– Здесь зимой нет жильцов, только наездами. Дача непросто дорогая, а очень-очень. Новые русские, новые кавказские приезжают, ужинают с "вождем", фотографируются. Иногда с девицами, чаще без, чаще с картами. До ужина или после – сауна. Иногда и до и после. Сегодня без сауны. Но с девицами. В карты играют, прямо как в кино про мафию. Молча. Деньги кидают пачками, обертки не срывают. Водители их пьют отдельно, охранники не пьют.
– Жуют только.
– Правда, – подтвердила Оля, – жуют. Бритые, скулы квадратные. Если ночуют, то утром только кефир, простоквашу, кофе. Ой, – поежилась она, – холодно. Скорее бы уезжали, я б уж закрылась и спать.
Ей было холодно, а мне после холодной Москвы было так уютно, тепло в благодатном нагретом воздухе лунной ночи. Побыть бы тут хотя бы недельку, но наутро лететь. Я обошел дачу по внутреннему периметру двора, хотел выйти за пределы. Но железные ворота были соединены цепью, а цепь – амбарным замком. Похоже на тюремный двор, но двор шикарный. Обошел клумбу в центре, вспоминая рассказ о водобоязни Сталина, тут, на месте клумбы, был бассейн, который за день до приезда вождя приказал засыпать Берия. Если раскопать клумбу, можно увидеть мозаику. Да, хорошо бы полюбоваться луной над морем. Но моря не было видно, и взгляду, кроме пальм и кипарисов, досталась только луна, ее наклоненное навстречу бегущим облакам желтое лицо.
Вверху, в вершинах деревьев, шумело. Шумело как-то порывами, одушевленно. Около матовых окон сауны увидел дверь, светящуюся надпись "Пляж". Какой пляж? А, это был лифт на пляж. Дача высоко над морем, не ходил же вождь к нему пешком. Я вошел в лифт. Маленький, человека на три. На стене две кнопки. Я нажал нижнюю и поехал вниз. Сколько я ехал, показалось – вечность. Будто проваливался в центр земли, становилось все жарче. Наконец остановка, двери разъехались. Передо мной был тоннель с сырыми стенами, холодными сквозняками, с матовым светом от потолочных выпуклых фонарей. Тоннель вел к морю. Навстречу несся и усиливался тяжелый шум. Вышел к берегу. Накатывались волны, черные, холодные. Вот одна откатилась, я пошел вслед за ней, новая волна хлестнула меня, потом и всего окатило. И все-таки не хотелось уходить. Даже какой-то восторг, робость перед силой стихии охватили. Подумалось – это море гневается на нас за сегодняшний непотребный день, за издевательство над священными текстами, за грязь и пошлость телевидения, за тот мусор, который сваливался в него. Будто море тошнило от омерзения. Накат волн, шипение уходящих и рев набегающих становились все громче. Луна закрылась тучами, или они закрыли ее, небо потемнело. Надо было возвращаться.
Снова тоннель, сквозняки. Я очень боялся, что лифт угнали или, страшней того, отключили. Нет, лифт впустил меня в свое влажное, душное тепло и потащил вверх. Господь был милостив ко мне, лифт отключился в ту секунду, когда двери его раздвинулись. Но это не только лифт отключили, это вообще вырубилось электричество на всей даче. В комнате дежурной метался зайчик света от ручного фонарика. На меня, насквозь мокрого, наскочила Оля и вскрикнула.
– Ой, это вы. Сейчас дадут дежурный свет. Проводите меня до каминного зала? – Оля светила под ноги. Свет метался по змеиным узорам ковров. Мы вошли в накуренный зал. В нем были смех и визги. Тут дали свет. Мы увидели такое зрелище: на столе, около поваленной на него фигуры Сталина, валялись две голые девицы. Вокруг стояли одобрительно ржущие двуногие жеребцы. Я дернулся, Оля стиснула мою руку до боли и шепнула: "Молчать!"
– Прошу прощения, – сказала она бесстрастным администраторским голосом. – Прошу прощения за временные неудобства. – Девицы встали и лениво одевались. Официантки усаживали "Сталина" в кресло. – Еще раз прошу прощения. Девочки, десерт подавали? – Оля дернула меня к выходу.
