Еще проплывает, качаясь, фонарь. Точно услышав тревогу, сразу на высоком аккорде обрывает орган. Мгновенье тишины, пустоты жуткого ожидания – и всю ее заполняет до самых краев отчаянный женский вопль.
Туман густеет.
Картина 6
Чадит, догорая, масляная лампа; уже близко к рассвету. Большая, чистая, рыбацкая хижина; к потолку привешен кораблик, искусно сделанный – и даже паруса распущены. Стал он как-то невольно сосредоточием вниманья и все, кто говорит, молчит или слушает, смотрят на него, изучают каждый уже знакомый парус. За темной занавеской труп Филиппа: эта хижина принадлежала ему.
Ждут Хаггарта – его пошли искать. На лавках вдоль стены расселись старые рыбаки, сложили руки на коленях, иные словно дремлют, иные покуривают трубки. Говорят вдумчиво и осторожно: как бы не сказать чего лишнего. Когда приходит новый запоздавший рыбак, он сперва смотрит за занавеску, потом молча втискивается в ряд; и кому не хватило места на лавке, те, видимо, чувствуют себя неловко.
Аббат грузно шагает по комнате, заложив руки за спину и опустив голову; если кто попадается на дороге, молча рукой отстраняет его. Молчит и судорожно хмурит брови. Изредка взглядывает на дверь или в окно, прислушивается.
Все только мужчины. Из женщин одна Мариетт: она сидит за столом и неотступно, горящими глазами, следит за отцом. И тихо вздрагивает при каждом громком слове, звуке открываемой двери, далеких еще шагах.
Ночью пришел с моря туман и покрыл землю. И такая от тумана тишина, что слышны редкие, протяжные удары колокола: то на далеком маяке святого Креста предостерегают заблудившиеся в тумане корабли.
Чей-то голос в углу:
– По удару видно, что это не наш убил. У нас так не умеют бить. Он воткнул нож здесь, рванул сюда и почти отделил голову.
– Этого не сделаешь тупым ножом!
– Да. Этого не сделаешь и слабою рукою. Я раз видел в гавани убитого матроса: он был зарезан как раз так же.
Молчание.
– А где его мать? – спрашивает кто-то, кивая на занавеску.
– Ее отхаживает Селли. Селли взяла ее к себе.
Старый рыбак тихо спрашивает соседа:
– Тебе кто сказал?
– Меня разбудила Франсина. А тебе кто сказал, Марлэ?
– Кто-то постучал в окно.
– Кто постучал в окно?
– Не знаю.
Молчание.
– Как же ты не знаешь? Кто первый увидел?
– Кто-то проходил и увидел.
– Кому же у нас проходить? У нас некому проходить.
Рыбак с другого конца отзывается:
– У нас некому проходить. Расскажи-ка, Фома.
Фома вынимает трубку:
– Я сосед Филиппа, вот этого, – показывает на занавеску. – Да, да, вы все знаете, что я его сосед. А если кто не знает, то я опять-таки скажу, как на суде: я его сосед, вот тут рядом, – оборачивается к окну.
Входит пожилой рыбак и молча втискивается в ряд.
– Ну, что, Тибо? – спрашивает аббат, останавливаясь.
– А ничего.
– Не нашли Хаггарта?
– Нет. Такой туман, что они себя боятся потерять. Ходят и перекликаются, иные держатся за руки. И фонаря не видно в десяти шагах.
Аббат опускает голову и продолжает ходить. Старый рыбак говорит, ни к кому не обращаясь.
– Много теперь кораблей на море таращат глаза.
– Я шел как слепой, – говорит Тибо. – Слышно, как звонит святой Крест. Но он точно перебежал, звон доносится слева.
– Туман обманывает.
Старый Десфосо говорит:
– Этого у нас не было никогда! С тех пор, как Дюгамель багром разбил голову Жаку. Это было тридцать лет, сорок лет…
– Ты что говоришь, Десфосо? – останавливается аббат.
– Я говорю: с тех пор, как Дюгамель разбил голову Жаку…
– Да, да! – говорит аббат и снова ходит.
