Отправившись искать Зуба, я сначала заглянул в штаб дивизиона, чтобы прихватить и свой альбом, хранящийся в шкафу вместе с карандашами, кистями, красками, тушью, рулонами бумаги. До армии, между прочим, я вообще не умел рисовать, а плакатные перья напоминали мне маленький макет лопаты с комплектом сменных штыков. Но служба всему научит. И вот, еще во время школы молодого бойца, когда мы, путаясь в собственных ногах, осваивали поворот на 180 градусов, к нам подошел замполит Осокин, внимательно оглядел щербатый строй и поинтересовался:
- Кто умеет писать плакатным пером?
- Я! - раздался самоуверенный голос, который, как выяснилось потом, принадлежал мне.
И вот с холодного и очень твердого плаца под завистливые взгляды товарищей меня повели в хорошо натопленный штаб дивизиона, где я получил в свое распоряжение тушь, набор перьев и задание переписать на больших листах бумаги несколько мобилизующих и вдохновляющих лозунгов. Майор ушел, и мне оставалось приступить к работе. Тот день я не могу вспоминать без содрогания. Алые полосы выползали из-под пера, извиваясь, точно червяки, тушь брызгала в разные стороны, внезапно бесследно исчезала какая-нибудь буква, и вместо "марша" появлялась некая фрейдистская "маша". Часа через два вернулся замполит, посмотрел на результаты моего вранья, дернул головой и сказал:
- Инициатива наказуема. Трудись, Купряшин!
Говорят, детей учат плавать, швырнув их в воду. Я выплыл: через две недели мне казалось, что я родился с плакатным пером в руке, и запах туши напоминал, извините, молоко матери.
…Наш дивизионный штаб состоит из большого, заставленного казенной мебелью холла и трех кабинетов, принадлежащих соответственно комдиву, отбывшему в отпуск, начальнику штаба и замполиту. Две первые комнаты были заперты и даже по случаю воскресенья опломбированы, а вот из кабинета замполита сквозь неплотно прикрытую дверь доносился разговор, и прелюбопытнейший. Разумеется, я не стал вставлять ухо в щель, мне и так все было слышно. А почему бы и нет? В конце концов, я принимал присягу и умею хранить военную и государственную тайну.
- Послушай, Уваров, ты сам в батарее порядок наведешь или тебе помочь? - сурово спрашивал замполит.
- Товарищ майор, я же вам доложил, - раздраженно объяснялся наш комбат, - ничего не случилось, просто молодые устроили возню… Защитнички!
- А "старики" полезли разнимать? - иронически осведомился майор.
- Да, мне так доложили.
- Удивительное дело: у всех молодые как молодые, а у тебя какие-то игрунчики! То синяк под глазом, то пуговицы с мясом выдраны, то чья-нибудь мамаша пишет мне душераздирающие письма и грозится министру обороны пожаловаться… Неужели ты всерьез думаешь, что дисциплину в батарее можно при помощи "стариков" держать?
- Виктор Иванович, а неужели вы полагаете, что приказами сверху можно вытравить то, что у солдат в крови… Неужели вы полагаете, если мы назовем прапорщиков нашим "золотым фондом", они будут служить лучше?! Я считаю так: если "неуставняк" существует, значит, это нужно армии как живому организму. Так везде…
- Значит, стихийное творчество масс? - усмехнулся Осокин.
- Да, если хотите… Умный командир не борется со "стариками", а ставит неуставные законы казармы себе на службу…
- Умный командир - это ты? - полюбопытствовал замполит.
- Во всяком случае, за порядок у себя в батарее я спокоен. Это главное. А пуговицы можно пришить.
- Можно. Но эти заигрывания с казарменной "малиной" плохо заканчиваются… И для солдат, и для офицеров…
- А я думал, у нас просто откровенный разговор! - усмехнулся Уваров.
- Он и был откровенным. А теперь - официальная часть. Я, товарищ старший лейтенант, очень уважаю генерала Уварова, но в академию, считаю, тебе еще рановато! Это во-первых. Во-вторых, пришли ко мне Елина! Прямо сейчас…
- Есть.
- И еще один вопрос… Может быть, некстати… - Майор замялся. - Вы помирились с Таней?
- Так точно! - отчеканил комбат. - Разрешите идти?
- Идите…
Кипя так, что из-под фуражки вырывались струйки пара, старший лейтенант выскочил из кабинета и остолбенел, уставившись на меня. Но я смотрел на него совершенно пустыми глазами, как разведчик, работающий по легенде "немого". Решив, видимо, что мне ничего не было слышно, Уваров хлопнул дверью и вылетел на улицу, следом за ним, сжимая под мышкой альбом, слинял и я.
