Садыков, заготовивший за ночь целую речь, вдруг зажался, смотрел вниз, щелкая титановым карабином, невесть откуда появившимся у него в руках. Юнна Александровна в то же время самым внимательным образом рассматривала ограждение площадки, срубленное только сегодня утром из свежайшего теса. Внизу тарахтели перфораторы, там работали Саша и Спартак. Под самым камнем расхаживал с мегафоном Руслан, по привычке строго поглядывая на проезжающий автотранспорт, но одновременно не забывая руководить передвижениями альпинистов по стенам вокруг камня. Дальше блестела цинком крыша компрессорной, за которой катились коричнево-красные воды реки. Наконец Садыков решился.
- Тридцать четыре отверстия прорубили, - глухо сообщил он.
Юнна ничего не ответила. Садыков от своей фразы зажался еще больше и вместо замечательно отрепетированного: "Юнна! Едва увидев вас вчера, вы только не подумайте, что мои слова случайны и несерьезны…" - вместо всего этого он продолжал:
- Породы не очень крепкие, к сожалению.
"Как странно устроен человек! Юнна! Я лежал всю ночь и думал: мне сорок лет - какая любовь? Какие тут с первого взгляда? Что за детство? Но это - любовь, правда! Это не спутать".
- Да, - напряженно ответила Юнна, - породы здесь по паспорту четвертой и третьей категорий. В том-то и дело.
- Вот именно, - по-идиотски подтвердил Садыков.
Он уныло понимал, что ничто на свете не освободит его от этого дикого ступора. Как волк не в состоянии перепрыгнуть шнурок с красной тряпочкой, так и он, Садыков, не может сказать сейчас ничего из того, что хотел сказать. Даже не сможет сказать ничего путного или просто человеческого. Ему захотелось, чтобы она немедленно ушла, предоставив его той черноте, в которую он начинал погружаться. Володя напряженно откашлялся, готовясь сообщить - дела, мол, пардон, - и в это время увидел, как далеко внизу, у самого начала шатких перил, появилась Лида - поднималась вверх. Володя вдруг понял, что если сейчас ничего не скажет, то уже не скажет никогда. Уже все, все будет упущено, проиграно, безнадежно пропадет. Лида поднималась, и это движение, которое спрессовывало возможность какого-либо объяснения, внезапно придало Володе смелости. Он посмотрел на Юнну - только теперь увидел, что она курила и, облокотясь на поручень, смотрела вдаль на лиловые горы. Однако и она что-то почувствовала: то ли взгляд Володи поймала, то ли еще что - повернулась и стала наблюдать, как в синем с белыми лампасами костюме легко поднимается светловолосая красавица.
- Вот что, Юнна, - сказал Володя. - Ты мне нужна. В смысле - поговорить. Обязательно.
Он сказал все это сухо, строго, почти официально. Остался доволен сказанным. Как гора с плеч упала. Поднял глаза.
- Вы мне делаете предложение? - спросила Юнна, не приняв его "ты". Она улыбалась, и эта улыбка еще больше успокоила Володю.
- Да, - ответил он, - именно предложение.
- Несмотря на приближение такой яркой блондинки? Или именно в связи с приближением?
"Во бабы! - восхитился про себя Садыков. - Слова не скажешь - уже хомутают!"
- Несмотря, - ответил он.
- Я - прагматик, - сказала Юнна и перестала улыбаться. - Я иду к цели по кратчайшему пути. Я бы хотела быть романтиком. Но для этого у меня, лично у меня совершенно отсутствует время. Впрочем… - Здесь Юнна повернулась к приближающейся Лиде и стала ее печально и внимательно рассматривать. - Может быть, все это просто жалкое оправдание…
- Я смог бы сегодня освободиться вечером, - быстро сказал Володя; быстро, почти торопливо.
- Я провожу совещание с энергетиками. Это до ночи.
- Я буду ждать у общежития.
- Это будет поздно. В час ночи, наверно.
- Ничего. Хоть до утра.
Ну, тут и Лида подошла. Подошла, чуть запыхавшись, остро ожгла глазом Юнну, глянула на Володю, как на свое. И слово выбрала, чтобы показать этой шатенке, что это - свое, у ноги:
- Устал?
