Грыжев. А еще я думаю расширить тематику музея. Сделать музей музыки и спорта!
Люда. Боже мой…
Грыжев. В музеи ходят в основном школьники. Нужно их вдохновлять на изучение второстепенных предметов. Пусть не думают, что если физкультура и музыка раз в неделю, так можно прогуливать!
Люда. А вы же, кажется, на преподавателя физкультуры учились?
Грыжев. Неважно. Важен не предмет, а масштаб личности. Я же не стал простым учителем, я стал директором спортшколы. Директором! Школы! А теперь и директор музея!
Люда. Спорт.
Грыжев. Неважно. Важна сила… (Видит, что Люда отвернулась к дереву.) Вы, Люда, согласны?
Люда. Я не знаю, что важно… Бедное, бедное дерево. Пострадало за то, чтобы умасштабировать чью-то личность. Обреченно здесь гнить, пока Вы не соберётесь на пенсию. Так и жило незачем, не стало ничем полезным, только от того, что какой-то спортсмен рядом с ним сфотографировался. Никогда не быть ему даже табуреткой.
Грыжев. А я не трудовик, чтоб вам из деревьев табуреты делать!
Люда. И я о том же (Гладит дерево.) Я люблю жухлые деревья, ноябрьские, на которых почти не осталось листьев. Они так влажно колышутся на ветру, как водоросли в воде. Можно идти, задрав голову, и представлять себя утонувшей, лежащей на дне, под водой среди водорослей.
Грыжев. Чаю хотите? У меня здесь есть чайник. Правда, это экспонат, из него раньше пил чай один хоккеист областного масштаба, но я кипячу в нём тайком. Хотите?
Люда(улыбается). А давайте. Почему нет…
Садятся за один из столов. Грыжев раздвигает руками экспонаты, достает чайник.
Грыжев. Вы на счет масштаба правы. Мне всё хочется сделать больше. Больше этой комнаты, больше нашего городка. Раздвинуть стенки, подняться над всем.
Люда. А мне хочется нагородить много-много стенок и спрятаться в них. И выговориться. Нет… наоборот. С одной стороны, хочется говорить, говорить, и говорить, а с другой – даже и говорить-то не хочется.
Грыжев. Я бы нагородил для вас множество огромных, высоченных стен. Так много, что вы кричали бы: достаточно! Не вари, горшочек! А я бы всё варил, и варил! Городил бы и городил!
Люда. Опять вы всё раздуваете до небес (улыбается). Такой смешной.
Грыжев. Вот видите! Видите! Я вам совсем уже нравлюсь!
Люда. С чего вы взяли?
Грыжев. А вы, женщины, всегда так! Сначала смеетесь, потом влюбляетесь, потом плачете. Но сначала – всегда смеетесь. Я смешной, значит, уже немножко ваш.
Люда(скривилась). О… я заметила, что вы – великий знаток… Я пойду.
Грыжев. А чай?
Люда. Нет, я передумала. Какой чай? Нужно сегодня ещё написать о вашем музее. Что, кстати, здесь добавится, когда музей станет ещё и музыкальным?
Грыжев. Об этом не пишите, это планы. Мужчина не говорит о незавершенных делах.
Люда. Так вы же мне сами сказали.
Грыжев. Это другое. Вам, это всё равно, что себе. А так… тссс! (подносит палец к Людиным губам, она уворачивается и бьёт его по руке). Да что ты! Дикая такая!
Люда. Я не привыкла.
Грыжев(ласково). Девочка…
Люда(не поняла). Да, не девочка, а вот дикая! Я к доброму не приучена. Я сама привыкла быть доброй, без чужого добра, без ответного. Очень хороший музей! Спасибо! Отличная выйдет заметка! Небольшая только! Но отличная! Маленькая такая заметочка! Я пойду, а Вы, Грыжев… не забудьте на место убрать чайник. Экспонат всё-таки! (убегает)
Песня 2
Грыжев
Однажды, отец сказал мне:
"Горан, стреляй болотных бекасов,
Лови осетров в Дрине, пой и пляши, Горан.
Будь мужчиной. И помни: твой отец
Должен успеть сплясать на твоей свадьбе.
Ведь мужчина – не мужчина,
Если на него не смотрит женщина".Бум! Бум! Бум! Я стреляю бекасов!
Бум! Бум! Бум! Я ловлю осетров!
Но на это никто не хочет смотреть!
Я самый несчастный в Карпатах!Однажды спускаясь с гор, я увидел красивую девушку.
У нее глаза с поволокой, у нее юбки цвета воды.
И мое сердце как на аркане потащилось за ней.
И она увидела меня, и закричала от страха.
