкупить и одурачить
хочет стаей серебра...
духи-волосы густы,
спит подводный монастырь.
лунный луч коснулся слуха,
рыбы светлые стоят,
и в питье печальных духов
льют стрекозы синий яд.
дуновение сосны -
и пронесся запах хвои
над молящейся травою.
заблестели рыбы-сны.
елей ночь стоит густая,
разметавши хвою звезд.
и икону держит стая
чуть колышемых стрекоз.
синий блещущий оклад.
под водою слышен клад,
слышно пение и звуки,
как в тоске ломают руки,
как баюкает вода
древних раковин года.
1977-1978
* * *
даль с ними и со мной, с собой - дожд
ливой.
оттуда приходят осенние дни, чтоб этот
холод справедливый коснулся тех, кто
не одни.
вы ночь? - спросил я глухо.
она ответила: всегда.
стальным плечом коснувшись слуха, словно
клейменая звезда.
скажи мне рой твоих мечтов, твои про
зрачные педели, пусть сваи гордые мос
тов и ветер напрочь опустели.
кто, как безмолвный и каменный вид, себя
дает воде чугунной?
ссутулив очи, он молчит для отражений
семиструнных.
час подошел к облакам, к полночи, зла
том сверкнув, холода вогнутый храм в
воздухе водном разув.
пусть смысл уйдет в какую-нибудь даль:
там ему место.
вот случай: если утра сталь запнется
судороги вместо
ВЕСЕННЕЕ
был славный, непрошедший день.
лучей имена ликовали,
и свет гремел на наковальне,
и опускала молот тень.
я в этот миг кузнечно-страшный,
полуоглохший-полунет,
вдыхал седеющие башни,
зари откашливая след.
и мощные узлы ограды
метали копья на бегу
в - чтоб воскресая был не рад он -
веков простуженный чугун.
о, поздняя моя отчизна!
о, слово умершее вслух!
какой усмешкою ты вызван,
созвездий сгорбившийся дух?
* * *
портрет художника.
его глаза лежат как глыбы на белом возду
хе вокруг, в петлице холод отличился сво
ими лепестками вдруг.
художник говорит, слова с порога сразу в
тишину, ломая цвет старинного объема, взя
того в турецкий плен нести свой жбан.
ему отвечают и говорят и внемлют, он опе
режает даже ход, но вдалеке свет песнь
свою заводит о редких ноябрях в такой
пронзительный след.
и невеста его - большая цветная, в руке
громоотвод, чтобы гроза смела сюда свой
звук избавить, ее походка отвечает той
нескольколетней глубине.
она художнику легонько замечает:
здесь много странного и много никакого,
особенно вдали, где неба кривизна, ты
здесь внутри своих же дней, они хотят
твоего узнать сомнения, чтобы опериться
и греметь сильней. ты слышишь же что я
тебе нашептываю?
он отвечал художник без портрета:
невеста, о громче многих вод шумит столич
ный ливень, железными струнами, любой по
павшейся высотой, о облако без смысла и
без ножек и без ножей наточенных туда! я
слышу что открыты стекла что зрение горит
от чехарды что битва за четверг проиграна
старухой-янычаркой и что болит от дней
светила легкий круг.
она ему невеста возразила, но кратко, что
бы лопнуло сильней чтобы судьбы кривая
рукоятка пришлась как раз на уровне всех
лет.
крррых!
и тотчас луч без полдня оказался, своей
реки не чувствуя на дне, и только рост
его гвардейским назывался и только мысли
строились в карре
* * *
когда удар весны совпал с раскатом кровель,
чугунные лучи скользнули по воде,
и черные мосты, подчеркнутые кровью,
повисли как времен невидимый предел.
он означал ничто, он был прозрачней ночи,
слегка касаясь звезд, слегка касаясь нет,
и, будучи ничем, был, как ничто, отточен,
последней белизны подчеркивая цвет
* * *
вот поцелуй на мосту
горит чугунными краями,
там падает взгляд отродясь:
я сам с железными краями.
одиннадцатым плачем воздух отдает,
он отдаст четырехмачтовым воем.
что ж, смелость удвоим
или высоту?
взгляд к ноябрю прикоснулся двумя стами,
из окон воздух виден весь,
там крыльев сломанными устами
горечь коснулась или резь?