О если бы такой разговор услышал, например, младший сержант Хитрук, через полчаса о нем знали бы даже неходячие больные из санчасти капитана Тонаева. Но об этом ни слова! А все-таки интересно! Папанька-то нашего Серёни, как известно, генерал-лейтенант, и, значит, наш комбат как бы "лейтенант-генерал". Но замполит - победитовый мужик, никому спуску не дает, будь у тебя родитель хоть генерал, хоть адмирал, хоть начальник "Военторга". Впрочем, все равно Уварова пошлют в академию, поэтому меня больше волнует, чтобы Елин Осокину лишнего не наговорил, а то оборвут "старики" моему Серафиму крылышки…
8
- Я тебя, сыняра, спросил, что было после письма? - задыхаясь от злобы и бега, перебивает Цыпленка Зуб. - Ты оглох, что ли?
Но я и сам могу рассказать Зубу, что случилось потом, после письма…
Лейтенант Косулич выяснил, что в казарму Елин не возвращался, и тут же позвонил домой комбату. Узнав о случившемся, Уваров оцепенел: ведь он-то знал всю предысторию в деталях, у него еще стоял в ушах чреватый последствиями разговор с замполитом. И вот - пожалуйста, как говорится, той же ночью… Комбат, поколебавшись, разбудил Осокина и доложил все как есть. Майор приказал поднять батарею по тревоге - и цепь замкнулась: в казарму вбежал дневальный и, набрав полные легкие спертого казарменного воздуха, крикнул:
- Батарея, подъем! - А потом, после секундной паузы, добавил: - Тревога!
Тревога… Нет, не тревога на душе, а страх перед тем, что могло уже случиться…
Вполоборота к нам, тараторя о глупом Елине, ста днях, беременной жене, вприпрыжку несется Цыпленок. Рядом, тяжело сопя, воткнувшись взглядом в землю, громыхает Зуб. И мне совершенно ясно: если с Елиным что-нибудь случится, я схвачу Зуба за глотку и буду душить до тех пор, пока не заткну это проклятое сопение!
На полном ходу мы влетаем в автопарк. Часовой вместо уставного "стой-кто-идет" приветливо кивает: мол, поищите и здесь, коли вам делать нечего.
В темноте автопарк похож на фантастический зоосад, где в огромных вольерах дремлют гигантские стальные единороги. Когда много времени проводишь возле самоходки, совершенно забываешь о ее назначении - машина и машина. Только иногда, зацепившись взглядом за отполированный пятидесятикилограммовый снаряд, вдруг понимаешь: да ведь это же - смерть, которую ты будешь отмерять, в случае чего, собственными руками, составляя заряд. И ведь тоже на первый взгляд все безобидно: набитый порохом стержень, а на него нужно надеть, в зависимости от дальности цели, несколько начиненных взрывчатой смесью "бубликов". Вот и все. Потом прозвучит команда, и одна за другой, словно рассчитываясь по порядку, самоходки с грохотом тяжело припадут к земле и окутаются клубами дыма. В небе раздастся шелест, именно шелест снарядов, и где-то, километрах в пяти отсюда, взлетят на воздух позиции "воображаемого противника".
На крыле нашей самоходки, скрестив по-турецки ноги, сидит Шарипов и привычно, словно перебирая четки, полирует суконочкой дембельскую пряжку. Перед Камалом, вытянувшись, стоит преданный Малик.
- Все ангары проверил? - спрашивает Шарипов.
- Все! - со вздохом отвечает Малик.
- Под брезент заглядывал?
- Конечно!
Шарипов сокрушенно цокает языком, задумчиво оглядывается и тут замечает нас.
- Елина здесь нет! - сообщает он. - Совсем пропал!
- Я же говорил, нужно искать на полигоне! - радостно подхватывает Цыпленок.
- Не знаю, не знаю… - качает головой Шарипов. - Не к добру ты, Зуб, вчера с альбомом бегал! Чтоб мне провалиться…
* * *
Зуба я нашел на волейбольной площадке, он был в своем репертуаре: орал на молодого за то, что тот неправильно закручивает при подаче мяч, и обещал открутить ему голову. На меня ефрейтор сначала вообще не обратил внимания - обиделся, видите ли! Я показал ему издали свой альбом и спокойно наблюдал, как на сердитом зубовском лице борются два чувства: презрение к нарушителю традиций и желание оформить дембельский альбом по высшему классу.
Спустя несколько минут мы уже сидели в солдатской чайной и в знак нашего примирения распивали бутылочку молока, закусывая песочными пирожными. В армии кормят однообразно. Это естественно: попробуй угодить на все вкусы тысячной ораве, поэтому солдат постоянно испытывает желание съесть "что-нибудь вкусненькое". Я, например, выяснил, что жить не могу без творога, который особенно и не любил на гражданке. А теперь мне даже по ночам снится вкус творога.