- Нормально, - ответил Володя и продолжил фальшиво, с опереточной улыбкой: - Это, Юнна Александровна, врач нашей команды, мастер спорта Лидия Афанасьева.
Они пожали друг другу руки, причем никому из троих это действие не доставило никакого удовольствия.
- У вас мягкая рука, - сказала Юнна, пытаясь объявить мир.
- Мягкая, но тяжелая, - ответила Лида, с ясным вызовом посмотрела на Володю.
Тот сказал:
- Видала? Марат приехал.
- Естественно, - сказала Лида, - если тебя, Володя, кто полюбит, это уже на всю жизнь.
Она отошла в сторону и, нагнувшись над отвесом, стала кричать вниз:
- Руслан! Саша! Спартак! Обед!
- Чужой монастырь… - тихо сказала Юнна.
- Чужой, пока в нем не поселишься, - ответил Володя. - Я буду ждать.
- Да, - сказала Юнна и начала спускаться по лестнице.
К Володе подошла Лида и тоже стала смотреть, как уходит Юнна.
- Она, по-моему, крашеная, - сказала Лида.
Доводилось ли вам просидеть на небольшой, врытой в землю и отполированной брюками да юбками скамеечке целый вечер? Или более того: вечер и ночь? Совершенно бездумно? Наверно, давно не приходилось. А жаль. Бездумно, оказывается, время проводить никак невозможно. Даже если специально гнать из головы эти самые думы, они же мысли, они же рассуждения, они же размышления, ну вот сидеть, и все, - нет, все подмечает глаз, все врастает в память. И потом о некоей важнейшей беседе, что-то решавшей в твоей жизни, и остается-то в памяти какой-то валявшийся на столе карандаш с розовыми деревянными боками заточки, с белой полосой у оснований, с золотыми буквами по синему фону. Что за карандаш? К чему? Какое объяснение? Лицо говорящего уже неразличимо в памяти, как блин, слова улетели, нету их, проблема давно уже решилась сама собой, ходить не нужно было, но вот карандаш остался - простой карандаш, лежащий на белом листке с машинописными буквами, стереофонический, стереографический, объемный, в руки взять хочется. Кто объяснит? Ученый мир молчит. Журнал "Наука и жизнь" не касается. Не берутся доценты, бормочут - "подкорка", будто в адресе скрыт ответ…
Вот так сидел Садыков перед двухэтажным блочным общежитием, бетонный угол которого был покороблен и смят каким-то очередным землетрясением, видно, давним, потому что отлетели уже торопливые цементные заплаты, и наблюдал без всякого дела окружающий мир. И остались в его памяти от всего этого вечера-ночи: зубчатый гребень гор, черный, плоский, положенный на вялую желтизну заката; дикая шутка проходивших мимо и неразличимых в темноте людей: "Он мне говорит "спасибо", а я ему - "спасибо" в стакан не нальешь"; алюминиевая, продавленная в путешествиях миска луны, висящая в тонких ветвях обглоданного дорожной пылью саженца; давно забытое ощущение "свидания" (хотелось прибраться в этом мире, как в комнате перед приходом гостей, протереть мокрой тряпкой горы, почистить посудомоем луну, особенно пропылесосить дорогу); Марат, бесконечно вертевшийся под ногами, прогоняемый и возникающий снова из самых различных точек пространства.
- Ну, что ты меня гонишь? Я тебя целую неделю не видел. Знаешь, как было страшно один раз? Мы стали обгонять, а этот не пускает. Тут встречная из-за поворота. Этот - раз! Тот - фырь! В сантиметре! А с другой стороны пропасть.
- Очень сильный рассказ. Особенно "этот - раз, тот - фырь"! Впечатляет. Отец что сказал?
- Обрадовался. Сказал, что скоро приедет. "Проконтролирую положение". Ну и потом начал: "Трудовое воспитание, трудовой семестр, я, когда в эвакуации был, мальчишкой стоял у станка на артзаводе…" Этим станком он меня уже поперек перепилил! Всю жизнь этим станком попрекает!
- А между прочим, встал бы к станку да постоял бы одну смену! Тогда бы рассуждал!
- Стоять у станка - примитивная технология. Человек должен отдыхать.
