Отъезд
И мы отправимся! Рассвет уже горит,
И ветер всколыхнул траву меж тяжких плит,
Что наши два коня, упрямо и сердито,
Давно железным бьют и золотым копытом.
Из наших двух коней мой - грузен, твой - крылат.
Но Боги добрые, смеясь, соединят
Богини жребий с смертного судьбою.
В дорогу! Жертвенник пролитым кубком вспоен
И ароматами еще окурен дом.
Скорей! Сойдем с крыльца и эту дверь запрем.
Собаки провожать нас будут долгим лаем,
Затем, что в мире всем наш путь никем не знаем.
К какому вечеру, скажи мне, он идет?
Близ кладбища, увы! лавровый куст растет,
И той же, что пришли, уходим мы дорогой.
Увидим ли еще и этот двор убогий,
И стены белые, и окна, чье стекло
Дыханье ярких роз и солнца обожгло,
И пепел очага, что в долгий час разлуки
Согрел немного нам протянутые руки?
Увидим ли когда в конце аллеи той
И пруд, и тихий сад, цветами залитой,
Колодец, где скрипит веревка, ключ в беседке,
Плоды созревшие, склоняющие ветки,
И траурный бассейн, бассейн огромный, где,
Чтоб был счастливым путь наш новый, на воде
Сегодня лебедя я заколол кинжалом,
Следя, как струйками на мрамор кровь бежала.
Дом
Обвитый виноградом и плющом,
Чтоб отразиться в ней - к воде склонился дом.
Он хрупкий весь, цветущий весь и белый.
Прозрачно небо. Ласточка так смело,
Ныряя и кружа, сплетает свой полет
И в дремлющей воде внезапно предстает
Летучей мышью сумрака иного
На фоне неба мертвенно-ночного.
И пара лебедей над тенью тел своих,
Что черным призраком не покидает их, -
Два странных двойника на золоте и черни, -
Соединяют час дневной и час вечерний.
Осенний день
Приди! Вот лишний день, что через жизнь проходит
С ленивым голосом, что у ветров находит
Свой смех таинственный, а горечь слез - в ручьях.
В одежде медленной и с пальцем на губах.
Он бродит, весь в лучах сиреневого цвета.
Приди, вот лишний день с приветливым рассветом
И с тихим вечером, который свой покой
Над балюстрадой облокотит той,
Что наклоняется над спящею водою,
Покрытой бронзовой и золотой листвою.
Приди, чтоб этот день был нами проведен
Вдвоем, и к вечеру нагим предстанет он,
В слезах, что он нам был и радость и сиянье,
И принужден теперь уйти в воспоминанье.
И голос смолкнувший и полустертый след,
Сливаясь с тишиной ушедших в вечность лет,
Во влагу памяти опустятся покорно
Меж листьев золотых, что тонут в водах черных.
Призрак
К закату обернись и обернись к рассвету.
То грустью скованный, то радостью согретый,
День двойственный и странный, вновь и вновь,
То смерти молится, то требует любовь.
И вечер и заря одним пожаром красны.
Печаль - как равная пред радостью напрасной,
И кто-то, тишине доверясь иль словам,
Здесь что-то говорит, молчит о том же там.
Фонтан, что нам поет, душа в ее страданьи,
И ветер, воющий по коридорам зданья,
Кого-то за руку держа, в тени бредет.
Дорога, разделясь, уже двумя уйдет.
Река у моря дельтою разъята,
И на ее песке хранится отпечаток
Кентавра дикого раздвоенных копыт,
И скрыт под зверем бог, каким себя он мнит.
Огонь сокрытый спит в холодном сланце камня.
Все двойственно! Ты сам и плоть, и призрак тайный.
Кто знает, кем себя ты в зеркале найдешь!
И, может, голос тот, которым ты поешь,
Когда отведаешь от скорбного фонтана,
Как тень докучная и жалобная станет, -
Навеки на себя прияв твою печать, -
У запертых дверей томиться и кричать.
Эмблемы
То сожаление, что шло с тобою, днями,
С листвой увядшею и снятыми гроздями,
И за которым шли, боясь земных погонь,
Чтоб за пяту кусать или лизать ладонь,
Волчица злобная и верная борзая,
Остановилось вдруг, замолкнув и вздыхая,
Услышав ту свирель, которой смерть поет.
И вот, пока оно и слушает и ждет,
Оно, что некогда твоим же телом было
И чует кровь твою в своих текущей жилах, -
В холодный превращается гранит.
И, стоя, слушает в том эхо, что молчит,
Напев свирели той, что смолкла и которой
Оно сокрыто в плен безмолвный и тяжелый,
В то время как у ног, закованы в металл,
Все, чудится, рычат, друг - эта, недруг - та,
Одна лижа ладонь, другая пядь кусая,
Волчица медная и медная борзая.
