Огни большого города, или pastelьная ночь
Черным подвижным оскалом смеется луна. Ей вторят обведенные красным дырки фонарей, сотни дырок, разбросанных по молочно-белому полю, прячущему темноту.
Далеко внизу
Кусочки листвы и асфальта пазлами аккуратно прилажены друг к другу.
Спасет мир
Неподвижны на небе, подвижны, качаясь на тростинках в руках продавца. Колышущееся фосфорное мерцание множества игрушечных звезд, густо населивших кусочек темноты.
Переоценка ценностей
В обрамлении темных (колесо рулевое, спидометр, зеркало заднего вида, садитесь-вперед-я-сойду-на-углу, а водитель не в кадре) два ярких пятна - две не-ели светящихся. провода вдоль ветвей, и лампочки вместо листвы - как ни странно, красиво.
Видишь: память, набрав впечатлений за новогодний фуршет красно-желтых, уже отказалась от фотографической четкости, провозгласив революцию цвета, надеясь еще протянуть за счет больших и больших абстракций - до новых праздников. Но не так уж и поздно проглотит эволюцию флоры отнюдь не космический - супрематический черный квадрат.
Положение вещей
Бледно-голубые клеечатые горбы искривили квадраты с цветами о восьми лепестках.
Темно-синий колпак от ручки, столовая ложка с каплями масла, банка из-под сахарного песка, зеленая чашка, металлический чайник, красный дезодорант - нанесли свои случайные и преходящие тени на строгий рисунок.
Колпак, повернутый боком, показывает краешек черного туннеля. Ложка, сделав мостик, открывает то, что под ней. Белая сыпь прилипла к стеклянным стенкам в малом воздушном пространстве с глухим притертым небом. Тень банки сползает в невидимую пропасть и взбирается вверх по-другому, совершенно отвесному склону: стол неплотно придвинут к стене.
Пара круглых дырочек и винт посреди круга розетки; дно и верх чашки окрасили в малиновый цвет совмещение двух кругов. Лепесток сморщен на носике, смотрящем в угол. Облупленной на две стороны полосой угол поднимается вверх, расходясь по потолку. Желтое волнистое колыхание, спускаясь, касается бледно-голубых квадратов, скрывает холодный, черный, бездонный прямоугольник окна.
В красном блестящем цилиндре кисть руки с зажатой в ней ручкой возникает из небытия медленными толчками, сталкивается с 1,5 буквами английского слова и, возносясь куда-то, исчезает почти мгновенно. Белый, выпукло-искривленный конус листа заползает под слепую пластмассу высокой крышки.
Клеенчатые горбы скрывают старые детские каракули на неровном дереве. Если надавить ладонью, горбы поднимутся в других местах.
Возвращение
Ко мне пришли друзья, сказал старик.
В подсобке тесной
арбуза жухлость,
сыр ломтиком
и чай в стаканчиках пузатых,
трик-трак, крик-кляк, шеш-беш и шеш-гоша
- но нет, Баку слезам не верит,
хоть полный тасс
уполномочен заявить
товар воспоминаний,
и хоть деньги
метельщик все потратил
на сыр, арбуз и мягкий хлеб,
печальной нежности улыбка.
Все так, или почти,
как много лет назад:
сыр с мягким хлебом
жуя, отхлебывая чай,
(почти, какой арбуз зимой?)
приятели из класса
бросали зары,
забыв хозяина.
"Не плачь", утешит мать потом,
когда уйдут.
……
Нет-нет, ко мне пришли друзья, сказал старик.
На закате, рапидом
Пламя пронеслось по окнам домов на той стороне бухты.
До
Эстакада шаг за шагом увела в странную тишину моря на фоне шумного города, к мизансцене трех целующихся пар, внезапно - вместе с громадой воды - открывшейся за ржавым остовом брошенного кафе.