здесь столько неравных сил,
столько всего!
и если ангел спросит: почему
кровь цветом своим прощает?
то тяжесть равная уму
себя в созвездья обращает.
он отдаленно замолчал, там стужа остывала
и чей-то шепотом металл себя отвинчивал
сначала.
это верная степень резьбы,
которая наутро вспомнит:
она молчала, и звуки о шагах стонали,
о ветренных ветвях, где неба глубина
звенит, как весть о колокольной воле.
ты устоишь в колеблемых словах
и станешь севернее и седее,
и дня могучий страх
сквозь небо вспыхнет веселее.
ведь год - не время
и не лишь кусок луча,
а только стремя,
когда века во весь опор звучат.
и мчится сам воздух будуще-старинный,
и над огнем не ночь, а призрак фонариный
МОСКВОРЕЦКИЙ МОСТ
чьи это лошади? копыта отвечали,
стуча решетками по кованой воде,
где голубой восток, оттиснутый на дали,
невидим, словно гром в раскатистом седле.
но эхо тишины, еще себя не зная,
уже в стальной воде увидело глаза,
и в конские зрачки, как тень его седая,
входила, задремав, безумная гроза
* * *
в прогулке поздней шаг печаля,
и от небес отламывая неба,
ты видишь осень не в начале,
а там, где чугунный дух поведал.
о, выпотрошенный век-счастливец
штыками спешенных орлов!
распойся: отплесков не счесть ливня
над перечнем хладным ветров
ДВОРЦОВЫЙ ПЕРЕВОРОТ
когда вошла елизавета, на декольте
вспорхнула пуля.
солдаты, давшие обеты, штыками гроз
ными взглянули.
а петр первый с петр вторым любили
строить петербурги, и сквозь стопяти
десяти-пушечный дым всех в драматур
ги посвящали.
вдруг солдаты подбегают,
штурмом главного берут,
измаилом называют,
парикладом шибко бьют.
елизавета к графу орлову с такой улыб
кой обратилась:
- послушай, граф, с какой улыбкой к
тебе старуха обратилась?
не зная воли той беспечной, он двига
ет железо слов на край усмешки бес
конечной с гвардейским градусом усов.
- штыки всегда насквозь все видят,
солдаты фельдмаршалов ненавидят, а
те в свою очередь - генералиссиму
сов... - сказал, стирая кровавый мусс
с усов.
тут слишком быстро ночь случилась,
вошла для праздничных шагов, как буд
то светом заслонилась услыша медно-
трубный рев.
был петр третий жив-здоров!
* * *
прочти, увидишь глаз повторный, синее
чем могилы во время грозы.
ветер с стальной стороной, город в воде
отразился, и во всех этажах мерцала реч
ная болезнь от покачивающихся веков.
фонари для усталого голода глохнут, там
вечер просторный, почти одноглавый, и
ветер погоду кривит.
проспись, бестелесный октябрь!
ты к холоду ближе, чем созвездная тьма,
чем время речное.
в дырявые сумерки в туман проливной
играли засады, с безглавого неба
уйдя
* * *
пусть ветер трогает века
своею ощупью стальною,
еще не вспомнила река,
была ли темень остальною.
она еще мостов не слышит
и звезд вонзающихся свай,
и только медленно колышет
бездонно-выглоданный рай.
и отражаясь в целом миге
и в целых сумерках его,
предместий огненные сдвиги
коснулись пасмурно кого?
* * *
ей эта ночь впервые снится,
она устала в октябре.
времен, дрожащих на ресницах,
густел темнеющий предел.
вдруг небо застучало конно
и захрапело, словно дождь.
там за скулой его оконной
дробилась каменная дрожь.
седло мучением объято,
и всадник верит не коню.
он, словно пламень, дремлет свято,
сказав: "поводья уроню".
всегда ночной, всегда внезапный,
он скачет, тень его легка.
и только вспышки делят запад
на равно-белые века
* * *
ресницы, полночь удлинняя,
склонились к прошлому легко,
где ливня оторопь стальная
простерла время далеко.
и туча слово предвещает
неразговорчивых теней
и белой вспышкой освещает
косую паузу над ней