Сонет о добре и зле
Неуменье отличить добро от зла
И прямоту от лести беспардонной -
Великий князь посажен на осла,
Его рысак под грязною попоной.
Терновником дорога заросла,
Как будто к истине вела, а не на площадь,
И кто-то на помост ковёр постлал,
И в замершей толпе забилась лошадь.
Так тускло лезвие у топора,
Как облако, беременное градом…
Отрубят свет при выкрике "пора",
И никого во тьме не будет рядом,
Чтобы понять, о зле или добре
Застыла мысль на пурпурном ковре.
Подражание Хайяму
Летит ли камень в твой кувшин,
Кувшин ли падает на камень -
Итог, мой друг, всегда один:
Кувшин у ног лежит кусками.
Под клёнами
Хорошо в пять часов под клёнами,
Где от жёлтых листьев светло.
Между ветками, раскалёнными
Октябрём, синеет стекло,
Но прохладнее, чем в апреле.
Что-то суетное ушло.
Стрелки движутся еле-еле -
Время мешкает. В полумраке
Мы с тобой рассмотреть успели
На коре документ о браке:
"Ann + Bobby = …" Дупло.
Расписались внизу собаки.
От багровых листьев тепло.
Правда, странно: деревья греют
Одинаково в разных странах,
Хоть и Bobby, и Ann стареют,
Как и мы с тобой… Постоянна
Симметрия корней и крон,
Рассекаемая экраном
Пожелтевшей травы. Ворон
Пожилая чета на крыше
Чистит перья. Земля тиха,
И строка становится тише
У смолкающего стиха.
Печаль-ноябрь
Пронзительное солнце в ноябре;
Колтун из листьев катится, пыля.
Заплакать – и достать чернил скорей,Но то – прерогатива февраля.
Безликой прозы суетная хлябь,
Ненужных строк докучная волна -
Печаль моя по имени Ноябрь;
Весь день твержу: печаль моя жирна.
Ворон
Ворон к ворону летит…
А. С. Пушкин
Не летит больше ворон к ворону -
Ворон ворону люпус эст;
На суку сидит, смотрит в сторону:
Глаз не выклюет – просто съест.
Одуванчик
Лейтенантик
Метит – в полковники,
Одуванчик
Грезит – в подсолнухи;
Время к старости
Да на пенсию:
Сединой подёрнешься,
Плесенью.Знать, судьба тебе -
Подзаборником,
Не подсолнухом,
Не полковником -
Под высоким солнцем
Пускать ростки:
Хоть на три строки,
Хоть на две строки…
Осенний этюд № 13
Среда, тринадцатое, осень,
И воздух сух.
Качаясь, в небе пишет "8"
Кленовый сук,
Последний лист стряхнувший с веток
В урочный час
Так, чтобы стало больше света,
А день погас.
* * *
Помнишь, листья неслись в потоке
И журавль стоял на камне?
Улетел давно… Эти строки
Я вдогонку пишу. Рука мне
Изменила: на снимке камень
И нога – журавля ли, цапли?
Из машины, в лиловой шали,
Вышла дама; под каблуками
Листья ёжились и шуршали.
С водопада летели капли;
Скверный кофе в кафе напротив
Обжигал; мы сахар мешали
Долго-долго. На повороте -
Сквер, скамейки; листья шуршали
И бесшумно падали в воду.
Журавля – или цапли? – не было;
Мокрый камень лежал тюленем.
Журавлю полагается – в небо,
Долго ждать неудачников лень им.
Помнишь, как по траве кругами
Бегал пёс – ярко-рыжий, тощий?
Шелестела листва под ногами
Цвета пса…
Помнишь листья в роще,
Где живут в октябре Жар-птицы
Цвета листьев, летящих листьев… -
Помнишь?..
* * *
Дождик тикал виновато
За насупленным окном,
Растекался полосатым
Жёлто-серым полотном.На будильнике четыре.
Парка еле тянет нить…
То ль повеситься в сортире,
То ли кофточку скроить.
Портрет
Непонятно, апрель иль ноябрь -
Небо пыльное, ветра свист,
И на ветке сухой, покарябанной
Бьётся ржавый, забытый лист.Вянут губы, веки одрябли,
В чёлке ржавчина – или хна?
Не апрель, не апрель – ноябрь:
Желтизна, седина, хана.
На выход книги
Она пришла. Чего же боле?