Возвращение вторично разрезало полусферу бухты. Ветер развернул к берегу веер фонтана, выткав зыбкую телебашню из вертикальных водяных нитей, чье медленно-мерное движение напомнило - неожиданное развитие темы - помехи на экране. Подгоняемая шагами, башня показалась из-за воды, теперь похожей на - еще одно превращение - кальку в фотоальбоме. Очертания размыты, смягчены солнечным светом. А справа - пасмурно-четкие контуры и цвета домов. Хрупкая и недолгая прихоть облачного заката.
Огни на том берегу
Длинные, тонкие ножки дрожат глянцевым светом, с непостижимой одновременностью стелясь по поверхности и уходя вниз, в черную пустоту воды.
Новогодний салют
Гигантский цветок, мимолетно раскрывший бутон в черном небе,
Посмотри: вот еще, на излете рожденный, на вздохе последнем
Репетиция жизни ровно за год до другой репетиции жизни -
Репетиция смерти, репетиция смерти…
Дом отдыха. ночь
Черный провал глухо шумящего моря. Смутно-белый окрас потухшего фонаря.
Сдвоенный сноп желтого света с глухим моторным шумом скользнул по зависшей над землей шеренге черных окон; захватил кусочек глухой стены с красной урной и зеленой скамейкой. Чуть погодя из невидимой перспективы что-то стукнуло и протяжно заскрипело.
На зеленой скамейке кто-то забыл полотенце. Где-то распахнулось и почему-то снова закрылось окно. Обрывок разговора коротким аккордом. И вновь тишина. Два недостроенных домика пялят друг на друга пустые глазницы.
Театр-2
В центре потолка были подвешены качели. Под качелями из ковра с толстым ворсом вылезал мальчик в майке без рукавов. Обнаженная женщина в дальнем углу сидела перед зеркалом, поджав ноги. Качели слегка дрожали: с них слезли только что. В другом углу зала человек с алебастровым криком на лице вырывался из объятий змеи.
Из угла в угол быстро ходили три живые женщины - то одна, то другая что-то говоря громко и взволнованно, иногда не говоря ничего. Остальные за ними, скрипя паркетом.
Спустя какое-то время после того, как все разошлись, качели, наконец, замерли. Сдвинутые с места нечаянным толчком чьей-то вялой ноги, но с прежним застывшим упорством все еще тянулись вверх плечи, и голова, и восторженная почему-то улыбка из неизвестного легкого материала.
Мыльница&photoshop-2
Дверь бунгало распахнута,
аркою - занавес, хоть и не в театре,
открывший просцениум
с парой шезлонгов.
Дальше - разно:
деревьев нечастых
навстречу друг другу косые тела и обрубки,
с ощутимым дыханьем невидного моря
за спиной,
и с фигуркою в платье бледно-сиреневом,
едва различимой на фоне белесого неба.
Быть может, она еще встанет, и кланяться будет,
руки к сердцу прижав, под рукоплескания зала
много раз:
в мазках акварели,
в уколах мозаичных,
и в разводах любви наркотически-пестрых
и что там еще предлагает "редактор картинок",
может, встанет, воскреснет -
но все же: поймав в перекрестье стволов,
я убью свою память о лете
зимой своей осени.
In
Отсутствие дня превращает ночь в единственную реальность, а само различие между ними - в еще сохранившуюся привычку недавнего прошлого.
Краски воображаемого дня неизменнны; темнота скрывает, как истлевает лохмотьями белая ткань такого низкого неба.
Утро
Зеркало мгновенными шутовскими мазками меняет собственное выражение, растягивая губы в той самой улыбке, хмуря брови и морща лоб. Зеркало сохраняет эти морщины как последний вариант, когда напротив остаются только пустая вешалка и кусочек входной двери.
Что-то социальное
1
Пальцы прищелкнули вдоль колеса
Рулевого. Кольцо золотое вросло.
Шесть восьмых. Застеколье бубнит.
Наверно, восточная.
Красен "ауди", четырехкратно блестит,
А я молча прислушаюсь
И перейду на другой тротуар,
Пока светофор.
