Численник - Ольга Кучкина, читать онлайн бесплатно (полностью) 2 стр.

"Варили кружовенное варенье…"

Олегу Чухонцеву

Варили кружовенное варенье,
как в старой классической литературе,
мне выпало хвостики резать, Елене -
помешивать варево в медной кастрюле.
Неспешно воскресное наше занятье,
ум праздный лениво и вольно блуждает,
от ягоды встану колени размять я,
мне ягода круглая взор услаждает.
Арбузная форма, высокая норма,
прозрачно-зеленая слезная мякоть -
и от хлорофилла, не от хлороформа,
какого рожна захотелось вдруг плакать?
Оставлены цели, отпали задачи,
внезапным исходом – умиротворенье.
Кружовник с утра собирали на даче.
В России варенье – всегда откровенье.

31 июля 2001

"Выкричать, вырыдать, в пропасть скользя…"

Выкричать, вырыдать, в пропасть скользя,
с мясом и кровью на раз.
А нельзя.

5 сентября 2001

Радио шансон

Эти песенки смешные,
по рупь сорок каждая, -
наши жизни расписные,
плевые, неважные.
Приключения и страсти,
слезной влагой смочены,
к самой проигрышной масти
смертно приторочены.
Пыль сезонная на зоне,
а на воле вольности, -
о певце, как о Кобзоне,
нет печальней повести.
Бедный Гамлет, бедный Йорик
с бедной Лизой, драные,
чуть пожиже суп перловый,
перлы те же самые.
Полудетские угрозы,
тонны философии,
от Любви с Надеждой позы
к матери их – Софии.
Плачут жесткие вагоны
по мякинным песенкам,
стынет мозг и сердце стонет -
все мы люди местные.

8 сентября 2001

"Что не сделано – то сделано…"

Владимиру Соколову

Что не сделано – то сделано,
и того не переделать,
старым новое пристреляно
в изменившихся пределах.
Ствол дрожит, и пуля-дура
дурака в стволе валяет,
и пропащая натура
землю кровью заливает.
Не туда, не тот, не эта,
бы да бы на дыбе пыток.
Голос раненый поэта -
он убит, и я убита.

11 сентября 2001

"Природная любовь…"

Валеше

Природная любовь,
без цели и расчета,
как столкновенье лбов
без всякого почета,
упрямая игра
все в те же кошки-мышки,
заветная пора
девчонки и мальчишки,
не кончится вовек,
что началось когда-то,
назначен парный бег,
и спутаны все даты,
и в черном серебро -
пустяк и неизбежность,
и ангелом в ребро
просвечивает нежность.

28 сентября 2001

In memoriаm

Дождь заливает море,
море становится мокрым.
Вино заливает горе,
вино становится горьким.
Взрослые и детки
как новенькие монетки.
Но вот
самолет
врезается в зданье,
начиненный живыми, как мертвыми,
и в мертвой петле
человек и его мирозданье
накрываются пятаками стертыми.

11 октября 2001

Овечий источник

Малага. Ветер, сбивающий с ног,
стелятся пальмы под старою башней.
Кадис с Марбейей погодой вчерашней
дразнят, да вышел вчерашнему срок:
яркое солнце пропало из глаз,
чар ослепительных как не бывало,
синее море, как небо, пропало,
милость небесная оборвалась.
Яростный ветер, пастух-поводырь,
тучные тучи в стада собирая,
пастбищем-пологом, рваным до дыр,
землю накрыл, чтобы стала сырая,
чтоб не забыли, куда мы уйдем,
не увлекались дешевым загаром,
кобальт свинцом заменил нам недаром,
серый навесил окрест окоем,
в море баранов кипенных нагнал,
кружевом бешеным мол оторочил,
бедных паломников вмиг заморочил,
кто-то упал, заработав фингал.
Блеска изнанка валялась в грязи
шкуркой овечки, раздавленной ночью.
Был не на сцене показан – воочью -
край овехуны фуэнты вблизи.

11 октября 2001

Майкл Найман

Одинаковые музыки круги,
точно ровные из печи пироги,
а в ответ сопротивленье на нуле,
держит музыка сознанье на игле,
взяв в кольцо, не выпускает из кольца,
ламцадрица-ламцадрица-ца,
механический статический фасон,
цилиндрический классический вазон,
расцветают звукозаписи цветы
одинаковой округлой красоты,
надышавшись их дурманом, к краю льну,
в наркотическом, дурак, у них плену.
Найман, выпусти из клетки дурака,
целиком не потерял себя пока,
чтобы музыкой плененный молодец
не нашел себе в петле ее конец.