Я терпеливо слушал занудливые разглагольствования Зуба. Сначала он жаловался, что во времена его далекой армейской молодости "сынкам" вообще запрещалось ходить в чайную, а теперь - о времена, о нравы! - любой "салабон" может спокойно вломиться сюда и кайфовать сколько влезет. Поэтому и очередь к прилавку появилась, а ведь раньше не было! Потом ефрейтор с туманной угрюмостью стал распространяться об одном нарывающемся на неприятности "старике", которому сопливые "салаги" дороже, чем однопризывники. Наконец он дошел до Елина…
- Слушай, Санек, - дипломатично приступил я к делу. - Не трогал бы ты парня. Ему и так тошно.
- Ничего с ним не сделается, пусть жизнь узнает!.. Еще огрызается! Да я "старику" в глаза боялся смотреть. Он меня еще узнает. Пионер-герой!
- Санек, - зашел я с другого бока, - ну помордовали тебя на первом году, лучше ты, что ли, от этого стал?
- Жизнь узнал! - стукнул он себя в грудь.
Я задумался: с Зубом нужно быть терпеливым. Вот вообразил он себя выдающимся учителем жизни, и хоть ты застрелись. Оставалось последнее - бить на жалость, и я мысленно попросил у Елина прощение за разглашение секрета его личной жизни.
- Санек, ты же видишь, с ним что-то происходит, а после вчерашнего письма он вообще ничего не соображает.
- Из-за крысы, что ли?
- Точно. А ты психолог! Понимаешь, старый, девчонка его бросила - замуж выходит… Елин-то, балбес, доверил другу приглядывать. Ну и сам знаешь, как бывает.
- Знаю! - презрительно бросил Зуб и с сочувствием добавил: - На первом году из-за такого и глупостей наделать можно. Да-а…
Итак, мой расчет оказался правильным, я ведь знал, что где-то в Пензе почти два года Зуба ждала девушка, его однокурсница, писала письма, наверное, любила по-настоящему. И теперь, проведав о горе Елина, ефрейтор почувствовал к нему сострадание, конечно не без тени самодовольства.
- Ладно, - подытожил Зуб, допивая молоко, - я об этом не знал. В принципе, он парень неплохой, по специальности опять-таки старается. Я, вообще-то, доволен, что он у нас теперь заряжающий. Нет, какие все-таки крысы бывают, а? Ладно, больше трогать не стану. Но и его предупреди. А то: "Не буду!" Я ему не буду! И ты тоже, заступник нашелся. Я тебе, Лешка, прямо хочу сказать: кончай с этим. А то знаешь…
Зуб из того типа людей, которых в народе называют "псих-самовзвод", и если бы в ту минуту я не заверил его в полной преданности, разговор бы пропал даром.
В конце концов мы расстались нежными друзьями, и я, зажав под мышкой два альбома - свой и зубовский, зашагал по направлению к дивизионной типографии, всерьез размышляя, не пойти ли мне после службы учиться на дипломата. Есть ведь такой институт, и учатся там, наверное, тоже люди.
В том, что печать - огромная сила, я убедился на примере своего друга Жорика Плешанова, угодившего с дивизионного распределительного пункта прямиком в типографию солдатской газеты "Отвага". Сначала он страшно возмущался: мол, его, "уникального специалиста", сделали простым наборщиком! Но поскольку редактор - должность офицерская, а Жорик начал свою армейскую карьеру со звания рядового, пришлось ему смириться. Очень скоро мой друг энергично включился в газетную жизнь, отличительная черта которой - тайное противостояние сотрудников редакции и работников типографии, ведь каждые считают, что газету делают именно они! Поэтому, всякий раз усаживаясь за рычагастый линотип, Жорик скраивал такую физиономию, будто хотел сказать: "Ну и что вы сегодня нацарапали, писатели?" Первое время, набирая тексты, он даже пытался редактировать заметки, но это продолжалось до взбучки, устроенной ему редактором капитаном Деревлевым.
О капитане стоит сказать особо. Когда бы я ни заглянул в редакцию, он, как-то странно вжав голову в плечи, расхаживал по комнате, курил одну папиросу за другой, стряхивая пепел по углам, и комментировал международную обстановку. Сотрудники внимательно кивали головами, даже задавали наивные вопросы, но я уверен - ни одно капитаново слово не застревало у них в голове. Увидев меня, редактор говаривал: "А-а, Купряшин! Привет военкору. Стой и слушай". Я стоял и слушал о безнадежной борьбе подточенного коррупцией правительственного аппарата Италии с мафией, о трудных путях португальской революции, о коварном насаждении "американского образа жизни" в Западной Европе, о фашистских недобитках, скрывающихся в бескрайних латифундиях Бразилии… Если где-то недавно в результате взрыва террористов погиб правящий кабинет, капитан тут же перечислял имена усопших министров, излагал их краткие биографии, не забывая проанализировать политические убеждения, а в довершение набрасывал возможный список нового кабинета - и никогда не ошибался!