Легла в дрожащую ладонь.
И сердце глупое от боли
Не лопнуло. Тихонько тронь
Рукою гладкую обложку,
Ещё чуть-чуть повремени,
Не открывай! Потом немножко
Обложки край приподними,
Скажи заветное: "Сезам…"
И просто – верь своим глазам.
Письма к Горацию
Междуречье
Я не писал давно тебе, Гораций.
Ты сердишься? Но в той цивилизации
(а не в стране), где я теперь живу,
Нечасто происходят déjà vu…
Трава и воробьи – совсем как те,
Но у котов туземных нет когтей
И в области хвоста недокомплект,
Равно как у их лающих коллег,
Зато и лают мало.
Как там мама?
Ты ей приносишь свежие цветы?
Спасибо, милый. Если бы не ты,
То впору крест на кладбище поставить,
Прости за каламбур. Да и она ведь
Меня простила б…
Дивная страна!
Жестоковыйные – как прежде, в междуречье,
Но о своем не ведают увечье,
И слово "волапюк" им не знакомо:
Живут себе, как раньше жили дома,
Но только в неметрической системе.
Длину привычно измеряют в инчах
(за это я б судил в системе Линча),
А паунд – святая единица веса…
Почем "паунд" лиха, именем Зевеса?!
Таинственные пишут эпликэйшн,
Но чтут – как раньше, там – своих старейшин,
А чтоб удобней чтить, их селят вместе
В одном большом, едой пропахшем месте,
Которое зовется норсинг хоум.
Приедешь – я свожу тебя на холм,
Откуда виден город сквозь туман.
Мы встретим много их, идущих нам
Наперерез, навстречу, – по глазам
Жестоковыйного узнаешь ты, Гораций,
Да по печати рабства на челе.
От желчи собственной я даже захмелел,
Словно отведал горечи Фалерна.
Ты думаешь, не прав я? Да, наверно…
Пора прощаться. Строго говоря,
Мне нечего добавить, кроме vale, -Метрополис, седьмое мартобря
Nota bene
Поверь мне, что любое совпаденье
Имён, событий, дат et cetera -
Всего лишь опечатка,
как перчатка
Не с той руки. Под кончиком пера
Иль прямо на экране монитора
Такое возникает море вздора,
Что и не снилось вашим мудрецам,
И не приснится, милый мой Гораций.
Поэтому ты можешь не стараться
Распутывать ассоциаций вязь,
Чтобы найти таинственную связь
Событий-дат-имён того, кто с кем.
Ведь если в голове стихи роятся,
То это значит, что душа в тоске,
Не более. Такое мудрецам
Мы не доверим; я зову тебя "Гораций",
Но кто ты, я уже не помню сам.
Полночное
Сегодня хватит стансов, мой Гораций, а поутру я б
начал с танцев, чтобы нежных граций прибавилось
как минимум на две. Зачем, мой друг, косишься ты
на дверь? Ведь мы с тобой ещё не танцевали и вряд
ли потанцуем уж теперь, а жаль: есть в танго магия
полёта, паденья и власть руки, объятья страх и жажда,
поворот и – твоей щеки касанье в полуобмороке
звуков и каблуков; касание мощней, чем обладанье,
но хватит слов о том, как мы с тобой не танцевали…
Рояль закрыт, уложен саксофон, и полночь – утоли
моя печали – станцует сон.
Письмо во время дождя
Дождь и гроза, и серое стекло
Кривыми струйками заволокло;
Ты помнишь ли, насколько хороша
Тёмная звериная душа?
А коль забыл, то зверя позови -
И он придёт, но если изнутри,
То не завидую тебе я, друг Гораций;
Извне бы лучше… Вот под шум акаций
К тебе в квартиру входит Бегемот.
Возможно, он – галлюцинаций плод,
А может, воплощенье Сатаны -
Ведь в свиту входит… Впрочем, там равны
И падший ангел, и ещё один -
Может, палач, а может, паладин
Его, того же… Что же ты один?
Зачем к тебе нейдёт твоя подруга?
Обидел чем? Или другого круга?
Но, может быть, ей тоже одиноко?
(Нам не унять небесного потока).
Ей пусто в одиночестве; так что же
Ты здесь один? Ведь это не похоже
Так на любовь, как не похожа страсть на страх,
Как завтра не похоже на вчера.