15 октября 2001

Русский ремонт

Вляпалась в ремонт квартиры
отчаянно и безнадежно,
не работяги – мортиры,
бьют прицельно, куда только можно.
Разрушены вещи,
что жили, как дети, с нами,
знаки разрушенья зловещи,
пыль покрыла предметы и память.
Кажется, продолжай занятья,
к каким привычка свыше,
одно непонятно,
почему так время в висках свищет,
почему на душу без огласки
свалилась эта тяжелая штука,
точно ведро масляной краски,
а ты в ответ ни звука,
без голоса, с терпеньем урода,
с тупостью, которую можно принять за мужество,
а нехватку кислорода
списать, скажем, на неудачное замужество,
все пойдет в строку, если на пределе,
не отыщешь приема против общего лома,
вражьи сущности одолели,
когда нет дома.
Ремонта по-русски безобразны сценки,
пропала милая жизнь, пропала квартира!..
Но вдруг засветился кусок белоснежной стенки
и засиял зеленый мрамор сортира.

23 октября 2001

Рынок

Выдайте порцию мата,
некто сказал у прилавка,
порция мата примата
манка, и может быть давка.
Ваш соцзаказ обеспечен,
некто ответствовал ловко,
то был чиновник, конечно,
звать то ли Митька, то ль Вовка.
Мат отпускали поштучно,
взвешенно и компетентно,
пули ложились кучно,
все было чисто конкретно.

8 ноября 2001

"Они пришли и расселись, точно восковые фигуры…"

Они пришли и расселись, точно восковые фигуры,
а не мимолетности памяти моей хмурой,
и я принимала их как живых, и на этом приеме
был основан прием в моем дурдоме.
Они нападали, как стих, и не стихали,
а я изводила себя и их ночными стихами,
и за этой общей игрой в бисер
вдруг прозвучал щелчок, как контрольный выстрел.
Это реальность с издевкой в меня палила:
сколько живешь, девка, а все мимо, мимо -
летность твоя в нематериальное бесполезна,
оттого ты безвременна и болезна.
Но те, кто оставил след, не сдавались без боя,
живее живых, брали живьем за живое,
собеседники мои, резкие и с разбором,
удостаивали вечным своим разговором.

8 ноября 2001

"Расставание – часть речи…"

Расставание – часть речи,
жизни часть и смерти часть,
бьет в виски противоречье,
неизбежная напасть.
Я возьму виски в ладони,
страх ладонями стряхну,
кровь в сосудах боль разгонит,
если водочки махну.
Много самых разных гитик
человека гнет, губя.
Криком смертным: берегите!
крикну близким: берегите!
берегите! берегите!
берегите все себя!

29 декабря 2001

Надпись

Марина и Анна,
Марина и Анна,
картина туманна
и выглядит странно,
как Юнна и Белла,
что Юнна, что Белла,
написаны смело
в пределах пробела.
А я отправляю прошенье с листа,
чтоб на стороне оборотной холста
Олега и Ольги летящая строчка -
забвенья и тленья
мгновенна отсрочка.

26 февраля 2002

"Пронеси эту чашу с довольствием мимо меня…"

Пронеси эту чашу с довольствием мимо меня,
пронеси эту чашу с довольством куда как подальше,
я отказа прошу от любой разновидности фальши,
похвальбы и пальбы вхолостую, без дрожи огня.
Роковая удача – и прыгает сердце, как мяч,
и заходится разум за ум от дурного блаженства,
я прошу не отнять осознания несовершенства
и – как дара – пройти мимо сытых никчемных удач.

24 марта 2002

"Детский хриплый голосок…"

Новелле

Детский хриплый голосок,
точно по сердцу смычок,
проникает прямо в вены
этой песенки клочок.
Разливается внутри,
с тактом пульса раз-два-три
и с весельем новоселья,
только слезы оботри.
Меж всеобщей суеты,
маяты и пустоты
вырастают, как на грядке,
разноцветные цветы.
С этой музыкой вдвоем
мы пойдем за окоем,
и в цветах печаль утопим,
что за чудо водоем!
Тут волшебник, тут талант,
тут художник-музыкант,
он садовник, он и дворник,
очищающий атлант.
P. S. Если вспомнить без укора,
из какого, право, сора,
на какой такой помойке
в Камергерском и на Мойке…

28 марта 2002

"Эта ложа не ложа…"

Владимиру Корнилову

Эта ложа не ложа,
а покруче масонской,
кто велик, кто ничтожен,
распорядок таковский:
соучастники боли,
причиненной друг другу,
словно кони в неволе,
ходим цугом по кругу,
соискатели братства,
брата в угол загоним,
а придет попрощаться -
в горе мы, как в законе,
в грудь себя, как копытом,
бьем публично и лично.
Опыт смертный испытан
не бывает вторично.