Бой
Когда и твой корабль на каменистом бреге,
Измучив в странствии иль в радостном пробеге
Большие паруса - как пару жарких крыл,
Вонзит свой острый клюв в прибрежный мокрый ил
И веслами в траву вопьется, как когтями,
О странник, гневными измученный морями,
Чей ветер пощадить твою Судьбу не мог,
На этом острове, где разных нет дорог,
На камни иль цветы наступишь ты ногою?
Болота ль темные с зеркальной пустотою
Иль быстрые ручьи, что плачут и поют,
К себе твой легкий путь послушно привлекут?
Быть может, к вечеру войдешь ты в дом приветный,
И лампу там зажжешь, и встретишь час рассветный.
Иль, может быть, в иной, трагической судьбе,
Прельщен и разъярен опасностью в борьбе,
Ты будешь, как и он неукротимо воя,
Гнуть черному быку рога в смертельном бое?
Лампа
Я пел тебя, Весна, я в бочке жал, играя,
Твой спелый виноград, о Осень золотая!
Хотя бы сохранил на вечны времена
Свой легкий смех Апрель, а красный от вина
И листьев вянущих, и сладко утомленный
И тирсом поднятым и чашей осушенной,
За кипарисами Сентябрь молчал и спал,
Хотя бы новый сон амфоры наполнял,
Хотя бы черные по той реке, где были
Недавно белые, к нам лебеди приплыли,
Хотя б огромный лес открыл моим шагам
Пути страшнее тех, что я изведал там, -
Не буду ль все же я идти среди приветных
Теней, что посланы мне юностью заветной?
И разве я не к той свирели вновь прильну,
Которую любил я слушать в старину,
И на которой брать мои уста умели
И гаммы звонкие, и трепетные трели?
И я хочу на стол, где все плоды горьки, -
Изделие моей слабеющей руки, -
Поставить лампу глиняную тоже,
Чтоб бледный вечер мой был на рассвет похожим.
Заря
На небе, на воде, на кипарисе тонком
Оставь, не затворив ключами двери звонкой,
Павлина, голубя и спящих лебедей
И слушай, не дыша, как время меж ветвей
Стекает в тишине то медленно, то быстро, -
Песочные часы, душистая клепсидра.
И тихо отойди, чтоб эхо не поднять.
И белых лебедей оставь спокойно спать,
Под крылья головы склонивших, и павлина
На кедре царственном оставь, и на вершинах
Высоких кипарисов - голубей.
И уходи теперь. Все тихо. Лишь свежей
От приближения зари дыханье ночи.
Оставь лопату, серп и посох свой рабочий,
И лишь косу возьми, горящую крылом
Стальным, и затвори на ключ калитку в дом.
И выйди, унося в плаще своем широком,
От дома милого и очага далеко,
К проснувшейся заре, по медленным камням,
Что поступь звонкую дадут твоим шагам,
Навстречу новым дням и блеску солнц опасных,
Стального, с клювом злым и гребнем красным,
Что клохчет, хохлится, но спит еще пока,
Со злато-медным криком петуха.
Морская эклога
1. Человек
Раз в бороде моей уж серебрится нить,
Я сесть хочу себе позволить, чтоб испить
От светлого ручья на берегу зеленом.
Раз прялки быстрые и спицы легким звоном
Своим безмолвный мой не наполняют дом,
Открытый сумраку, что уж хозяин в нем,
Раз нет такой руки, которая бы нежно
Зашила мне края разорванной одежды
И на могильный склеп мне принесла цветы,
Раз нет песку в часах и лампы все пусты,
И вечер сумрачный свой бег еще ускорит, -
Я сесть хочу в тени перед спокойным морем,
На жертвенник, увы, повесив светлый меч,
Которым прежде я на пир безумных сеч
Стада живых людей водил, пастух кровавый!
Я слышал дикий вопль победы, клики славы,
Что крылья распускают на ветру,
Вдыхая мощь свою в металл огромных труб.
И вот, устав от битв, от бурь, от пробужденья
С зарею раннею и от ночного бденья,
От страшных мертвецов, приявших страшный сон,
И в черном небе реющих знамен, -
Пришел я отдохнуть теперь сюда, к фонтану,
Где пенье тихое я слышу флейты Пана,
Сатиров пляшуших на маленьком лугу,
А дальше, на морском, пустынном берегу
Таинственную песнь, что в раковинах сонных
Поют луне на отмелях тритоны.
2. Сатир
Все жалобы твои я слышал, человек.
Услышь теперь мои. Я от богов навек
В наследье получил и длинный тирс и флейту.
Цвет смуглых щек моих и рук - смешенье цвета
Осенних гроздей и весенних роз,
А лето вкруг рогов листвою обвилось.