– Тогда еще Дюгамель сам бросился со скалы в море и разбился – вон когда это было. Сам так и бросился.
Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего. Молчание.
– Ты что рассказываешь, Фома?
Фома вынимает трубку:
– Больше ничего, как кто-то постучал ко мне в окно.
– Ты не знаешь, кто?
– Нет. Да и ты никогда, не узнаешь. Вот я и вышел, гляжу, а Филипп сидит у своей двери. Ну, я и не удивился: Филипп часто стал бродить по ночам с тех пор, как…
Нерешительно умолкает. Мариетт резко:
– С каких пор? Ты сказал: с тех пор?
Молчание. Отвечает Десфосо, прямо и тяжело:
– Как пришел твой Хаггарт. Рассказывай, Фома
– Я ему и говорю: ты зачем стучишь, Филипп? Тебе что-нибудь надо? А он молчит.
– А он молчит?
– А он молчит. Так если тебе ничего не надо, иди-ка ты лучше спать, дружище – говорю я. А он молчит. Глянул я, а горло у него и перехвачено.
Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего. Молчание. Входит новый рыбак, глядит за занавеску и молча втискивается в ряды. Слышны за дверью женские голоса; аббат останавливается.
– Эй, Лебон! Прогони женщин, – говорит он: – им тут нечего делать, скажи.
Лебон идет.
– Погоди, – останавливается аббат. – Спроси, как его мать, ее отхаживает Селли.
Десфосо говорит:
– Ты говоришь, прогнать женщин, аббат. А твоя дочь? – она здесь.
Аббат смотрит на Мариетт, и та говорит:
– Я отсюда не пойду.
Молчание. Аббат снова шагает; смотрит на привешенный кораблик и спрашивает:
– Это он делал?
Все смотрят на корабль.
– Он, – отвечает Десфосо. – Это он сделал, когда хотел плыть в Америку матросом. Тогда он все расспрашивал меня, как снастится трехмачтовый бриг.
Снова все смотрят на корабль, на его аккуратненькие паруса-лоскуточки. Входит Лебон.
– Не знаю, как тебе сказать, аббат. Женщины говорят, будто Хаггарта и его матроса ведут сюда. Женщины боятся.
Мариетт вздрагивает и переводит глаза на дверь; аббат останавливается:
– Ого, уже светает, туман синеет! – говорит один рыбак другому, но голос его срывается.
– Да. Отлив начался, – отвечает тот глухо.
Молчание – и в молчании звучат нестройные шаги идущих. Несколько молодых рыбаков с возбужденными лицами вводят связанного Хаггарта и за ним проталкивают Хорре, также связанного, Хаггарт спокоен; у матроса, как только его связали, появилось что-то свободно-хищное в движениях, в ухватке, в остроте бегающего взора.
Один из приведших Хаггарта тихо говорит аббату:
– Он был около церкви. Мы десять раз проходили мимо и не видели никого, пока он сам не позвал: вы не меня ищете? Такой туман, отец.
Аббат молча кивает головой и садится. Мариетт бледными губами улыбается мужу, но тот не смотрит на нее – так же, как и все, он удивленно уставился глазами на игрушечный кораблик.
– Здравствуй, Хаггарт, – говорит аббат.
– Здравствуй, отец.
– Это ты мне говоришь: отец?
– Тебе.
– Ты ошибся, Хаггарт. Я тебе не отец.
Рыбаки одобрительно переглядываются.
– Ну, тогда здравствуй, аббат, – с внезапным равнодушием говорит Хаггарт и снова с интересом рассматривает кораблик.
Хорре бормочет:
– Так, так держись, Нони.
– Кто делал эту игрушку? – спрашивает Хаггарт, но не получает ответа.
– Здравствуй, Гарт! – говорит Мариетт, улыбаясь. – Это я, твоя жена, Мариетт. Дай, я развяжу тебе руки.
С улыбкой, делая вид, что не замечает кровавых пятен, распутывает веревки. Все молча смотрят на нее; смотрит и Хаггарт на ее склоненную тревожную голову.
– Благодарю, – говорит он, расправляя руки.
– Хорошо бы и мне развязать руки, – говорит Хорре, но не получает ответа.