- Марат, отваливай отсюда!.. Отдыхать… Кто же работать будет?
- Роботы!
- Так ты не ушел?
- Сначала отдельные работы, а потом - заводы-автоматы. А люди будут в клубе сидеть и кино смотреть. А у тебя свидание.
- Ты пойдешь или нет?
- С девушкой?
Тут Садыков поднялся с лавочки, и Марат вмиг очутился у дверей общежития.
- Угроза применения насилия так же отвратительна, как и само насилие. Так нас учит педагогическая наука, - наставительно сказал Марат.
- Марат!
- Я пошел, Капитан. Уступаю грубой силе.
- Там потише в комнате. Ребят не разбуди.
- Я знаю, кого ты ждешь, - сказал Марат.
Володя ничего не ответил, только показал кулак.
…Он ждал долго. Ходил. Сидел. Стоял, прислонившись к столбу. Мимо шли машины. Один раз появился знакомый вездеход. Володя пошел к дороге и стоял, освещенный фарами. Машина остановилась около него, и грубый голос спросил:
- Тебе куда? Я на шестую площадку еду.
- Да никуда. Я так, воздухом дышу.
- Непонятно, - сказал голос, - как это можно дышать воздухом в час ночи? Иди к нам работать на верхний бьеф - там воздухом надышишься - во! Стихи, наверно, пишешь - так бы и сказал.
Человек за рулем, невидимый в темноте, усмехнулся.
- На совещании энергетиков был, что ли? - спросил Володя.
- Это не совещание, - живо откликнулся человек, - это дрессировщица Бугримова с дикими зверями. Вот Бог-то послал замглавного инженера нам! Видно, за грехи наши тяжкие. Когда мы ей какого-нибудь жениха завалящего найдем? Вся стройка от нее плачет!
- А что, она неправа? - спросил Володя.
- При чем здесь "права - неправа"?! - почему-то вскипел водитель. - В строительстве вообще нет такого понятия!
Он расстроился, хлопнул дверью и уехал.
Следом за ним подъехала и Юнна. Вышла из машины.
- Привет, - недовольно сказала она. - Ты не куришь?
- Нет. Бросил три месяца назад.
- Жаль, - вздохнула Юнна, - очень жаль. И жаль, что ты здесь стоишь и меня ждешь, потому что в такой поздний час нужно ждать других женщин: мягких, нежных и добрых.
- Ну, успокойся, - сказал Володя. - Что, у тебя какие-то неприятности?
- Никто не хочет работать. У всех есть оправдания. А я им так и сказала: кто хочет работать - ищет средства для работы. Кто не хочет - ищет оправданий. Что здесь поднялось! Даже Бугримовой обозвали. Я вот сейчас ехала к тебе и думала: ну что я ему скажу? Ну что может сказать женщина в таком состоянии? Я не способна ни на что. Это моя третья стройка, мне тридцать один год. Был муж. Естественно, ушел, и я его понимаю. Я ем в столовых. Я сварила суп последний раз зимой. У меня здесь квартира совершенно пустая, книги на полу. Летом поехала в отпуск. Три дня отсыпалась в номере, один раз на море вышла. На четвертый день случилась авария на восемнадцатой секции, и меня отозвали на работу. Кому я такая нужна? И зачем мне муж? Чтобы я вываливала на него свои неприятности?
- Да ладно, - сказал Володя, - что ты мне рассказываешь? Я сам строитель.
- Здрасьте! - засмеялась Юнна. - Что строим?
- Жилье.
- Какие серии?
- 2–47 в основном. И-522, рваные края в мелкую шашечку.
- Что же у вас такое старье?
- Вот у меня в команде один архитектор есть, вопрос к нему.
Юнна, почти невидимая в темноте, все же где-то в глубинах автомобильной полочки раскопала сигарету, закурила. Огонек выхватил из темноты половину ее лица, под волосами мягко сверкнула сережка. Под глазами круги, рука, державшая огонь, чуть дрожала. "Да, - подумал Садыков, - большая стройка, не то что наши скворечники".
- Он объяснит - это вопрос к ДСК, - сказала Юнна после паузы. - Архитекторы могут нарисовать все что угодно. Бумага выдержит.
- Так я и говорю то же самое.
