Давид. Я говорил с богом, Сура. Я спрашивал его о судьбе Давида Лейзера, старого еврея, который скоро должен умереть.
Сура (с трепетом). Что же сказал тебе бог?
Давид молчит, потупя глаза.
Наш сын Наум также хочет быть с тобою на берегу моря и спрашивать о своей судьбе.
Давид (поднимая глаза). Разве Наум скоро должен умереть?
Наум. Да, отец: я уже начал умирать.
Анатэма. Но позвольте, господа… Зачем говорить о смерти, когда я принес вам жизнь и счастье?
Давид (поворачивая голову). Разве вы пришли от бога? Сура, кто он, что может говорить так?
Сура. Я не знаю. Он давно ждет тебя.
Анатэма (с радостной суетливостью). Ах, господа, да улыбнитесь же вы!
Одна только минута внимания, и я заставлю всех смеяться! Внимание, господа!
Внимание!
Все с напряженным вниманием смотрят в рот Анатэме.
(Вынимая бумагу, торжественно.) Не вы ли Давид Лейзер, сын Абрама Лейзера?
Давид (испуганно). Ну, я. Но, может быть, есть еще другой Давид Лейзер, я не знаю, – спросите у людей.
Анатэма (останавливая его жестом). Не было ли у вас брата, Моисея Лейзера, который тридцать пять лет тому назад на итальянском пароходе "Фортуна" бежал в Америку?
Все.Да,был.
Давид. Но я не знал, что он в Америке.
Анатэма. Давид Лейзер, ваш брат Моисей – умер!
Молчание.
Давид. Я давно простил его.
Анатэма. И, умирая, все свое состояние, равняющееся двум миллионам долларов (к окружающим) – что составляет четыре миллиона рублей – оставил вам, Давид Лейзер.
Проносится какой-то широкий вздох, и все окаменевают.
(Протягивая бумагу.) Вот документ, видите – печать!
Давид (отталкивая бумагу). Нет, не надо, не надо. Вы не от бога! Бог не стал бы так шутить над человеком.
Анатэма (сердечно). Ах, какие тут шутки. Честное слово, правда – четыре миллиона! Позвольте мне первому принести поздравления и горячо пожать вашу честную руку. (Берет руку Давида и трясет ее.) Ну-с, госпожа Лейзер, что же я вам принес? И что же вы скажете теперь; красива ваша Роза или безобразна? Ага! И станете ли вы умирать теперь, Наум? Ага! (Со слезами.) Вот что принес я вам, люди, а теперь позвольте мне отойти… и не мешать… (Подносит платок к глазам и отходит к стороне, видимо, взволнованный.)
Сура (дико). Роза!
Роза (так же дико). Что, мама?
Сура. Мой лицо! Мой лицо, Роза! Боже мой, да скорей же, скорей мой лицо! (Словно помешанная тормошит Розу, моет ее, расплескивая воду дрожащими руками.)
Наум схватил отца за руку и почти повис на нем; кажется, что он сию минуту лишится сознания.
Давид. Возьмите бумагу назад. (Настойчиво.) Возьмите бумагу назад!
Сура. Ты с ума сошел, Давид. Не слушайте его. Мой, Розочка, мой! Пусть люди увидят твою красоту!
Наум (хватая бумагу). Это наша, отец. Отец, вот чем ответил тебе бог.
Посмотри на мать, посмотри на Розу – на меня посмотри, ведь я уже начал умирать.
Пурикес (кричит). Ай-ай, смотрите, они разорвут бумагу! Ай-ай, скорее берите от них бумагу!
Наум плачет. Блистая красотою, с мокрыми, но уже не закрывающими глаз волосами, становится перед отцом смеющаяся Роза.
Роза. Это я, отец! Это я! Это… я!
Сура (дико). Где ты была. Роза?
Роза. Меня не было, мама! Я родилась, мама!
Сура. Смотри, Давид, смотри: уже родился человек. Ох, да смотрите на нее все! Ох, да раскройте же двери перед зрением вашим, ворота распахните перед глазами – смотрите на нее все!
И вдруг Давид понимает значение случившегося. Сбрасывает с головы картуз, рвет одежду, которая душит его, и, расталкивая всех, бросается к Анатэме.
Давид (грозно). Ты зачем это принес?