2
Нет, не smoke on the water -
Над асфальтом нагретым
Лишь марево виснет.
Мои руки легонько
Простукали
Блюза квадрат.
Жму на газ.
Неужели just разница вкусов?
Немного о лете
За несколько секунд, разделившие два снимка, все стали немного старше: дерево, вино в бокалах, музыканты, Summer time, я и даже ты. А времена, ветвясь, тщетно пытаются переплестись, исчезая друг в друга сквозь обрезанный край фотографий.
Старый дворик. вид с улицы
В каменную полукруглую рамку вставлен небольшой натюрморт. Немного оптимистичного солнца поверх плюща поверх окон поверх чьей-то жизни, наблюдающей, словно из прошлого, окружающие перемены - в рамках полукружья. Впрочем, старый автомобиль вполне еще может увезти - мимо мусорных баков, в толкотню тянущихся вверх этажей.
www.death.com
Черным семенем сыпет в кармашек на юбке старик на углу - неблагообразен,
Неважно одет. Может быть, ждет старик лишь односторонних оказий,
Чтоб напомнить тому, кого нет, о себе, горемычном, лишенном дезодоранта и мыла.
Несуществующий адресат, наверное, бросит в корзину очередной и постылый
Клочок с лицемерной, несмелой мольбой, до поры обращая свой взгляд
На межстрочия млечные тропы, таящие только надежду,
Что нарядные, но и непрочные, черного цвета одежды,
Или что там еще предлагает конфессиональный обряд,
Пока не нужны. Адресат ненавидит обычную почту, предпочитая Net,
Иллюзорную сеть иллюзорных богов и богинь, зависающих в чате,
Но старик так отстал, но старик так устал, и времени нет
У него. А время так просто купить и надеть, словно платье.
И компьютера сонного звездное небо дробя
(Разделенные точками недорогие игры в тебя:
Три раза по два обращенья к тебе, смерть, и com),
Эмбрионы подсолнуха съешь. А заплачешь по ком?
Измерения
Облака: вновь белые, легкие, недосягаемые; провода над улицей провисли под тяжестью вчерашних туч.
Водопадом
Листва словно спускается с неба сияющим водопадом, но все же тщетны попытки солнца скрыть роль ботаники в создании нежного трепета. Скромная опора дендро-шоу, по недоразумению ставшая жаргонным омонимом пистолета, из последних сил держит фокус под прицелом хилого объектива "мобильной" фотокамеры.
А пыль, грязь и арматура - остались у меня за спиной.
Судьба иронии, или почти сорок
Капли падают на паркет. Вчера состоялась. Деревянная спинка проглядывает из - под красно-бело-синей махровой чересполосицы. Пар подымается над пустым стаканом. Новая партия вагонов метро.
Желто-зеленая занавеска скрывает хмурое утро. Запотевшее зеркало с трудом повторяет кусочек экрана и ключи от машины на полке.
Лужица на кафеле. Участников из семнадцати стран. Сине-белая махровая куча полностью закрыла красный пластмассовый круг. Мокрая пола свисает углом. Пар подымается над полупустой чашкой. Скоро выйдет на линии. Рассеянным пальцем оставлена надпись на оконном стекле. Чехол от зонта.
Тридцать девять метров и сорок два сантиметра, разделяя по вертикали сухой мрамор и мокрый асфальт, гасят грохот вагонных колес и шуршание шин.
Автопортрет
А если ты скажешь, что ты не я,
Что времени слишком много прошло,
Тебе возражу: мы - одна колея.
И когда-то прогромыхал эшелон
От тебя и ко мне, полный трудных слов.
Шесть вагонов немецких на электричестве
Пересекали пространство персидских ковров,
Шесть важнейших богов твоего язычества.
Я уехал давно. Ты остался играть,
В темной комнате полузаметным призраком.