Мой рот гримасой стал от жажды поцелуя,
Уж вместо божества козла в себе ношу я,
Мой смех беззубым стал и весь в морщинах рот,
Погоня злит меня, сон - отдых не дает,
Мешают ветви мне, пугают непогоды,
Когда на пасеку, на сладкий запах меда
Крадусь я - на меня кидается пчела.
Лук ломится в руке и не летит стрела.
Тирс - надвое разбит, и эхо, что, бывало,
Меня звало к себе - теперь смеяться стало.
Дриаду не найти, а нимфу не догнать.
Ручьи дразнят меня, а птицы любят спать
На двух моих рогах. В моей свирели нету
Для песни нот иной, чем для печальной этой,
Я стал почти слепым. В лесу иль на лугу
Нагую обхватить я нимфу не могу,
Лишь воздух я ловлю дрожащими руками.
Года мои идут, неслышно, дни за днями,
И вечер близок мой, и я уж отдаю
Тому, кто весел - тирс, кто юн - свирель мою.
Близь твоего меча, что вдет в ножны тобою,
Позволь повесить их слабеющей рукою
И дай испить воды в фонтане, а потом,
Немного отдохнув, мы встанем и пойдем
К морскому берегу, где на зеленом иле
Тритоны, что ни вин, ни мяса не вкусили,
Под шум огромных волн, что возле них гудят,
На раковине золотой трубят.
3. Тритон
Ты, с бородой седой, ты, с бородою рыжей,
Зачем мой старый сон пришли нарушить вы же?
Я не украл у вас ни гроздий, ни плодов,
Зачем же вы пришли нарушить время снов
Тритона старого, что на песке у моря
Лежит, ни с временем, ни с волнами не споря?
Оставьте же меня! Пусть новые, увы,
Придут заместо тех, кем были я и вы,
Такие ж смелые, такие же нагие,
Кораллы яркие и перлы дорогие
Нырнувшие найти на темной глубине.
Я молод, как они, был прежде: на спине
Дельфина я скакал по водяным просторам,
Сирен преследуя и настигая скоро.
Но старость уж и к ним лукаво подошла,
Измяла чешую и косы расплела,
А тело нежное ветрами искусала.
В их рыжих волосах уж много белых стало.
Все смертно, человек судьбой к земле склонен,
И Боги спотыкаются, как он.
Час, вылетев пчелой, осой вернется в улей...
Сатиры старые в лесах своих уснули,
И дремлющий тритон, скучая на песке,
С усильем голову покоит на руке.
Все те же самые приливы и отливы
Ко всем, кто умерли, уносят всех, кто живы…
И тою же судьбой отделены навек
От человека - Бог, от Бога - человек.
Не умерев, в волнах еще живут сирены,
И нежные тела опять ваяет пена,
И люди в будущем опять увидят их,
И гoлоса того, что невозвратно стих,
Уже я слышу вновь воскреснувшее пенье
В дыхании ветров и тяжких волн биеньи.
И чтобы заглушить отчаянье мое
И голос дальний тот, что плачет и поет,
Я раковину бледно-золотую
Хватаю и в нее безудержно трублю я.
Приговор
Прислушайся на том медлительном пороге,
Что сделают потом развалинами боги,
К тем, что идут от зорь и говорят в тени,
Затем, что и пути знакомы им, и дни.
Без грозди - длинный тирс лишь посох узловатый,
И маска, снятая с улыбкой виноватой,
Переживает смех, что некогда под ней
Звучал, и долгий дождь в теченье многих дней
Со щек бестрепетных румянца глянц смывает,
И страшен взгляд пустой, которым не взирает
Никто. Исчезнувши, козла оставит фавн,
Что подражать ему пытается, привстав,
В фонтане плачущем навеки нимфа скрыта,
Ступенью мрамор стал, а серый сон гранита -
Оправа для того, кто был когда-то жив.
На гребнях бурных волн лохмотья конских грив
Всплывают, мечутся и остаются пеной.
Сгорая, факелы золой себя оденут,
И лира меж листвы могильного венка
Рогами павшего становится быка.
Доспехи старые в плуги переплавляют,
Любовь и смерть красу любую обнажают,
Поднявшись от зари, уходит к ночи день,
И эхо, даже громкое, лишь тень.
На этот раз ты тот, кто слышит эти речи,
И помни: пепел сам томит больные плечи.
Надежда
Какая б ни была вода, что ты вкушаешь,
Зеленая - пруда иль желтая - речная,
Для жажды утренней или вечерней, с ней,
О смелое дитя, всегда надежду пей!
Удача у тебя ж в твоих глазах таится,
А счастье по твоей причуде превратится
Из тени двойственной, что в теплом гроте бдит,
То в женщину, что спит, то в мужа, что стоит.