Аббат. Хаггарт, это ты убил Филиппа?
Хаггарт. Я.
Аббат. Не скажешь ли ты, – эй, ты, Хаггарт! – что ты сам своей рукою убил его? Может быть, ты сказал матросу: матрос, пойди, убей Филиппа, и он это сделал, так как любит тебя и чтит, как начальника? Может быть, так вышло дело? – скажи, Хаггарт. Я называл тебя сыном, Хаггарт.
Хаггарт. Нет, я не приказывал матросу. Я сам своею рукою убил Филиппа.
Молчание.
Хорре. Нони! Скажи-ка им, чтобы развязали мне руки и отдали трубку!
– Не торопись! – гремит поп. – Побудешь и связанным, пьяница! И бойся развязанной веревки, как бы не свернулась она петлей.
Но, следуя какому-то неуловимому движению или взгляду Хаггарта, Мариетт подходит к матросу и распутывает узлы. И снова все молча смотрят на ее склоненную, тревожную голову. Потом переводят глаза на Хаггарта – как смотрели прежде на кораблик, так теперь на него.
И сам он позабыл об игрушке – словно очнувшись, обводит взором рыбаков, долго глядит на темную занавеску.
Аббат. Хаггарт, это тебя я спрашиваю. Кто принес тело Филиппа?
Хаггарт. Я. Это я принес его и посадил у двери, головой к двери, лицом к морю. Это было трудно, так как он все падал. Но это сделал я.
Аббат. Зачем ты сделал так?
Хаггарт. Не знаю, наверное. Я слыхал, что у Филиппа есть мать, старуха и я подумал, что так будет приятнее им обоим – и ему и матери.
Аббат (сдержанно). Ты смеешься над нами?
Хаггарт. Нет. Почему ты думаешь, что я смеюсь? Мне совсем не смешно, как и вам. Это он, Филипп, сделал кораблик?
Никто не отвечает. Мариетт говорит, вставая и через стол наклоняясь к Хаггарту:
– Ты не сказал ли так, Хаггарт: мой бедный мальчик! Я убил тебя, потому что должен был убить, а теперь я отнесу тебя к матери, мой милый мальчик.
– Это очень печальные слова. Кто подсказал их тебе, Мариетт? – удивленно спрашивает Хаггарт.
– Я слышала их. И не сказал ли ты дальше: мать, вот я принес тебе твоего сына и у твоей двери посадил его: возьми твоего мальчика, мать.
Хаггарт молчит.
– Не знаю, – с горечью гудит аббат: – не знаю, у нас никто не убивает, и мы не знаем, как это делается. Может быть, так и надо: убить и убитого принести к порогу матери… Ты что смотришь на меня, рожа?
Хорре (грубо). И – по-моему – его надо было бросить в море. Ваш Хаггарт с ума сошел, я давно говорю это.
Вдруг старый Десфосо кричит при гуле одобрения остальных:
– Ты молчи! Его мы отправим в город, а тебя сами повесим, как кошку, хоть ты и не убивал.
– Тише, старик, тише! – останавливает аббат, пока Хорре с молчаливым презрением смотрит поверх голов. – Хаггарт, я спрашиваю тебя: за что ты отнял жизнь у Филиппа? Она была ему нужна, как тебе твоя.
Хаггарт. Он был женихом Мариетт – и…
Аббат. Ну?
Хаггарт. И… Не хочу говорить. Зачем вы раньше не спросили, пока он был жив? Теперь я убил его.
– Но… – говорит аббат и в тяжелом голосе его звучит мольба: – может быть, ты уже раскаиваешься, Хаггарт? Ты славный человек, Гарт, я тебя знаю, ты трезвый не можешь обидеть и мухи. Может быть, ты хлебнул лишнего, это бывает с молодыми людьми, и Филипп что-нибудь сказал тебе, а ты…
– Нет.