Простясь с Олей, пошел к себе, трясясь от холода или от омерзения. Тут, вначале ослепив молнией, так ударило, что я присел. Еще вспыхнуло и еще возгремело. Выскочивший в коридор батюшка крестился. Крестился и стоящий за ним генерал. Внутри дачи тоже грохотало, это хлопали, закрываясь и открываясь от ветра, дубовые двери. В комнате от молний было так светло, будто все стены стали стеклянными. Ветви били по стеклам и рамам. Резко пошел снег, такой густой, будто на дачу надели белый саван, который все уплотнялся. Грохот грома дополнял треск ломавшихся ветвей. Вот затрещало и повалилось дерево.
И ветер, и снег, и резкое заметное понижение температуры настолько были необычными, будто Черноморское побережье было резко захвачено десантом севера, того же Туруханска. Ничто, никакие прогнозы ничего подобного не предсказывали. Снова хруст – повалилась береза. Резко, сверху вниз, протащились по стеклам ее ветви. Но стекла, видимо, были особой закалки, даже не треснули. Ветви счистили с окна снег, стали видны ряды облепленных снегом кипарисов, будто к даче подошли и заступили на охрану белые холодные воины. Дружно, по команде ветра поворачиваясь, они держали под наблюдением все стороны света.
Сколько продолжалась эта буря, этот ураган, эта феерия, не знаю. Было полное ощущение нашего бессилия перед стихией Божьего гнева. Мы были ничтожны перед мощью разгневанной природы. Может быть, вот так же, внезапно, оледеневало пространство Земли (находят же в вечной мерзлоте мамонтов с непрожеванным пучком травы в зубах) или приходили воды Всемирного потопа. То, что сейчас бушевало и творилось среди райской зелени, курортных мест, не знавших никогда температуры ниже плюс пяти, казалось репетицией неотвратимого, грядущего возмездия.
Лев Котюков
Тайна последней любви
Вновь ледяными ночами
Сердцу любовь обещаю,
И золотую Весну.
Вновь, как в безлунном начале,
С белой голубкой печали
В росах небесных тону.
В слово любви обращаюсь,
Сердцу любовь обещаю.
Сердце – голубкой в огне.
К старым стихам возвращаюсь,
Но навсегда не прощаюсь
С тем, что сгорело во мне.
Полнится слово молчаньем,
Полнит молчание слово.
В небе – серебряный дым.
Все, что казалось случайным,
Стало навек изначальным -
И до конца молодым.
Божье Молчанье – спасенье!
В Божьем Молчанье за Словом -
Тайна последней любви.
Вечно мое возвращенье!
Тайна любви – воскрешенье.
Черное Солнце в крови…
* * *
...
Влюбленный – не совсем человек.
И.Цейханович
Душа обращается в плоть.
Влюбленное сердце звереет.
Людей пожалеет Господь,
А нелюдей кто пожалеет?
Такие вот строки в бреду
Роятся в сознанье жестоко.
А где-то в закатном саду
Томится любовь одиноко.
Себя не жалеет любовь,
Не помнит, что вечность за нами.
И свет обращается в кровь,
И кровь обращается в пламя.
Я ринусь во тьму из огня,
Пусть сердце мое леденеет.
Авось, не жалея меня,
Любовь обо мне пожалеет.
Душа обращается в плоть.
Молчанье в садах опаленных.
Людей пожалеет Господь,
Но кто пожалеет влюбленных?..
Северным летом
Эта жизнь, как северное лето,
Как осколок льдинки в кулаке.
И уходит молодость до света
Лунною дорогой по реке.
А любовь у края белой ночи
Все молчит над берегом одна.
И напрасно кто-то там бормочет,
Что любовь без старости нужна.
И душа с мечтою молодою
Прозревает дальние века.
И нисходят с Севера грядою
В седине громовой облака.
И дорога лунная пропала,
Но не стоит плакать от того,
Что душе и молодости мало,
Что любви не надо ничего.
* * *
Не ведаю: где нынче быль и небыль.
Стою во тьме у замерших ракит.
Снежинкою с невидимого неба -
В огонь времен душа моя летит.
А время – в бесконечном невозможном,
И время до рождения – во мне.
Но жизнь-снежинка на ладони Божьей
Не тает в грозно-яростном огне.
* * *
...