Совершенно уморительно Деревлев распекал свой личный состав, того же Жорика. Поставив провинившегося по стойке "смирно", редактор начинал: "Ну что, ребенок в погонах, доигрался? Гайдар в шестнадцать лет полком командовал. Рембо в двадцать лет уже бросил писать стихи. Галуа в твоем возрасте был гениальным математиком. Моцарт в пять лет сочинял музыку…" Это перечисление могло продолжаться сколько угодно, в зависимости от тяжести вины, и в конце концов так изматывало нарушителя дисциплины, что традиционный наряд вне очереди казался избавлением. В довершение всего редактор "Отваги" писал роман под названием "Кремнистый путь". Первые три тома были перепечатаны редакционной машинисткой и переплетены Жориком в красный ледерин. Шла напряженная работа над четвертым томом. Как всякий писатель, Деревлев пристально вглядывался в жизнь, но ведь ни один воинский начальник не желал, естественно, стать прототипом отрицательного героя. Этим, возможно, объяснялся тот факт, что капитан сидел на газете давным-давно и повышения не ожидал…
Редакционная дверь была по-воскресному закрыта, но, судя по звукам, доносившимся из-за нее, там кто-то трудился. Я постучал условленным образом. Внутри затихли: Жорик всегда забывал пароли, которые сам же придумывал накануне. Наконец дверь отворилась, и Плешанов поманил меня черной от типографской краски рукой.
- Привет! - сказал он и смахнул пот со лба, оставив тень на коже. - Никакого отдыха. Начфин заменяется, готовим прощальный адрес - золотым по белому.
- Может, я не вовремя?
- Да брось ты! Они тут все время заменяются. А человек ведь без чего угодно может уехать, хоть без жены, только не без прощального адреса! Так что давай альбом… У тебя что, два альбома?
- Да нет…
- Ну я понимаю, когда у человека два паспорта! А два альбома-то зачем?
- Второй - Зуба.
- Не люблю я твоего Зуба. По-моему, он приличная сволочь!
- Это точно, но, землячок, надо! Тактика!
- Та-актика! - передразнил Жорик. - Ладно, давай оба и сиди жди. Можешь подшивочку полистать - успокаивает…
Жорик продолжал свою деятельность золотопечатника, и я подумал о том, каким большим человеком стал он в последнее время, его благосклонности ищут многие "старики". Представьте себе: вы открываете альбом, а на первой странице не тушью, не какой-нибудь, я извиняюсь, гуашью, а настоящим типографским шрифтом оттиснуто: "ДМБ-1985". Эффект потрясающий! Надо отдать должное Плешанову, он не превратил свои возможности в "кормушку" или источник нетрудовых доходов, а помогает лишь друзьям и хорошим людям, имеющим отношение к хранению продовольствия и обмундирования. Честно говоря, я бы никогда не попросил Жорика, если бы не Елин.
До обеда оставалось еще часа два, и я, усевшись на ящик с отработанным типографским металлом, принялся перелистывать годовую подшивку "Отваги". В нескольких местах под заметочками я с удовольствием отметил свою подпись "рядовой Купряшин" - это был мой скромный военкоровский вклад в дело пропаганды передового армейского опыта. В одной из статеек я пофамильно упомянул весь наш расчет, и тщеславный Зуб тут же отправил газету своей пензячке. Думаю, от восторга вся Пенза бурлила несколько дней…
Просматривая подшивку, я дошел до номеров, посвященных весенним учениям, и натолкнулся на материал "Точность - обязанность артиллеристов" о расчете сержанта Муханова из соседней батареи. Он и его ребята действительно работают классно, нам до них далеко. Читаем:
"- Ну как, все в экипаже нормально? - спросил у подчиненного сержант Леонид Муханов.
- Порядок! Не подкачаем!
Артиллеристы волновались. "Трудный день! - думали они. - Большая ответственность, ведь нам поручено выполнить сложную задачу".
Но вдруг размышления были прерваны: переправа! Через приборы наблюдения виднелась водная гладь.
- "Первый"! - услышал в наушниках сержант голос командира батареи. - "Противник" - на том берегу. Обеспечь переправу.
- Взвод, к бою! - скомандовал Леонид.