Я скучал, и роман я решил написать
О тебе, о себе, о паровозной искорке
Авторские экземпляры
Сто девяносто глянцевых прямоугольников смотрят в потолок одинаковым взглядом одинаковых черных глаз, сплошь покрывая толстый ковер. Строй паркетин, косящих в разные стороны, заходит под ровный бумажный край, в равнодушной темноте продолжая свой марш.
Мозаика на полу постепенно теряет свою однородность, проявляя все больше различий в улыбках и взглядах.
Ковер смеется двумя сотнями смехов, разрываясь на две сотни частей; сеть трещин бежит по скрытому зеркалу потолка.
Шесть тысяч и десять, разделенные, смотрят в такое же количество чужих потолков. Лакированная поверхность журнальных столиков охраняет их изначальную бумажную гладкость, но даже случайное падение уткнувшегося в очередной ковровый орнамент, придавленного множеством печатных строк лица не меняет его прищура и улыбки. Глянцевый прямоугольник водворен на прежнее место; гаснет свет, удаляются за стену чьи-то шаги, а крупным планом застывшее лицо все так же обращено куда-то вверх, в сторону от невидимого объектива, не замечая наступившей ночи, оставаясь в гильотинированном солнечном дне.
Семь тысяч мнимых подобий.
Вторая попытка духовного трансвестизма
Ах, зачем ты целуешь мои обожженные плечи?
Я просила тебя десять раз - или даже двенадцать -
Не касаться артериальных моих междуречий,
Тонкокожих равнин. Ты рискуешь зазнаться,
Как один казначей, не так далеко от Евфрата
Преувеличивший цену и ценность садового поцелуя.
Заработав лишь на чужие могильные траты,
Оказался плохим. Человеком, ласкающим деву не злую,
Но лежащую в солнечной ванне от головы и до ног,
Тебе нравится быть. Этой девы не беспредельно молчанье,
И не вечно терпенье, с которым горячий языческий бог
Смотрит на поцелуй, с головой выдающий желанье
Ее выдать суду фарисейски горячего душа.
Может быть, что на следующий раз я, не выдержав, встану
Под воду, и бога предам. Но поцелуи твои станут суше,
Когда
неравномерность загара откроет души моей рану,
И тогда - ты раскаешься в том, что увидел под солнцем меня.
Все, что вы знаете, но спрашиваете все равно
Экзаменатор был худой, высокий, с трубкой. Ассистент - тоже высокий, с большими усами и в дымчатых очках. Рядом сидел еще третий - самой обычной внешности: среднего роста, крепкого сложения, с широким лицом, толстой шеей. И усы самые обыкновенные. В экзамене он участвовать, по всей видимости, не собирался.
- Какой у вас первый вопрос? - спросил тот, что с трубкой.
- Кумулятивизм.
- Мы слушаем.
- "Кумулятивизм - методологическая установка философии науки, согласно которой развитие знания происходит путем постепенного добавления новых положений к накопленной сумме истинных знаний. Это упрощенное понимание развития знания абсолютизирует момент непрерывности, исключает качественные изменения, отбрасывание старого, опровергнутого знания. К. возник" - я хотел сказать - кумулятивизм "возник как некритическое обобщение практики описательного естествознания и идеала дедуктивного рассуждения. Гносеологическая основа кумулятивизма - идея непрерывности познавательного опыта и понимание заблуждения как чисто субъективного момента познания, связанные с метафизической концепцией развития."
Он сделал паузу. Его, казалось, внимательно слушали, особенно ассистент в дымчатых очках. Он перевел дух и продолжил:
- "Эмпиристская версия кумулятивизма отождествляет рост знания с увеличением его эмпирического содержания, рационалистическая - трактует развитие знания как такую последовательность абстрактных принципов и теоретических объяснений, каждый последующий элемент которой включает в себя предыдущий. В современной методологии науки кумулятивизму противопоставляется несоизмеримости теорий тезис" - я хотел сказать - тезис несоизмеримости теорий, "а также диалектическая концепция развития знания."