30 марта 2002

"Говоря между нами, живыми…"

Говоря между нами, живыми,
об умерших все хуже и хуже,
доим даром иссохшее вымя,
приближая последний ужин.
Вымя, пламя и знамя -
ужин не наш, а нами.
Горделивые гомус,
превращаемся в гумус,
молча сходим на конус.
В минус.

30 апреля 2002

Ларнака

Человек-остров
приземлился на острове
вместе с другим островом,
все было просто.
Трогали древний песок ногами
и забывали, что больные,
а местные болельщики по полной программе
в мерседесах гудели, как шальные,
А двое сближались и отдалялись,
и отделялись, как страны,
и были один другому иностранны,
желанны и нежеланны.
А двое пили вино линос,
а в соседях был город Пафос,
а феррари и ауди проплывали мимо,
а где-то вблизи пела Сафо.
И совпадали острова в океане,
времена и обычаи мешались знаком,
плескалось вино в стакане.
Ларнака, однако.

10 мая 2002

"Я оставляю фотоснимки…"

Я оставляю фотоснимки
событий, что не поддаются
обычной съемке. Словно сливки,
обрат откинув, сильно бьются,
сбиваясь, в смысле, густо-густо,
и – на блины, что на поминки.
Напоминаю в этих сгустках
невидимый, глухой и страстный
путь общий, но, конечно, частный,
ребенка, что нашли в капустах,
на вырост в помыслах и чувствах
и с тем, что смерти неподвластно.

10 мая 2002

"Я никто и звать меня никак…"

Я никто и звать меня никак,
для себя умна и знаменита,
а для вас темна, полуоткрыта,
словно дверь в подвал, где мрак.
Итак,
мрак, морока, скука и обман,
от страстей не выметенный мусор,
сумма разных минусов и плюсов
и прекрасный капельный туман.
В каждой капле океанский глаз,
пристальная камера обскура,
смотрит уходящая натура,
не мелеет чудных сил запас.
Повернуть фонарное стекло,
удлинить фитиль волшебной лампы
и, пройдя сквозь крыши, стены, дамбы,
в свет преобразиться и тепло.
Я останусь, узнана иль нет,
озареньем, трепетом и пылом
присоединясь к другим, мне милым,
отчего на этом свете – свет.

10 августа 2002

Письмо

Зое Крахмальниковой

Прощальную дает гастроль
король сезона август,
как нота соль звучит пароль
для словарей и азбук,
до слова ель моток недель
нам размотать придется,
когда на Рождество метель
заплачет-засмеется,
когда припомнится нам тот,
кого забыть не в силах,
кто ель, форель и жизни ход
зарифмовал спесиво,
скрестив Моцарта с муравьем,
любовь упрятал в подпол,
багаж подпольный сдал внаем
и звякнул в медный колокол.
И колокольчики в миру
ответно заиграли,
такую чудную игру
затеял этот парень.
Мы не откроем тайный шифр,
секрета не откроем,
наборы букв, наборы цифр,
как в грядку, в ритм зароем,
а что из них произрастет -
сто лет спустя услышим,
и снова на сто лет вперед
письмо, как стих, напишем.

28 августа 2002

"Эти рисунки келейные…"

Юнне

Эти рисунки келейные,
чувством пылая и цветом,
знаками, ликами, клеймами
врезаны в тьму пред рассветом.
Дара каменья бесценные
ночь ограняет промысленно,
и сочиненья каменами
строк изукрашены смыслами.
Краска милуется с краскою,
линия с линией в связи,
дело не нитками – сказками
шито без всяких экстази.
Блещут, как вещие вещи,
сепия, охра и кобальт, -
штуки выходят из пещи
самой таинственной пробы.

29 августа 2002

"Луна стоит высоко…"

Луна стоит высоко,
а я лежу низко,
она – мое око,
я – ее записка,
она ослепляет,
меня меж строк читая,
лунатических лунок стая
в глазу моем тает.
После скажут:
слепой текст.