Анатэма (кротко). Но позвольте, господин Лейзер, я только адвокат. Я рад искренне…
Давид. Ты зачем это принес? (С силою отталкивает Анатэму и, шатаясь, уходит по дороге. Вдруг останавливается, оборачивается назад и кричит, потрясая руками.) Гоните его – это дьявол. Вы думаете, четыре миллиона рублей он принес? Нет, он принес четыре миллиона оскорблений! Четыре миллиона насмешек он бросил на голову Давида!.. Четыре океана горьких слез пролил я над жизнью, четырьмя ветрами земли были мои вздохи, четверых детей моих сожрали голод и болезни, – и теперь, когда я должен умереть, когда я стар и должен умереть, мне приносят четыре миллиона. Вернут ли они мне молодость, которую я провел в лишениях, теснимый скорбями, облаченный печалями, увенчанный тоской? Вернут ли они хоть один день голода моего, хоть одну слезу, павшую на камень, хоть один плевок, брошенный мне в лицо?
Четыре миллиона проклятий – вот что значат твои четыре миллиона рублей!.. О Ханна, о Вениамин и Рафаил, о мой маленький Мойше, вы, мои маленькие.птички, умершие от холода на голых ветвях зимы, – что вы скажете, если ваш отец коснется этих денег? Нет, мне не надо денег. Мне не надо денег, говорю я вам, я, старый еврей, умирающий от голода. Здесь я не вижу бога. Но я пойду к нему, я скажу ему: что ты делаешь с Давидом?.. Я иду.
(Уходит, потрясая руками.)
Сура (плачет). Давид, вернись, вернись!
Пурикес (в отчаянии). Бумагу-то, бумагу-то поднимите!
Анатэма (вертится). Успокойтесь, госпожа Лейзер, он вернется. Это всегда так сначала. Я много гулял по миру и знаю это. Кровь бросается в голову, ноги дрожат, и человек проклинает. Это пустяки!
Роза. Какое кривое зеркало, мама!
Наум (плачет). Мама, куда ушел отец? Я хочу жить.
Анатэма. Бросьте этот кусок стекла, Роза. Вашу красоту отразят люди, вашу красоту отразит мир – в него вы будете глядеться… Ах, вы еще здесь, музыкант? Так сыграйте же нам, я прошу вас: такой праздник нельзя без музыки.
Шарманщик. То же самое играть?
Анатэма. То же самое.
Шарманка воет и свистит. Анатэма яростно подсвистывает, размахивая руками и точно благословляя всех музыкой и свистом.
Занавес
Третья картина
Давид Лейзер живет богато. По настоянию жены и детей он нанял богатую виллу на берегу моря, завел многочисленную прислугу, лошадей и экипажи.
Анатэма, под тем предлогом, что его утомила адвокатская практика, устроился у Давида личным секретарем. К Розе ходят учителя и учительницы, дают ей уроки языков и хорошего тона, к Науму же, который окончательно разболелся и уже близок к смерти, ходит, по его желанию, только один учитель танцев.
Деньги из Америки еще не получены, но Давиду Лейзеру, миллионеру, открыт широкий кредит – впрочем, больше на вещи и товар, чем на наличные деньги, которых несколько не хватает.
Сцена представляет собою богатую залу, отделанную белым мрамором, с огромными итальянскими окнами и выходом на веранду. Полдень. За раскрытыми окнами видны полутропические растения, и глубоко синеет море; в одно из окон открывается вид на город. У стола сидит Давид Лейзер, очень мрачный.
Несколько поодаль на диване расположилась Сура, одета богато, но безвкусно, и смотрит, как Наум учится танцевать. Наум очень бледен, кашляет и почти шатается от слабости, особенно если, по правилам танца, ему приходится стоять на одной ноге, но учится настойчиво; одет весьма элегантно, только необычайно пестрый жилет ярких цветов да такой же галстук несколько портят впечатление. Вокруг Наума вертится, балансируя, приседая, учитель танцев со скрипкою и смычком в руках, – человек изящества и легкости необыкновенных; белый жилет, лакированные туфли, смокинг. И на все это, с видом печальным и укоризненным, смотрит Анатэма, стоящий у входа.
Учитель. Раз-два-три, раз-два-три!
Сура. Смотри, Давид, смотри, как удается нашему Науму танец. Я бы ни за что не сумела так прыгать – бедный мальчик!
Давид. Я вижу.
Учитель. Мосье Наум очень талантлив. Прошу вас… раз-два-три, раз-два-три! Позвольте, позвольте, немножко не так! Па нужно делать отчетливей, изящно округляя жест правой ногой. Вот так – вот так.
(Показывает.) Танцы, мадам Лейзер, совсем как математика, тут нужен циркуль!
Сура. Ты слышишь, Давид?
Давид. Слышу.
Учитель. Прошу вас, мосье Наум. Раз-два-три, раз-два-три! (Играет на скрипке.)