Печать со впалыми и радость с голубыми
Глазами - судьбами не счастливы своими.
Дни медленно ползут, часы бегут как сон.
Разломленный тростник в двух флейтах воскрешен.
Деревья старые отягчены плодами.
Пещера черная, что злобными глазами
Прохожим по пути не устает грозить,
И эхо и фонтан скрывает, может быть.
Тень голубя вдали на ворона похожа.
Озера, лебедей в свое приявши ложе,
Иль в лоно вод своих их взявшая река
Навеки черного дают им двойника.
Сквозная трещина на зеркале хрустальном
Морщина - смотрящим, а к ней припавшим - рана.
Но помни: зло ночей зарей завершено.
Надейся! Счастье лжет, что это не оно!
Смеяться будут те, что лил сегодня слезы,
И вкруг могильных урн, цветя, овьются розы.
Сосны
Сосна вслед за сосной, вступая в хор, звучит.
И вот уж целый лес и стонет и гудит,
Трагичный, потому что здешний ветер - с моря.
Он сохранил в себе и злость и привкус горя,
И, усыпляя нас, забыть не в силах он,
Что гневною зарей он где-то был рожден,
В разъятых безднах вод и злобных ветров гуле.
А в соснах стонущих, что в небе потонули,
Кидая песнь свою в проснувшуюся тьму,
Спит счастье, и во сне так явственны ему
Проклятье старое и длительная злоба -
Два призрака, что бдят и не уходят оба,
И в память ломятся, ее кусая сон.
А радость на ветвях, что в пурпурный хитон
Таинственный закат как кровью одевает,
Голубку белую собой напоминает,
Чье воркование - неслышный, слабый стон
В том красном шепоте, что в соснах повторен.
Тени прошлого
Приди! Блаженство жить в обоих нас поет!
И медленно течет усталый хоровод,
Проходит мимо нас одна вслед за другою,
Та с веткой пальмовой, та с красною лозою,
Та с урной глиняной, та с кубком золотым,
Та за рога таща, бранясь и споря с ним,
Козла огромного и с бородою рыжей,
Что связку лопухов и трав пахучих лижет.
Та медленно идя по рощам и холмам,
Та около пруда склоняясь к лебедям,
Та радостно смеясь, та в неутешном горе,
Та из лесу идя, та направляясь к морю.
И все, когда восток позолотит рассвет,
Безмолвно шествуя одна другой вослед, -
И та, что гроздь несет, и та, что ветвь срывает,
И та, что в кубке пьет, - исчезнут, оставляя
В безмолвной памяти, где сны их сберегут,
Улыбки грустные своих усталых губ.
Укушенный Амур
Немая статуя Амура выше роз,
Чье пиршество вокруг гранита обвилось,
Подобное устам, таинственно-прекрасным,
Душистым, окровавленным и красным,
От солнца - пьяным, и от ночи - злым.
И слыша, как фонтан поет приветно им,
Задумчивый божок, среди цветов скучая
Нагою статуей, капризно прижимает
Ребенка палец к женственным губам.
Воркуют голуби. Павлин по временам
Свой распускает хвост. В лесу кричат олени.
Уж осень листья рвет на воды и ступени.
Рыдает ветер. Мерзнет пруд. Зима.
Роз нет уже давно, и статуя сама,
Лишившись нежных уз, дышавших лепестками,
Под ветром яростным и злобными дождями
Дрожит и чувствует, как снизу на нее
Ползет упругий плющ, впивая острие
Своих холодных жал, чтоб после, как змеями,
Овиться вкруг нее - и задушить ветвями.
Прорицание
Чтоб возвестить тебе грядущих дней судьбу,
И флейту я возьму, и гневную трубу.
Пусть лавры обовьют твое чело короной,
Пусть на груди твоей свирепая Горгона
Свой страшный явит лик среди гудящих змей,
Что, изумрудные, на голове у ней.
Пусть будешь ты держать, ей потрясая дико,
Воинственный цветок, губительную пику.
Но пусть твоя нога в сандальи будет той,
Что молодой пастух, придя на водопой,
Под песнь свирели вырезал из кожи, -
Затем, что Мудрость - быть простым и гордым тоже,
Надменным на заре и к вечеру - благим,
И воду лить и кровь, одно вслед за другим,
Соединять броню с одеждою смиренной
И посох пастырский со шпагой дерзновенной,
И на путях судьбы, где пепл и дождь печать
Незримую кладут на вещи, сочетать
Под пикой колющей и бьющими кнутами,
Под солнцем жалящим и долгими дождями,
Под властью пастуха иль амазонки злой, -
С огромным табуном, летящим в мрак ночной,
Немое шествие среди сырых туманов
Пугливых коз, овец и медленных баранов.