3 сентября 2002

"А потом завопил комар…"

А потом завопил комар,
но не просто так,
как дурак,
а у старухи
в ухе,
старуха долго махала рукой:
что ж ты навязчивый какой?
А комар продолжал злиться,
потому что не мог излиться
из уха,
которым владела старуха,
и то была не потеря слуха,
а хуже всякого злого духа,
поскольку не комар кровососил,
а кровоизлияла старуха.
Я в минуту написала этот шедевр,
едва догадалась, какой предстоит маневр:
не терять до конца
ни слуха, ни вкуса, ни лица.

9 сентября 2002

"Она сказала: я приготовлю вам реверс…"

Наталье Зубовой

Она сказала: я приготовлю вам реверс.
И я поняла, что это прекрасно.
Детство Люверс и Сиверс мчалось на север.
На юг тащилось могущественное лекарство.
Мой бред блистал ослепительно ярко,
пылая диалогами вдохновенно,
за ремаркой следовала ремарка,
и пылала уже вся сцена.
Я рвалась на Запад, оставаясь Востоком,
магнитные полюса плавились,
так что казалось, мозг брызнет,
мои девочки были далеко,
а мне требовался ресурс жизни.
Судьба, присев, сделала книксен. Или реверанс.
И приблизился ренессанс.

10 сентября 2002

"Жили-были Алеша и Никита…"

Жили-были Алеша и Никита,
любили своих баб и пап примерно равно,
но второй делал все шито-крыто,
а первый – открыто и своенравно.
Папа один был в сынка – хитрый и во всем участный,
и другой в своего сынка – вопросами озадаченный,
один прислонялся к власти всеми местами страстно,
второй – местами и не всегда удачно.
Первый был гимнюк, а другой – не то, что помыслили,
один скоро сгорел, а второй – долгожитель,
сирота-художник горючими заряжен искрами,
сынок-умелец удачно вписался в события.
Один любил искусство в себе, а другой – себя в искусстве,
а еще власть в себе и себя во власти,
оба поскользнулись на чистом чувстве -
чистые напасти.
Ловкач использовал клаку-клоаку,
чтобы художника посильнее умыли,
а художник, как пацан, чуть не плакал.
Такие подлые времена были.

11 сентября 2002

Даша

Какие-то старые платья,
на розовом желтые пятна,
флаконы, записочки, клятвы
в коричневых ящичках, кратно
количеству лет, проведенных
под шелковым абажуром, -
слегка прорисовка пилонов
и целая жизнь контражуром.
Какие-то рюмки и рамки,
и тень шелестящей походки,
повсюду пометы, помарки,
как след уходящей подлодки.
Какой-то хозяйственный мусор
за окнами и занавеской,
коробка, и скрепка, и бусы, -
рукою достать только детской.
Там палец уперся в ложбинку,
тут свет по предметам плутает,
а сверху паук в паутинку
картинку навек заплетает.
Тяжелая ткань – нараспашку.
Косую проплешину света
художница в мелких кудряшках
рисует, влюбленная в это.

14 сентября 2002

Доктор Ложкин

Доктор Ложкин по коленке не стучал,
глаз не выдавливал и не кричал,
а, почесывая пальцем одно из двух крыльев носа,
спокойно ждал моего вопроса:
как избавиться от страха смерти.
Доктор Ложкин на вопрос не отвечал,
а, взглядывая искоса, все отмечал
и продолжал высокопарно вещать чудное,
поправляя очки и увлекаясь мною.
Хотите – верьте, хотите – не верьте,
но однажды я проснулась, свободная от чувства смерти,
и мир протянул мне ножки целиком по одежке,
и я подумала: ай да доктор Ложкин!
Он был толстенький и лысоватый,
и речь его была дружественной и витиеватой.
Он говорил: ваш дар не ниже Толстого,
пишите романы, право слово.
Он видел, что пациентка страдает недооценкой,
прижата к пространству сжатым воздухом легких,
словно стенкой,
и любя ее и ее жалея,
он внушал ей как манию ахинею.
Прошло двадцать лет. Я написала роман,
один и другой, и за словом в карман
я больше не лезу, а сосредоточена и весела,
потому что знаю, как талантлива я была.
Доктор Ложкин женился на школьнице-секретарше,
будучи на сорок лет ее старше,
почесывая крылья и шмыгая носом,
он точно владел гипнозом.
Он уходил в подсознанье, как в поднебесье,
доставая оттуда тайны с чудесами вместе,
а потом вкладывал в наше подсознанье,
как дар случайный.
Доктор Ложкин, где вы, какой вы странный,
я б вам почитала свои романы!..
Но он, вероятно, встал на крыло
и взмыл в поднебесье, и ветром его снесло.