Наум (задыхаясь.) Раз-два-три! Раз-два-три! (Кружится и вдруг почти падает. Останавливается с лицом измученным и бескровным и смотрит омертвело – его душит кашель. Откашлявшись, продолжает.) Раз-два-три!
Учитель. Так, так, мосье Наум. Больше изящества, больше изящества, умоляю вас! Раз-два-три! (Играет.)
Анатэма осторожно подходит к Суре и говорит, сдерживая голос, но настолько громко, чтобы его слышал Давид.
Анатэма. Не кажется ли вам, госпожа Лейзер, что Наум несколько утомлен? Этот учитель танцев не знает жалости.
Давид (оборачиваясь). Да, довольно. Ты, Сура, готова замучить юношу.
Сура (растерянно). Да при чем же я тут, Давид, разве я не вижу, что он устал, – но он сам хочет танцевать. Наум, Наум!
Давид. Довольно, Наум. Отдохни.
Наум (задыхаясь). Я хочу танцевать. (Останавливается и истерически топает ногою.) Почему мне не позволяют танцевать? – или все хотят, чтобы я скорее умер?
Сура. Ты еще поживешь, Наум, ты еще поживешь.
Наум (почти плача). Почему мне не позволяют танцевать? Я хочу танцевать. Я довольно добывал кредит, я хочу веселиться. Разве я старик, чтобы лежать на постели и кашлять. Кашлять, кашлять! (Кашляет и плачет одновременно.)
Анатэма что-то шепчет учителю танцев, и тот, изящно подняв плечи в знак соболезнования, утвердительно кивает головой и собирается уходить.
Учитель. До завтра, мосье Наум. Я боюсь, что наш урок несколько затянулся.
Наум. Завтра… непременно приходите! Вы слышите? Я хочу танцевать.
Учитель уходит, раскланиваясь. Наум молодцеватой походкой идет за ним.
Наум. Завтра же непременно, вы слышите? Непременно!
Уходят.
Анатэма. О чем вы задумались, Давид? Позвольте мне быть не только вашим личным секретарем, – хотя я горжусь этой честью, – но и вашим другом. С тех пор, как получены деньги, вас угнетает темная печаль, и мне больно глядеть на вас.
Давид. Чему же мне радоваться, Нуллюс?
Сура. А Роза? Не греши перед богом, Давид, – не на ее ли красоте и молодости отдыхают наши глаза? Прежде даже тихая луна не смела взглянуть на нее, звезда звезде не смела о ней шепнуть, – а теперь она едет в коляске, и все смотрят на нее, и всадники скачут за нею. Вы подумайте, Нуллюс, – всадники скачут за нею.
Давид. А Наум?
Сура. Так что же Наум? Он давно болен, ты знаешь это, и смерть на мягкой постели не хуже, чем смерть на мостовой. А может быть, он еще поживет, он еще поживет. (Плачет.) Давид, там во дворе тебя ожидают Абрам Хессин и девочка от Сонки.
Давид (угрюмо). Что им надо, денег? Дай им, Сура, несколько грошей и отпусти их.
Сура. В конце концов они вытянут у нас все деньги, Нуллюс. Я уже второй раз даю Хессину. Он как песок, и сколько в него ни лить воды, он всегда будет сух и жаден.
Давид. Пустяки, денег у нас слишком много.
Сура. Но мне тяжело смотреть на людей, Нуллюс. С тех пор, как вы принесли нам это богатство…
Анатэма. Которое вы заслужили вашими страданиями, Лейзер.
Давид. С тех пор люди так нехорошо изменились. Вы любите, когда вам кланяются слишком низко, Нуллюс? А я не люблю – люди не собаки, чтобы ползать на брюхе. А вы любите, Нуллюс, когда люди вам говорят, что вы самый мудрый, самый великодушный, самый лучший из живущих – в то время, как вы обыкновенный старый еврей, каких много. Я не люблю, Нуллюс: для сынов бога правды и милости непристойно говорить ложь, даже умирая от жестокостей правды.
Анатэма (задумчиво). Богатство-страшная сила, Лейзер. Никто не спрашивает вас о том, откуда у вас деньги: они видят могущество ваше и поклоняются ему.
Давид. Могущество? А Наум? А я сам, Нуллюс? – Могу ли я за все деньги купить хоть один день здоровья и жизни?
Анатэма. Вы выглядите значительно свежее.
Давид (усмехаясь мрачно). Да? Не взять ли и мне учителя танцев, – посоветуйте, Нуллюс.
Сура. Не забывай же Розу, отец. Разве скрывать красоту лица – не великий грех перед господом? На радость и услаждение взорам дается она, в красоте лица являет красоту свою сам бог, и не на бога ли ежедневно поднимали мы руку, когда углем и сажею пятнали лицо нашей Розы, страшилищем и тоскою для взоров делали ее.