И я закричал: не бойся. Я просто мужчина,
Посмотри ж на меня, женщина!Бум! Бум! Бум! Я стреляю бекасов!
Бум! Бум! Бум! Я ловлю осетров!
На меня посмотрела самая красивая женщина!
Я самый счастливый в Карпатах!А потом мы сорвали голос и замолчали,
И я пошел к ее отцу и попросил руки его дочери, он сказал:
"Горан, бери ее в жены, ты меткий стрелок,
Ты знатный ловец. С тобой моя дочь не умрёт от голода!"Бум! Бум! Бум! Я стреляю бекасов!
Бум! Бум! Бум! Я ловлю осетров!
И всё это для самой красивой женщины!
Я самый счастливый в Карпатах!Но однажды утром я не нашел жены в доме.
И юбок ее цвета воды не нашел.
Только записку: "Женщине не надо рыбы и птицы.
Женщине надо стихи. Я ухожу".
Какой я теперь мужчина, если на меня
Не хотела смотреть даже моя женщина!Бум! Бум! Бум! Я стреляю бекасов!
Бум! Бум! Бум! Я ловлю осетров!
Пью ракию и реву! Это всё, что я умею!
Я самый несчастный в Карпатах!Три дня и три ночи я бегал по горам
И пьяный стрелял в небо. Бум! Бум! Бум!
И тут я увидел женщину в юбках цвета травы.
И моё сердце вновь стало биться! Бум! Бум!
Она сказала мне: "Будь мужчиной,
И прекрати стрелять!"Бум! Бум! Бум! Я не стреляю бекасов!
Бум! Бум! Бум! Я не ловлю осетров!
Я сижу подле этой женщины и молчу, как болван!
Что ж мне сделать, чтобы стать
Самым счастливым в Карпатах?!
Сцена 4
Зоя с Бабушкой сидят на табуретах и очень медленно катают голыми ступнями клубок ниток от одной к другой.
Зоя. Двенадцать!
Бабушка. Тринадцать!
Зоя. Нет!
Бабушка. Тьфу ты! Двенадцать… Одиннадцать!
Зоя. Молодец! Десять!
Бабушка. …Я не знаю.
Зоя. Думай.
Бабушка. Десять.
Зоя. Было! Дальше! Ну? В обратную же сторону! Если по порядку так мозг не тренируется. Мне Геннадий Петрович сказал: Зоя, считать надо только в обратную сторону, только тогда мозг у тебя, у пожилого человека тренируется.
Бабушка. Это какой еще Геннадий Петрович?
Зоя. Малахов. Из телевизора. Мы с ним дружим. Правда, только через телевизор, но зато стабильно. Никогда не ссоримся. Интересный мужчина. Правда?
Бабушка. Да так себе. На Семёна твоего похож чем-то…
Зоя. Да тьфу на тебя! Сенька кислогубый был, а Геннадий Петрович такой импозантный, при костюме, в самом соку. Отвлеклись. Давай. Я говорю, значит, девять.
Бабушка. Десять. А долго мы так считать будем?
Зоя. Каждую неделю по десять прибавлять. На этой неделе от двадцати. На следующей – от тридцати. Пока до тысячи не дойдем.
Бабушка. Как-то долго. Только раз в неделю добавлять, может каждый день?
Зоя. Нет, он сказал, что так будет цель и стимул жить. Есть же смысл – надо дойти до тысячи.
Бабушка. Так я и сейчас могу до тысячи.
Зоя. Валяй!
Бабушка. Тысяча!
Зоя. Ну?
Бабушка. Девятьсот.
Зоя. Нет. Не девятьсот. А девятьсот девяносто.
Бабушка. Нет, погоди. Что-то не то… Я проверю. Тысяча рублей вычесть один рубель… будет девятьсот девяносто… девять рублей.
Зоя. Ага. Давай дальше.
Бабушка. Значит одна тысяча, две тысячи… Ой, нет… назад же… Одна тысяча, ноль тысяч… Как-то не так. Погоди, не подсказывай!
Зоя. Тысяча. Девятьсот девяносто. Восемьсот… Тьфу!
Бабушка. Ох ты ж…
Зоя. Мы не тренированные потому что! Давай нормально, как Геннадий Петрович сказал. Я говорю десять!
Бабушка. Одиннадцать!
Зоя. Было одиннадцать! И десять было. Дальше.
Бабушка. Погоди, не подсказывай… десять… Десять минус один значит. Девять!
Зоя. Не хитри, язва! Надо просто считать. Вычитать любой дурак может. Надо слова вспо-ми-нать, а не вычислять!
Бабушка. Дальше давай!
Зоя. Так… девять говоришь… Восемь! Во! Выкуси!
Бабушка. Семь!