- А у вас на ДСК люди-то приличные?
Садыков немного помялся, будто его спросили невесть про что на судебном разбирательстве.
- Сколы в основном допустимые бывают, - тяжело ответил он. - Ну, иногда приходят переизвествленные панели, не без этого. Но как ее определишь? Через год только, когда начнет протекать…
Он замолчал в досаде на такие свои слова, на весь этот разговор, которому разве что место на производственном совещании. Юнна курила, прислонясь к машине. "Ерунда все это, - подумал Садыков, - не выйдет у нас ничего". Ему вдруг стало легко от этой мысли, холодная уверенность успокоила…
- Больше всего ненавижу, - тихо сказала Юнна, - смотреть на часы. Причем смотреть тайком. Чуть-чуть руку вперед подвинула, вроде она затекла, открылись часы… таким скользящим взглядом по циферблату… Ого! Пора заниматься другой жизнью. Все. Скорости переключаются, мотор гудит, вперед! Куда? И в этой жизни толком не побывала, так, отметилась, и эту жизнь на скорости проскакиваешь, всем привет. Нигде тебя нет, нигде не задержалась, все мимо. Где цель? Где средства? Где время?
- Ты бы курить бросила, - неожиданно для себя сказал Садыков. - Бросишь курить - женюсь.
Юнна расхохоталась, резко, нервически смеялась, всплескивала руками, то припадая к замершему Садыкову, то отталкиваясь от него. Пыталась что-то говорить сквозь смех:
- Боже мой… Я-то… Ой, не могу!..
В итоге всего этого приступа поцеловала Садыкова в бронзовую щеку.
- Прости, прости меня, - говорила она, давясь последними приступами смеха, - я действительно… произвожу впечатление полной… просто совещание у меня было такое… ну, дикое совещание… с энергетиками. Они ведь - энергетики…
В это время, ах, как некстати - если бы знал этот звонивший т. Степанов! - раздался вызов автомобильной радиостанции. На секунду все остановилось, будто по детской команде "замри". Звезды прекратили свой бег, искусственные спутники недвижно повисли на орбитах. Застыла и мгновенно смолкла коричнево-красная река. Зуммер радиостанции сердито и настойчиво требовал прервать ночной смех, прекратить полунамеки и недосказы, когда у Шайхометова все дело встало! Юнна взяла трубку и сказала: "Ковальская!" Мгновенно возобновили движение звезды и спутники, понеслась вперед и загрохотала река. Она сказала: "Ковальская!" - без всякого видимого перехода обретя жесткий служебный тон. Эта мгновенная смена интонаций, способность к секундному переключению на самых высоких скоростях поразила Садыкова.
- А где вы раньше были, Степанов? Да при чем здесь, в машину или не в машину? Где Шайхометов? А что он сам не звонит, что он вас подставляет? Нет, дорогой мой Степанов, я никуда не поеду. Проинформировать меня - ваш долг.
Юнна со злостью вставила трубку в гнездо.
- Вот такое у нас вышло свидание, Володя, - сказала она.
- Да ладно, что я - не понимаю? - ответил Володя.
Он подумал, что и вправду у нее жизнь не очень-то сложилась. Что ее занесло на стройку, к мужичью и бетонным работам? Зачем она взялась за такую лямку, как должность замглавного? Вот так жизнь нас, дураков, учит: возьмешься потянуть все это, все кричат вокруг: "Браво! Правильно! Еще чуть-чуть, а мы тут скоро подбежим, поможем!" Потом глядишь - никого нет, один. А потом привыкаешь. И уже выясняется, что лямка эта - содержание жизни. И все разговоры об этом, и все в семье - тоже об этом. И вот уже дети назубок знают сорта кирпича и модели подъемных кранов. И телефон стоит на полу возле тахты: только руку свесить, и ты в родном коллективе, рядом с начальством или подчиненными.
- Лучше б ты не приезжал! - в сердцах сказала Юнна, занимая водительское место. - Растормошил все.
Видно было, как она махнула рукой, вернее, в темноте рукав ее светлой куртки огорченно махнул. Повернула ключ зажигания, слабо осветилась круглой и глупой зеленой лампочкой готовности.