Давид. Красота вянет. Все умирает, Сура.
Сура. Но и лилия вянет, и умирает нарцисс, осыпаются лепестки желтой розы, – захочешь ли ты, Давид, потоптать все цветы и желтую розу осквернить хулою? Не сомневайся, Давид: справедливый бог дал тебе богатство – и ты, который был в несчастии так тверд, что ни разу не похулил бога, станешь ли слаб в счастии?
Анатэма. Совершенно справедливо, госпожа Лейзер. У Розы уже столько женихов, что ей стоит только выбирать.
Давид (вставая, гневно). Я не отдам им Розу!
Сура. Ну что ты, Давид.
Давид. Я не отдам им Розу! Собаки, которые хотят лакать из золотого блюда, – я выгоню собак!
Входит Роза. Одета она богато, но просто и без излишеств; немного бледна она, утомлена слегка, но очень красива – кажется, что от нее тянутся лунные тени и лучи. И говорить и двигаться она старается красиво, внимательно следит за собою, но минутами срывается – становится груба, криклива. И мучится этим. Розу сопровождают двое господ в костюмах для верховой езды. Тот из них, что постарше, очень бледен и хмурится мрачно и злобно. И, прижимаясь к Розе, точно ища защиты у ее молодости, силы и красоты, слабо плетется Наум.
(Довольно громко.) Сура – женихи!
Сура (машет рукой). Ах, да замолчи же, Давид.
Роза (небрежно целуя мать). Как я устала, мама. Здравствуй, отец.
Сура. Береги себя. Розочка: нельзя заниматься так много. (К господину, который постарше.) Хоть вы скажите ей, что нельзя так много работать – зачем ей теперь работа?
Молодой господин (тихо). На вашу дочь нужно молиться, госпожа Лейзер.
Скоро ей воздвигнут храм.
Господин постарше (усмехаясь). А при храме-кладбище. При храмах, госпожа Лейзер, всегда существуют кладбища.
Роза. До свидания. Я устала. Если вы свободны, то приезжайте завтра утром, – может быть, я опять поеду с вами.
Господин постарше (пожимая плечами). Свободны? О, да, конечно, мы вполне свободны. (Резко.) До свидания!
Второй ( со вздохом). До свидания!
Уходят.
Сура (беспокойно). Розочка, ты, кажется, его обидела. Зачем ты так?
Роза. Ничего, мама.
Анатэма (Давиду). Ну, это еще не женихи, Давид!
Давид хмуро смеется. Анатэма же, не выдержав характера, подлетает к Розе и предлагает ей руку. Ведет ее в полуплясе, весело насвистывая тот же мотив, что и шарманка.
Ах, Роза, если бы не мои годы (насвистывает) и не болезни (насвистывает), я был бы первым претендентом на вашу руку.
Роза (смеясь, надменно). Лучше болезни, чем смерть.
Давид. А вы очень веселый человек, Нуллюс.
Анатэма (насвистывая). Отсутствие богатства и спокойная совесть, Давид, спокойная совесть. Мне нечего делать, и я гуляю под ручку. Так вы говорите – смерть, Роза?
Роза. Попробуйте.
Анатэма (останавливаясь). А вы и в самом деле красивы. Роза!
(Задумчиво.) А что если… если… но нет: долг выше всего. Послушайте меня, Роза: не отдавайте себя меньше, чем князю, хотя бы и князю тьмы!
Наум. Розочка, зачем же ты отошла от меня? Мне холодно, когда ты не держишь меня за руку. Держи меня за руку, Розочка.
Роза (колеблясь). Но я должна переодеться, Наум.
Наум. Я провожу тебя до спальни. Ты знаешь, сегодня я опять танцевал, и очень хорошо, знаешь ли? Я теперь уже не так задыхаюсь. (С чувством обожания и легкой зависти.) Какая ты красавица, Розочка!
Сура. Подожди, Розочка, я сама расчешу тебе волосы. Ты позволишь?
Роза. Вы плохо делаете это, мама; вы больше целуете, чем расчесываете, – волосы путаются от поцелуев.
Давид. Ты отвечаешь матери, Роза.
Роза (останавливаясь). За что ты ненавидишь мою красоту, отец?
Давид. Прежде я любил твою красоту, Роза.
Сура (возмущенно). Ну что ты говоришь, Давид!
Давид. Да, Сура. Я люблю жемчуг, пока он на дне моря; когда же его вынимают, он становится кровью, – и тогда я не люблю жемчуга, Сура.