– Нет? Ну, нет, так нет – верно, дети? А может быть, на тебя что-нибудь нашло, ведь это тоже бывает с людьми: вдруг найдет на человека красный туман, завоет в сердце зверь и… Тут достаточно и слова, чтобы…
– Нет, Филипп ничего мне не говорил. Он проходил по дороге, когда я выскочил из-за большого камня и всадил нож ему в горло. Он не успел даже испугаться. Но если хотите… – Хаггарт нерешительно обводит глазами рыбаков, – мне немного жаль его. То есть, так, совсем немного. Это он делал игрушку?
Аббат угрюмо опускает голову. И снова кричит Десфосо при одобрительных кивках остальных.
– Нет! Ты спроси его, аббат, что делал он у церкви. Дан видел их в окно. Не скажешь ли ты, что с твоим проклятым матросом не был у церкви. Что ты там делал, говори?
Хаггарт пристально смотрит на вопрошающего и медленно говорит:
– Я разговаривал с дьяволом.
Сдержанный гул. Аббат вскакивает с места и гневно ревет:
– Так пусть же он сядет на твою шею. Эй, Пьер, Жюль, свяжите его покрепче до утра. И того, этого, что с ним! А. утром – утром отведите его в город к судьям. Я не знаю их проклятых городских законов, – в отчаянии кричит аббат, – но тебя там повесят, Хаггарт! Ты будешь болтаться на веревке, Хаггарт!
Хорре отталкивает грубо молодого рыбака, подошедшего к нему с веревкой, и тихо говорит Десфосо:
– Важное дело, старичок. Отойди-ка на минутку – не нужно, чтобы он слыхал, – кивает на Хаггарта.
– Я тебе не верю.
– И не надо. Это я так, Нони, дельце тут одно есть. Пойдем, пойдем, да не бойся – ножа у меня нет!
Отходят в сторону и шепчутся. Хаггарт молча ждет, чтобы его связали, но никто не подходит. И все вздрагивают, когда вдруг громко начинает Мариетт:
– Ты, может быть, думаешь, что все это справедливо, отец? А почему же ты не спросишь меня: ведь я его жена. Ты не веришь, что я его жена? Тогда я принесу маленького Нони. Вы хотите, чтобы я принесла маленького Нони? Он спит, но я разбужу его. Раз в жизни он может проснуться среди ночи, чтобы сказать, что вот этот, которого вы хотите повесить в городе, его отец?
– Не надо, – говорит Хаггарт.
– Хорошо, – покорно отвечает Мариетт. – Он приказывает, и я должна подчиниться – ведь он мой муж. Пусть спит маленький Нони. Но я-то ведь не сплю, я-то ведь здесь. Отчего же вы не спросите меня: Мариетт, как могло случиться, чтобы твой муж, Хаггарт, убил Филиппа?
Молчание. Решает вернувшийся, чем-то взволнованный, Десфосо:
– Пусть скажет. Она его жена.
– Ты не поверишь, Десфосо, – говорит Мариетт с нежной и печальной улыбкой, обращаясь к старому рыбаку, – ты не поверишь, Десфосо, какие мы, женщины, странные и смешные существа!
Обращаясь ко всем с тою же улыбкой:
– Вы не поверите, какие у нас женщин, бывают странные желания, такие хитрые, маленькие злые мысли. Ведь это я уговорила мужа убить Филиппа! Да, да – он не хотел, но я уговорила его, я так плакала и грозила, что он согласился. Ведь мужчины всегда соглашаются – не правда ли, Десфосо?
Хаггарт, сдвинув брови, в крайнем недоумении смотрит на жену. Та продолжает, не глядя на него все с тою же улыбкой:
– Вы спросите: зачем же мне нужна была смерть Филиппа? Да, да – вы спросите, это я знаю. Ведь он никогда не делал мне зла, этот бедный Филипп, не правда ли? Ну, так я вам скажу: он был мой жених. Я не знаю, поймете ли вы меня. Ты, старый Десфосо – ты не станешь убивать девушку, которую ты поцеловал однажды? Конечно, нет. Но мы, женщины, такие странные существа – вы даже не можете представить, какие мы странные, темные, смешные существа. Филипп был мой жених и целовал меня…
Вытирает рот и продолжает со смехом:
– Вот я и теперь вытираю рот. Вы все видели, как я вытирала рот? Это я стираю поцелуи Филиппа. Вы смеетесь? Но спроси твою жену, Десфосо, хочет ли она жизни того, кто целовал ее до тебя? Спроси всех женщин, которые любят, даже старух – даже старух! в любви мы не стареем никогда. Уж такие мы родились – женщины.