Зоя. Семь… Я всё время забываю… Семь… минус…
Бабушка. Нельзя!
Зоя. Так… семь. Ёлки моталки… ну неужто забыла… Дай я квасу попью, подумаю.
Бабушка. Не прерываемся.
Зоя. Семь… Слово какое-то ещё круглое.
Бабушка. Ш…
Зоя. Шесть! Зараза! Нельзя подсказывать!
Бабушка. Я автоматически. Пять!
Зоя. Четыре!
Бабушка. Меня клубок отвлекает.
Зоя. Это специально, чтоб и физически размяться и умственно! Давай.
Бабушка. Три!
Зоя. Два!
Бабушка. Один!
Зоя с Бабушкой останавливаются, жмут друг другу руки, надевают носки.
Зоя. Так! Продолжаем разминку. Сжимаем и разжимаем кулаки.
Бабушка. Ты уморила меня!
Зоя. Нет! Хочешь жить, старая! Сжимай кулак!
Бабушка. Ладно.
Зоя. А когда сжимаешь кулак, называешь одно мужское имя!
Бабушка. Зачем?
Зоя. Чтоб слова вспоминать.
Бабушка. Ладно. Володя!
Зоя. Семён!
Бабушка. Так… ну пусть будет Ваня.
Зоя. Ой не знаю…
Бабушка. Пушкина давай!
Зоя. Сашка!
Бабушка. Сергей!
Зоя. Геннадий Петрович!
Бабушка. Петр Геннадьевич!
Зоя. Хитрая.
Бабушка. А то!
Зоя. Всё. Не знаю больше.
Бабушка. Ой… ну давай… как там Есенина?
Зоя. Было уже Сергей. А как Ленина?
Бабушка. И Володя было.
Зоя. А Путина?
Бабушка. Тоже Володя. Я его первым назвала.
Зоя. Заладила: Володя-Володя. Вспомнила своего что ли?
Бабушка. Нет, всё забыла, Зоя.
Зоя. Молодец!.. Заклинание и всё.
Бабушка. Не хочу заклинание, я устала.
Зоя. Без заклинания считай всё остальное без толку.
Они с трудом садятся на пол, одной рукой упираются в пол, другую кладут на лоб, закрывают глаза.
Зоя(протяжно). Помоги, сила земли…
Бабушка. …И соседа Виктора Степановича, живущего этажом ниже…
Зоя. Перестань. Представляй, что мы на земле сидим.
Бабушка. Ладно-ладно. Давай дальше, не рассусоливай.
Зоя. Я мысленно обращаюсь к семи дочерям моря, плетущим нити долгой жизни. Пусть две смерти от меня они заберут…
Бабушка. Почему две?
Зоя. А сколько у меня инфарктов было? Не отвлекайся. Пусть три жизни одни мне дадут. Пусть будет ограда Святого Духа на мне.
Бабушка. Пусть.
Зоя. Пусть во мне пребудет сила, пусть далеко моя могила.
Бабушка. Пусть во мне пребудет сила, пусть далеко моя могила.
Зоя. Пусть я – неприступная крепость, неподвижная скала. Пусть я – драгоценный камень.
Бабушка. Я – драгоценный камень.
Зоя. Ложимся.
Бабушка. Пол студёный. Простынем.
Зоя. Ложимся.
Обе легли.
Зоя. Пусть будет сильной моя муладхара.
Бабушка. Кто?
Зоя. Чакра корня жизни.
Бабушка. Это в зобу где-то?
Зоя. Не знаю, в телевизоре сказали. Я записала. Молчи и сосредотачивайся. Я спокойна, я верю в себя, тело моё легко и здорово. Пусть я буду сотенным, столетним. Пусть каждому свой черед. Но мой черед оттяни, сила земли. Всё. Выдох.
Пауза.
Ты уснула что ли? А… ну спи, спи. Значит, подействовало.
Сон 2
Зоя. Когда мне было восемнадцать лет, мне приснился вот такой сон. Я сижу ночью на унитазе в благоустроенной квартире. Дверь упирается почти в нос. Я ещё во сне подумала: как странно. Мы жили тогда в своём доме и ходили в уличный, деревянный, просторный туалет. А тут, значит, снится, что дверь упирается. И на мне ситцевая застиранная ночнушка. Я вижу только свои коленки и даже, кажется, что ночнушка кое-где прохудилась. Думаю: а чего ж я такую пакость, как старая бабка, нацепила. И начинаю снимать ночнушку и тут вижу свои ноги и руки, а на них чужая, морщинистая, лишняя кожа. И тут понимаю, что я и есть – старуха. Что жизнь моя, видимо уже прошла. Причём я её напрочь не помню. Даже хуже. Я её не заметила. И сижу я в этой своей коже, ночнушке, туалете, квартире и задыхаюсь. И судорожно пытаюсь жизнь вспомнить, а вспомнить-то не могу. Мне ж самой-то восемнадцать, и ничего ещё не было. Так я всю жизнь и пробоялась, вот так очнуться в туалете в лишней коже.