"Поэт, как волк, напьется натощак…"
Николай Рубцов
Как грустен пафос ложных чувств,
Грустней, чем водка без закуски.
Но все никак не излечусь
От этой глупости по-русски.
И тороплюсь свое сказать
В словах до пошлости красивых,
Что смерти в общем наплевать
На несчастливых и счастливых.
Упорно говорю не то!
И не могу остановиться,
Что, повторясь в других, никто
В самом себе не повторится.
Я, может быть, к себе суров,
А, может быть, тщеславен – вот как!
Но гнусен пафос ложных слов
Под водку в обществе погодков.
И не обманешь эту жизнь
В угаре самовосприятья…
Неверна сумрачная мысль,
Неверны братские объятья.
Пьют за меня, не видя дна,
Мои усталые погодки.
Но, Боже мой, о как грустна
Закуска на столе без водки.
Северная мелодия
Ртутным светом струится морская звезда.
Леденеет лицо, леденеет вода,
Но в тиши леденелой -
С нами – тайна любви! В тайне вечности мы!
Не нужны нам нездешние розы из тьмы
На земле ночью белой.
Кто припомнит названья погибших морей -
Там, где бездна ломала хребты кораблей
У последнего края?
Порождает молчанье во тьме глубина,
И земля черным розам навек не нужна,
Ни своя, ни чужая.
Где когда-то огонь поглотили снега -
Там сомкнулись погибших морей берега,
Зеркала, как сердца, раскололись.
К черным розам склоняется белая ночь,
И не в силах соблазна душа превозмочь,
И смещается Полюс.
И упорно преследует медленный сон:
В гулких тучах над морем гудит авион,
Удаляясь от суши.
И уносит безумцев в иные года,
Где Луной обратилась морская звезда,
Где любовь губит души.
Наваждение смертное сводит на нет
Из глубин мирозданья невидимый свет.
В душах – ангелов очи.
Не нужны нам нездешние розы из тьмы!
Для небесной любви Богом созданы мы
На Земле белой ночью.
Черным розам навеки Земля не нужна.
Порождает молчанье во тьме глубина
Белым, трепетным летом.
И бессмертье любви белой ночью во мне,
И струится морская звезда в глубине
Тихим северным светом.
* * *
Забываюсь в земной круговерти,
И безбожное время гублю.
И люблю эту жизнь, как бессмертье!
Но бессмертье, как смерть, не люблю.
Замирает на миг мое время,
Как роса на гитарной струне.
И пою по-над бездной со всеми,
И со смертью – бессмертье во мне.
Памяти незабытого поэта
Он не менял поэзию на жизнь.
Он в Слове жил, как вечности посланец.
Он повторял, угрюмо глядя в высь:
"В родной стране я, словно иностранец."
О, как прекрасен на закате свет!
Но зримому и явному не верьте.
Он был поэтом. Умер как поэт.
Но стал вдруг человеком после смерти.
За пределом
Вспыхнул стог в темном поле, и душа на пределе, -
И не ведаешь воли, и не ведаешь цели.
Темен жребий Отчизны в торжестве круговерти,
И предчувствие жизни, как предчувствие смерти.
И душа вместе с телом на обрыве дыханья,
Будто все за пределом, за пределом сознанья.
За пределом незримым только воля Господня!
И летит стылым дымом в небо стог прошлогодний.
И предчувствие смерти, как предчувствие жизни, -
И в земной круговерти, и в небесной Отчизне.
Нет нигде человека без Божественной воли.
На околице века вспыхнул стог в темном поле.
В незримых снах
Я вижу незримые сны.
Пусть бесится время слепое.
И пенье погибшей волны
Я слышу в дыханье прибоя.
В нездешних, серебряных снах
Я душу спасти не пытаюсь.
В снегах, как в горящих стогах,
От страстной любви задыхаюсь.
Но вечность со мной до конца!
И нет мне спасенья со всеми.
И пусть разбивает сердца
Слепое, неловкое время.
Недвижна незримая высь
В земной и в небесной Отчизне.
И вечность огромней, чем жизнь,
И, может, бессмертнее жизни.
Я вижу незримые сны, -
И бесится время слепое.
Но пенье погибшей волны
Все явственней в гуле прибоя.
Ночное одиночество
Сердце, словно валенок в пыли,
А душа, как рыба в липкой тине.