Хаггарт почти верит. Ступив на шаг вперед, он спрашивает:
– Ты меня уговаривала? Может быть, это правда, Мариетт: я не помню.
Мариетт со смехом:
– Вы слышите, он забыл. Поди прочь; Гарт: не скажешь ли ты еще, что это ты сам придумал? Вот какие вы, мужчины, вы все забываете. Не скажешь ли ты еще, что я…
– Мариетт! – угрожающе говорит Хаггарт.
Мариетт, бледная и с тоскою глядя в страшные вдруг надвинувшиеся глаза, но все еще с улыбкой:
– Поди прочь, Гарт! Не скажешь ли ты еще, что я… не скажешь ли ты еще, что я отговаривала тебя? Вот… будет… смешно…
Хаггарт. Нет, скажу. Ты лжешь, Мариетт! Даже я, Хаггарт, вы подумайте, люди – даже я поверил, так искусно лжет эта женщина.
Мариетт. Поди… прочь… Хаггарт…
Хаггарт. Ты еще смеешься? Аббат, я не хочу быть мужем твоей дочери: она лжет.
Аббат. Ты хуже дьявола, Гарт! Вот что тебе скажу – ты хуже дьявола, Гарт!
Хаггарт. Ну, и безумные же вы люди! Я вас не понимаю, я уже не знаю, что мне делать с вами: смеяться? сердиться? плакать? Вам хочется отпустить меня – почему же вы не отпускаете? Вам жаль Филиппа – ну, убейте меня, ведь я же сказал: это я убил мальчишку. Разве я с вами спорю? Но вы кривляетесь как обезьяна, нашедшая банан – или это такая игра в вашей стране? Тогда я не хочу играть. А ты, аббат, совсем как фокусник на базаре: и в одной руке у тебя правда, и в другой руке у тебя правда, и все ты делаешь фокусы. А теперь она еще лжет – так хорошо, что сердце сжимается от веры. Ну, уж и хорошо!
Горько смеется.
Мариетт. Прости меня, Гарт.
Хаггарт. Когда я хотел убить, она висела на руке, как камень, а теперь говорит – это я убила. Крадет у меня убийство, не знает, что это тоже нужно заработать. Ну, и дикие же люди в вашей стране!
Мариетт. Я хотела обмануть их, но не тебя, Гарт. Тебя я хотела спасти.
Хаггарт. Мой отец учил меня: эй, Нони, смотри! Одна правда и один закон у всех: и у солнца, и у ветра, и у волн, и у зверя – и только у человека другая правда. Бойся человеческой правды, Нони! – так говорил отец. Может быть, это и есть ваша правда? Тогда я не боюсь ее, но мне очень горько и очень печально, Мариетт: если бы ты отточила нож и сказала: пойди, убей этого – мне, пожалуй, и не захотелось бы убивать. Зачем срезать сухое дерево? – сказал бы я тогда. А теперь – прощай, Мариетт! Ну, вяжите же меня и ведите в город.
Надменно ждет, но никто не подходит. Мариетт опустила голову на руки, плечи ее вздрагивают; задумался и аббат, опустив большую голову. Десфосо о чем-то горячо шепчется с рыбаками. Выступает Хорре и говорит, искоса поглядывая на Хаггарта.
– Я уже немного поговорил с ними, Нони, они ничего, они хорошие ребята. Нони. Вот только поп, но и он хороший человек – верно, Нони? Да не косись ты на меня так, а то я перепутаю! Вот какая, ведь, вещь, добрые люди: мы с этим, с Хаггартом, прикопили малую толику деньжонок, этакий бочоночек с золотом… Нам ведь оно не нужно, Нони? Может быть, вы возьмете его себе? Как ты думаешь: отдать им золото, Нони? Вот я и запутался.
Хитро подмаргивает поднявшей голову Мариетт.
Аббат. Ты что болтаешь, рожа?