- Завтра я постараюсь заглянуть к вам, хотя это будет очень сложно. Если меня не убьет мастер спорта с мягкой, но тяжелой рукой, хотя бы улыбнись мне.
- Я могу заранее улыбнуться, авансом, - предложил Володя.
Это, кажется, развеселило Юнну.
- Прекрасная мысль! - сказала она. - Жалко только - в темноте не увижу. И вообще жалко, что не вижу твоих глаз.
- Еще насмотришься, - сказал Володя.
Он, холодея, положил Юнне руку на плечо. Она, чтобы, как показалось Володе, не вспугнуть эту руку, мягким и осторожным движением повернула ключ зажигания. Заработал мотор.
- Ты был женат? - спросила она.
Володя убрал руку.
- Не был. Но… любил.
- По-настоящему?
- Да.
- Почему не вышло?
- Могу тебе рассказать, - зло ответил Володя. - Но не при заведенном моторе.
- Да, ты прав. Извини.
- Ничего.
- Я все-таки поеду.
- Конечно, уже поздно. Уже второй час.
- Второй? Ничего. Все-таки я подскочу к Шайхометову.
- А что, без тебя не обойдется?
Юнна подумала.
- Может, и обойдется, конечно. Но - привыкла.
- Порочный стиль руководства, - сказал Володя.
- Без сомнения, - подтвердила Юнна. - Но вообще это не каждый день бывает. То есть не каждую ночь. Так что у меня еще будет возможность утром поджарить тебе омлет. Или яичницу?
- Омлет, омлет, - ответил Володя. - Только я тебе это доверю, когда научу, как делать омлет пышным.
- Согласна! - сказала Юнна. - Привет!
Она включила дальний свет, и машина, переваливаясь на волнах прошлогоднего асфальта, который при резком свете фар походил на поле артиллерийской битвы, стала удаляться. Володя еще некоторое время смотрел, как пляшет на ухабах огонек стоп-сигнала. Луна уже скатилась за гребень черных гор, и пепельное, нерешительное при ней небо начало наваливаться предрассветной темной синевой…
Володя с Маратом тащили на гору силовой кабель. Кабель был разделен на два мотка, тяжелых, как водолазные доспехи. Марат пыхтел под своей половиной, но не сдавался, продолжал начатый внизу разговор.
- А что же главное в жизни? - спросил Марат.
- Быть человеком, - сказал Володя.
- А ты - человек?
- Человек.
- Откуда ты знаешь?
- Я так думаю про себя, - ответил Володя. - Это очень важно - правильно думать о себе.
- Адекватно, - сказал Марат. - А машина у тебя есть?
- Нет.
- А дубленка есть?
- Нет.
- А "джи-ви-си" есть?
- Не знаю, что это такое, но наверняка нету.
- А что же у тебя есть? - спросил Марат.
- Жизнь, - сказал Володя.
- Моральные ценности? - спросил Марат. - Это хорошо, но на них, Капитан, далеко не уедешь. А на "волгу" сел и поехал. "Джи-ви-си" включил - слушаешь стереомузыку. Кайф!
- Не в этом дело, курсант. Конечно, я когда-нибудь куплю стереомагнитофон. Ну не "джи-ви-си", а что-нибудь подешевле, наше. К тому времени, когда я соберу деньги, наши, наверно, сделают что-нибудь хорошее. С машиной дело посерьезнее, хотя, в принципе, если поставить такую цель, тоже можно обзавестись. Но это ведь вещи, просто вещи.
- Ну и что? Разве они плохие?
- Они очень хорошие. Но я - депутат горсовета и часто вижу, как люди портят себе жизнь из-за вещей. Попадают в тюрьму. Теряют любовь. Расходятся с друзьями. Продают себя за вещи, иной раз за совершенно ничтожные. А иногда за дорогие. Да и не важна стоимость. Важна сама продажа.
- А у меня, - сказал Марат, - есть мечта. И я бы за нее продался. Да кто меня купит?
- Какая же мечта?
- Машина, - ответил Марат.
Володя расстроился от такого ответа. Даже остановился, огорченный.
- Курсант, - сказал он, - запомни: если хочешь стать настоящим моряком, то мечтой может быть только море. Само море, а не морская зарплата.
Марат засмеялся.