Сидишь, отрезан от своей любви…
Губами имя милой назови:
Оно – любовь. Толпятся кров и кровь
Составить рифму; триединство слов -
Загадка, тайна; и не нам с тобой решить:
Не делится.
В остатке слово: жить.
Не верится?..
Plusquamperfectum
Я будущего времени глагола боюсь, как чукча лазера.
Давно, на языке божественном глаголя, кручусь я
в настоящем – как в кино, когда впотьмах сидишь
в казённом кресле и жизнь чужую бдительно
живёшь, своей наскучив; ведая заране, что всё,
что происходит на экране, отнюдь не в настоящем,
а в плюсквамперфектум (хорошо бы к нам слегка
от вас перфектума прибавить, лениво думаешь);
и спинка кресла давит; встаёшь и, тычась то ли
в стулья, то ли в пятки, с людским отливом к выходу
плывёшь, чужую жизнь оставив без оглядки, как тот
очаг, что на куске холста пылал вот так же пламенем
карминным, но не согрел бедняжку Буратино. Как
скучно, друг Гораций, мне в настоящем! Если бы
прокрасться назад, туда, в плюсквам-, но минус
к нам… Не думай, я не пьян и не болван, но мне
уютно нынче только в прошлом, как в плюшевом
фотоальбоме пошлом, где ворс обложки выцвел,
запылился, где дядюшка, смеясь, остановился,
уставившись на левую страницу – страницу, где
остались только лица, а имена, которые храниться
должны бы в памяти… Но память изменяет, как
моряку жена, хотя должна блюсти бы верность…
Да кому нужна та память, что всегда тебе верна?
Ведь булка пухлая воспоминаний нужна, чтоб
выковыривать изюм привычного и сладкого:
мечтаний стать доктором, и докторский костюм, из
наволочки сделанный умело, и тапочки, надраенные
мелом; трамвай с кондуктором, и шиндер на кобыле;
медведь, машинкой стриженный под нуль, как
новобранец; и портрет Кармен на мыле и пудре
маминой, флакон зелёный с "Шипром", бутылка
портера, открывшаяся с шипом, и обещанье мамы:
"Я приду, как только ляжешь спать, к тебе опять". Она
не приходила. Но не ждать её я не умел – и потому
всего, что в будущем, боюсь и не люблю, хоть слово
"мама" в прошлом. Я ловлю себя на том, как осторожно
строю фразу и достаю из кипы слов не сразу глагол,
чтобы не сжечь сердца людей, что ждут надежды,
времени подвластной лишь будущему. Белые одежды
мы обретём едва ль, ведь мы Е2 – Е4, как пешки,
жизнь по клеточкам ходили, а если б нам от них -
слегка перфектум… Прими поклон мой, прошлое, -
с решпектом.
Ночное письмо
Ты спишь, Гораций? Мне ещё не спится. Час третьей
стражи – или третий час? Веретено у Парок или
спицы? На чём распят судьбы моей пасьянс? Вот
тут петля спустилась. Где-то нитка запуталась,
свернулась, как улитка; а там дыра зияет на судьбе,
но выглядит подобием узора, который даже
нравится тебе, однако мне недостаёт простора в
плетёном паутинном полотне: здесь слишком много
швов, соединений, крест-накрест, вкривь и вкось
переплетений, а вот заплатка!.. Нитка стала гладкой,
а факел тусклым. Парки в полутьме бормочут что-
то и прядут – иль вяжут – мою судьбу, и хлопья
чёрной сажи летят на тоненький моточек пряжи…
Уже подходит час четвёртой стражи.
Письмо о городе
Гораций, salve!
Твой знакомый лжив,
Который уверял, что я…
Я жив.
Я жив, и я с повинной головой,
Хоть не могу сказать, что я живой.
Ты сам когда-то звал меня софистом;
Мои софизмы лопнули со свистом,
Как…
Впрочем, я отвлёкся. Так давно
Я не писал, что высохли чернила.
Порывом ветра склянку уронило.
Я вздрогнул и очнулся. Что со мной?
Мой город по ночам меня тревожит,
Хоть от него осталось только имя;
Во сне он тише выглядит и строже
И манит улицами старыми своими.
Пойдём от монумента? – В полный рост
Стоит под душем позднего заката.
Ты помнишь, как с тобою мы когда-то
Поспорили: он смотрит на норд-ост
Или, как горячился ты, на запад?