Слава Богу, жители Земли
Позабыли обо мне, кретине.
Позабыли на два, на три дня.
И за эту милость, слава Богу!
И во тьме, как ангел из огня,
Выхожу один я на дорогу.
Ухожу в туман родных равнин,
В темный знак вопроса обращаюсь.
В никуда бреду совсем один,
Но домой с любовью возвращаюсь.
Это все – незримый, чудный сон.
Это все – мечта моя глухая,
На отшибе сгинувших времен,
У ворот потерянного рая.
Это все – в незримом далеке!
И один, во тьме безумных истин, -
Весь я, точно палец на курке,
Эй, не подходи ко мне на выстрел!..
* * *
Я все время моложе других,
Даже тех, что ушли молодыми.
Я не слышу себя средь глухих,
И внимаю молчанью с немыми.
Обращаю мгновенья в года,
И года обращаю в мгновенья.
И заветная гаснет звезда
В темном омуте стихотворенья.
Но не мыслю себя без любви,
Без единых заветных мгновений,
От земли отрываясь в крови,
Как дитя одиноких растений.
Ничего вспоминать не хочу,
Забываю, как сон, свое имя.
Будто равный, с немыми молчу,
Говорю, будто равный, с глухими.
* * *
Распахнут мир во все концы, -
И нет пределов совершенству.
Ничтожны мира мудрецы
В бесплодных поисках блаженства.
А все пытают смыслом – жизнь -
Пред бездной вечного забвенья.
Но смысл, увы, давно не смысл, -
И разум – недоразуменье!..
Из английской жизни
Он называл ее женой.
Теперь, увы, зовет сестрой,
Сестрой немилосердия.
Но братом ей не станет он.
Любовь былая, будто сон, -
И нет во сне спасенья.
И нет спасенья никому, -
Кто обращает свет во тьму
В безумье обладанья.
Молчание – не тишина.
Любовь молчанью не нужна!
И ни к чему рыданья.
Грядущее
Все скупее земные желанья,
И напрасно галдит воронье.
Отступают пустые мечтанья,
И ничтожно неверье мое.
И внимает душа настоящему,
И грядущие сны далеки.
И уносятся листья скользящие
По теченью осенней реки.
Может, сбудется самое лучшее!
Но бессчетно сжирая года,
Никогда не наступит грядущее.
НИКОГДА! НИКОГДА! НИКОГДА!..
В июльских дождях
Пролетел легкокрылый июнь,
Где мы были навек молодыми.
Стало время седым, будто лунь,
И мгновения стали седыми.
Мы угрюмо молчим о своем,
Будто в бездну на миг заглянули.
Как слепые по травам бредем
За слепыми дождями июня.
Но бессрочный июнь впереди,
И мгновенья без убыли света.
И прозреют слепые дожди
На околице вечного лета.
* * *
Презрев пустое время,
Судьба дает отсрочку.
Но медленно и верно
Я обращаюсь в точку.
И все ж еще поется!
И в даль иду по росам.
И пусть в лицо смеется
Огромный знак вопроса.
Я вечен в невозможном,
Где рай не помнит ада!
Где никому не должен,
Где ничего не надо.
Памяти Селинджера
Кто-то верит безумию зла,
И не ждет всепрощенья от Бога.
И поет золотая игла
В черном пепле сгоревшего стога.
Кто-то верит безумию лжи,
Кто-то правде не верит в безумье.
И над пропастью бродят во ржи
Одинокие звери безлунья.
Я могу эту жизнь позабыть
За оградою вечного сада.
Я могу сам себя повторить,
Но любви повторенья не надо.
Что мне тайная пропасть во ржи?!
Что мне темная зависть безумья?!
Коль привольно в потемках души
Одинокому зверю безлунья.
* * *
Все темней этой жизни стезя.
Напролет в темном поле ни зги.
Умирают до срока друзья.
И бессрочно плодятся враги.
И плодится завистное зло.
И в стогу задохнулась игла.
А кому-то опять повезло:
Он поверил в безумие зла.
Этот мир повредился в уме, -
И безумье выходит на круг.
И друзья затерялись во тьме,
И друзьям я сегодня – не друг.
И молчу я один без огня.
Опрокинулась ночь, как овраг.
И врагов нынче нет у меня,
Ибо я – сам себе – главный враг.