Сцена 5
Люда идёт домой с работы, в руках сумка и целлофановый пакет с трёхлитровой банкой молока. Грыжев провожает её, курит на ходу. Они идут дворами, скашивая дорогу по траве, переходя через канавы по деревянным доскам, нагибаясь под теплоизолированными трубами.
Грыжев. У вас всё будет хорошо, Люда.
Люда. У меня и так всё хорошо. У всех всё хорошо, просто они не знают об этом.
Грыжев. Я вас совсем не осуждаю.
Люда. А за что меня осуждать?
Грыжев. За то, что вы не приняли эту старушку.
Люда. Мне даже когда место в автобусе уступают, я стараюсь поскорее выйти. Я, понимаете, не привыкла, чтобы мне помогали.
Грыжев. Так неприятно, так не по-женски…
Люда. Ах, простите. Это у меня такой вид скупости души.
Грыжев. Вы не боитесь оказаться на её месте?
Люда останавливается, меняет в руках сумку с банкой местами, молча идёт дальше.
Грыжев. Это и понятно. Сколько нам с вами осталось до неё? Не так много, лет двадцать до первого инсульта. До того, как начнём путать слова "электросчётчик" и "телевизор". Метаться судорожно и слабо по всему дому, заглядывая даже в духовку, чтобы найти очки, пока случайно не пройдём мимо зеркала – очки на носу. До того, как станут мёрзнуть ноги, всегда, даже в самую жару. Как стыдно будет носить шерстяные носки вместе с сандалиями. Или до того, как нас резко окликнет кассир в магазине: "Не надо мне сдачи, вы, пересчитывая свои копейки, бабка, уже создали очередь. Уйдите!". Или до того как, останавливая прохожего, чтобы спросить дорогу, мы от волнения забудем все слова. От волнения, что на нас смотрит человек. От волнения, что нас заметили…
Люда. …Юра! Что Вам надо?
Грыжев. Я всё к тому, что вы ещё всё можете исправить, потому что когда с одним стариком другой старик, то они уже не старики. Они – пожилые люди. У вас есть выход!
Люда. Что?
Грыжев. Я!
Люда. Я люблю белую бумагу.
Грыжев. А я люблю нюхать шариковые ручки. И что с того?
Люда. Люблю сесть за стол, положить белый лист, трогать его руками… Когда планируешь жизнь, когда всё у тебя новенькое, и руки, и ноги, и голова, то представляешь, что будет она красивая и аккуратная, как почерк на новом листе.
Грыжев. С новым все всегда аккуратны, и что же?
Люда. И то, что я хотела тоже красиво да аккуратно, не вышло. Так зачем же тогда белую бумагу кляксами-то марать?
Грыжев. Ну и дура.
Люда. Ага.
Грыжев. Не стыдно?
Люда. Очень. Очень мне стыдно, что я этой бабушке отказала.
Грыжев. Конечно, стариков и детей… их всех надо любить и жалеть. А я ни то, ни другое. Мне место в автобусе не уступят.
Люда. Всех любить – это всё равно, что никого. Старики и дети – тоже люди, тоже разные. Всех подряд нельзя любить. Вы, Юра, идите. Простите меня.
Грыжев. Я приду завтра.
Люда. Зачем?
Грыжев. Поможем вашей бабке.
Люда. Я сама всё напишу. Не надо, Юра.
Грыжев. Нет уж, увидите ещё на что я способен.
Люда. Нет, не нужно мне ничего показывать. Говорите сейчас.
Грыжев. Я позвонил на ток-шоу "В шоке!"
Люда. Что?
Грыжев. "В шоке!". Вечером идёт, перед новостями. Вы что? Не смотрите?
Люда. Нет.
Грыжев. Посмотрите. Там приходит человек и говорит о своей проблеме, а потом все долго кричат и помогают ему, даже денег иногда дают.
Люда. Думаете, вам там помогут?
Грыжев. Нам помогут.
Люда. Боже упаси! Мы сами справляемся. Я же вам всё сказала. Мне неприятно повторять еще раз…
Грыжев. …Да не про нас, а про нас с бабкой!
Люда. Зачем? Вы же только напугаете человека… Или это вы не ради нее? Ради себя? Засветиться? Чтоб умасштабиться до телевизора?
Грыжев. Красивая женщина, а мысли кикиморские…
Люда. И что ж? Они к нам приедут?