Но в памяти остался только запах
Нагретого асфальта и травы,
И лебеди на берегу канала,
И профиль лебединой головы
Под мостиком, согнувшимся устало.
Теперь бульвар. Он так перелицован,
Чтоб новое явить своё лицо вам -
И нам с тобой, – что стал почти чужим.
Ты мне кричал: "Бежим скорей, бежим!
Держи норд-ост, подошвы не жалей!"
О, бег во сне! – бег курицы в желе,
Где жизнь и рок висят на волоске -
Точнее, на оборванном шнурке.
Ты прав: на запад смотрит монумент,
Потупив утомлённо тёмный взор.
Хотя быть нелюбимым не позор,
Там не предвидится, похоже, перемен…
Но я упрям, и я держу норд-ост.
Мой путь во сне великолепно прост:
Вниз по бульвару, в порт…
Но прежде к парку,
Свернём направо. Впереди, под аркой,
Фонарь зажжён был и сиял так ярко,
Как мальчик в ожидании подарка
На ёлку. Помню я, таким был ты…
Ворота. Сумрак. Ржавые болты…
А где же парк? Постой, Гораций: арка,
По-моему, не та?..
Да и фонарь,
Похоже, в позапрошлую эпоху
Горел последний раз.
Кому-то плохо,
Мой милый: или городу, иль мне:
Я узнаю не камни, а камней
Следы на той земле, где были камни.
Нет никого на улицах, и ставни
Закрыты наглухо.
Давай вернёмся к арке,
Пройдём под ней и в нашем старом парке
Окажемся, – ведь мы идём норд-ост?
…Фонарь ослеп.
За аркою – погост.Мой город по ночам меня тревожит,
Бормочет, будоражит, ворожит
Заклятьями, невнятными до дрожи,
Мой сон неверный сторожит.P. S. Пиши, мой друг, я жив.
* * *
Жизнь коротка, Гораций, и банальна,
Как эта фраза. Помнишь, в платье бальном
Кружилась девочка – Наташа ли Ростова,
Офелия иль звания простого,
Но в бальном, удивительном наряде?
Кружилась одного круженья ради,
Без кавалера, и следя за тенью шлейфа,
Прислушивалась: где-то пела флейта
(Хоть "шлейф" и "флейта" не рифмуются, мой друг).
Она не разнимала нежных рук
И в зеркало через плечо глядела.
Была ли девочка? Ты хмуришься; не дело
Плодить на лбу морщины перед сном…
Забыл я имя. Помню, что весной…
Запомнилась мне веточка сирени,
Ключицы тонкие и нежные колени,
Что обгоняли платья лёгкий шёлк.
Когда бы я то зеркало нашёл,
В котором сохранилась тень от тени,
Хоть не осталось запаха сирени,
Я б доказал, что девочка – была,
Пусть даже стала тень почти бела
Иль выцвела от времени. Но имя?..
Клянусь, Гораций, письмами твоими,
Забыл я имя. Жизнь коротка,
Как не был длинным шлейф.
Пиши,
Л. К.
* * *
Опять, мой друг, одолевают ямбы. Писать бы надо
проще, без затей, а если выбирать, то выбрал я бы
гекзаметр, к примеру. Захотеть – и написать другую
"Илиаду"! Потом ослепнуть (лучше бы не надо…); иль
что-нибудь ещё – про муки ада, как Дант великий,
но – другим размером. Нет, не дано ни Дантом, ни
Гомером мне стать, не описать душевный ад, ни сложные
разборки древних греков – пусть психоаналитик,
раскумекав, воскликнет: о! подавлено либидо! (кто
подавил его? умолкни, гнида). О, как я ненавижу это
племя: купоны стричь на слабости людской, сидеть, в
уме считая деньги, то бишь время, кивать часам, чертить
в блокноте рожи, скучать, зевая – крепко сводит скулы!
"Расслабьтесь, на других вы не похожи..", – суметь
при этом не упасть со стула… Обойма фраз сапожной
мастерской, не более. Прости, мой друг Гораций:
увлёкся я. Но если разобраться, то нашим миром правит
увлеченье и боль, оно ж – влеченье. Бурное теченье
возьми вдогонку и не обессудь: коль рифму положил
к себе в котомку, обуйся в ямб – и отправляйся в путь!
Опять, мой друг, одолевают ямбы…