Несколько мгновений сохранялось полное молчание. "-Мы - я и мой коллега мистер Баркер - хотим вам задать один и тот же вопрос.
Мистер Эмберли почуял недоброе. У него забегали глаза и судорожно задергалось лицо.
- Какой вопрос?
- Только один: куда вы дели трупы?
Эмберли с хриплым воем вскочил на ноги, судорожно хватая воздух костлявыми руками. Рот у него открылся; он был похож теперь на какую-то жуткую хищную птицу. Он рухнул обратно на стул и прикрыл рот ладонью, как бы подавляя кашель. Холмс, словно тигр, прыгнул на него и вцепился ему в глотку, силой пригнув его голову вниз. Из разомкнувшихся в удушье губ выпала белая таблетка."
- Ватсон, вы были сегодня рассеянны, это на вас не похоже. Да оставьте вы в покое эту черную маску, вся уже истрепалась…
Сдав Эмберли подоспевшим полицейским, все трое вышли из комнаты, прошли по тускло освещенному коридору, почти в кромешной темноте спустились на третий этаж, потом так же на второй - и так же на первый, прошли теперь уже ярко освещенным коридором и по коротенькой лесенке спустились, наконец, в подвал. Здесь было два пути: направо и налево. Они пошли направо и заняли свободные кабинки. Всего кабинок было четыре.
- Как мало нужно человеку для счастья, - пошутил Холмс, застегиваясь.
Его спутники тоже вышли и стали застегиваться, машинально прислушиваясь к одинокому и долгому журчанию неизвестного завсегдатая.
До взрыва оставалось полторы минуты.
Посвящение
Вокруг да около ходят Умненькие Ребятишки. Трудно сказать точно, сколько их, но скорее всего шестеро, а вот ходят они всегда как один.
Тихо-тихо скребется Ежик в стеклянной банке. Бедненький! Банка с притертой крышкой.
Свистит ветер вокруг кабины старенького самолета с пропеллером. Стекло запылилось, не видно Пилота. А было время…
Скорым шагом куда-то идет Прокурор. В руках папка. Он в штатском, но он военный.
Хоккеисты! О них пока ничего: разве мало восклицательного знака?
Солдат в хаки: куда-то ползет по-пластунски, вихляя бедром. В руках автомат.
Крышка слишком притерта и тяжела для маленьких лапок.
Много звездочек на фюзеляже: как зарубки на боевом мече. А теперь - запылилось стекло…
По-прежнему быстро идет Прокурор: у него много сил!
Откуда-то из-за угла доносится хор: это говорят Умненькие Ребятишки.
Хоккеисты: отдали Прокурору свой восклицательный знак. Ищут лед, негде тренироваться.
А теперь - охотится на бегемотов Пилот: ненавидит и любит их всей душой. Бегемоты большие, их видно даже сквозь пыль.
Еще вопрос: а почему Умненькие? Говорят, потому, что они вовремя сдают постель - проводницам и проводникам.
Когда бегемоты, вертя хвостами, обливают друг друга экскрементами, - это показатель взаимной любви и дружбы. Тогда они счастливы, им нетяжело умирать. Так, по крайней мере, думает совестливый Пилот, давая круги, выжидая момент. Столько уходит бензина…
Ежик: зол, потому что устал. Грызет несуществующие обои, марширует словно рота солдат.
Прокурор…
Солдат в хаки не будет ползти уже никогда: что-то большое, тяжелое, сверху, спину вдавило в землю. Геройская смерть!
Вы наступили, теперь вы должны заплатить - кто-то из вас. Или купите - вот, электрический.
Поезд едет так быстро, поднимается ветер, становится холодно, падает снег, точно - спячка, все равно я поймаю его, из снега торчит автомат, замерзло горючее, к спинам примерзли хвосты бегемотослонов, соль и вода безответной любви превращаются в лед - хоккеисты ликуют - кроме них, не ликует никто.