Предпосылкой и содержанием поздней, послереволюционной лирики Гейне явилось поражение революции в Европе, победа ненавистного старого порядка и, не в последнюю очередь, стремительное развитие капитализма - все это, увиденное с точки зрения человека, для которого осуществление его идеалов, его революционных чаяний оказалось отодвинутым в далекое будущее, но который тем не менее не отказался от борьбы против эксплуатации и угнетения. И в это время Гейне занимал особую позицию в немецкой литературе. Большинство поэтов, выступавших накануне революции, замолкло с победой реакции; среди писателей возобладали настроения отступничества, разочарования, отказа от революционных традиций и стремление - пусть с оговорками - приспособиться к новой ситуации. Напротив, в стихах и прозе Гейне после революции его политические симпатии и подход к решению вопросов философии истории остались неизменными, хотя и предстали в новом свете. Уверенность в победе, дерзкое превосходство над врагами в сатирических произведениях уступили место глубокой боли, часто отчаянию или яростному сарказму, в котором сочетались насмешка и страх.
Настроение, господствовавшее в прежних политических сатирах, вновь дает себя знать в некоторых стихотворениях, посвященных отдельным моментам германской революции, - например, "Ослы-избиратели"; в этом стихотворении высмеивается национальная ограниченность некоторых авторитетов революции 1848 года; при этом поэт не щадит и народ, поклоняющийся "величайшему ослу". Как и в этом стихотворении, Гейне теперь часто пользуется басенными мотивами для достижения сатирического или юмористического эффекта. Мораль господствующего класса метко сформулирована клопом, который сидит на своем пфенниге и мечтает о том, как с помощью денег он добудет себе не только все виды наслаждений, но и все благородные и прекрасные качества ("С деньгами красив ты, с деньгами знатен…"). Большой остроты и обобщенности достигает сатира на контрреволюционную буржуазию в "Воспоминании о днях террора в Кревинкеле", в котором Гейне облекает в форму декрета "отцов города" страх перед революцией, донос на "иностранцев" и "безбожников". В этих и подобных им стихах перемены в настроениях поэта чувствуются мало, ибо личность самого поэта непосредственно в них не выступает.
Иначе обстоит дело в стихах, где размышления об исторической ситуации неотделимы от личности поэта, когда стихотворение строится как самораскрытие поэта. В стихотворении "В октябре 1849 года" (сборник "Романсеро") поэт рисует Европу после революции. Покой, наступивший в Германии и выдаваемый за некую идиллию, для него - кладбищенский покой, а праздничный шум - лишь маскарад, который должен стереть память об убийствах; воспоминание о борьбе венгров за свободу возвращает мысль поэта к самому себе - он стоит в одном строю с борцами и мучениками революции. Собственную судьбу поэт отождествляет с судьбой революции, даже собственные физические страдания, свою болезнь он видит в свете исторического поражения. В поздней лирике Гейне мы вновь находим ту стихию чувств, с которой знакомы по "Книге песен". Противоречивые чувства в душе поэта выступают как отражение острых общественных противоречий, на эти последние поэт теперь видит несравнимо четче и определеннее. Лирический герой страдает, но изображение его страданий лишено сентиментальности, которая порой дает себя знать в ранних стихах. Поэт поднимается над собственным страданием, и тогда в его стихах - наряду с отчаянными жалобами - начинает звучать ироническая издевка над своим бедственным положением, как, например, в поздних любовных стихах, в которых поэт прославляет "преимущества" "чисто духовных" любовных отношений по сравнению с "грубостью" физической любви.
Если, с одной стороны, больной поэт воспринимает историческую ситуацию сквозь призму собственных переживаний, то, с другой стороны, эта историческая ситуация представляется ему мистифицированно, как результат извечной победы зла над добром, безобразного над прекрасным. В стихотворении "В октябре 1849 года" это восприятие дает себя знать в сопоставлении современной ситуации с древнегерманским эпосом о Нибелунгах:
Пред властью грубых, темных сил
Обречены падению герои.
(Перевод В. Левика)
Мы встречаемся с этим восприятием вновь и в стихах с историческим или легендарным сюжетом, и в размышлениях поэта, сравнивающего себя с библейским Лазарем.
Отчего под ношей крестной,
Весь в крови, влачится правый?
Отчего везде бесчестный
Встречен почестью и славой?
(Перевод М. Михайлова)
Поэт ищет последнюю причину этого якобы нерушимого закона, и, не найдя ее, он называет ее богом. Лишь при поверхностном взгляде можно удивляться тому, что Гейне в начале пятидесятых годов публично заявил: он отрекается от "пантеизма" своей юности и возвращается к "живому богу". Поэт признавался, что в этом случае речь шла скорее о сознательном решении, чем об акте веры, и он лишь делал выводы из пережитого и передуманного. Он показал тем самым, что обманутый в своих земных ожиданиях и отчаявшийся, потерявший надежду и нуждающийся в утешении человек создает себе бога и ищет в нем прибежища. И так случилось с ним, говорит Гейне, он больше не язычник, ощущающий себя богом, а лишь больной, несчастный человек, и ему необходим кто-нибудь, кому он мог бы жаловаться.
В стихотворениях Гейне бог, - если только насмешка поэта вновь не уничтожает веру в него, - несет ответственность за бедствия и вопиющую несправедливость, царящие в мире. Эти свои стихи поэт с полным правом назвал "кощунственно-религиозными"; истинно религиозные люди вряд ли могут принять такие стихи:
Кто виной? Иль воле бога
На земле не все доступно?
Или он играет нами?
Это подло и преступно!
(Перевод М. Михайлова)
Гейне не хотел, чтобы его принимали за святошу или приверженца какого-нибудь вероисповедания. Он не мог и не хотел изменять своему критическому рассудку и глубокому историческому чувству. И вот рядом с указанными строфами появляются другие, в которых намечена историческая перспектива коренных перемен. Так цикл "Ламентации" (сборник "Романсеро") завершается стихотворением "Enfant perdu": поэт передает свое поэтическое оружие последующим поколениям, которые продолжат его борьбу.
Надежду на продолжение и победоносное завершение борьбы за свободу Гейне, несмотря на некоторые оговорки, связывал с пролетариатом и с коммунизмом. Об этом - и о тем, какие противоречивые чувства это в нем вызывает, поэт сказал ясно и определенно.
В предисловии к французскому изданию "Лютеции" Гейне говорит о своих опасениях: пролетариат создаст в результате своей справедливой борьбы царство социальной справедливости, но в нем не будет места прекрасному, искусству, и из "Книги песен" будут делать кульки для нюхательного табака. Но если бы человечество оказалось перед столь печальной альтернативой, то, с точки зрения Гейне, пусть бы лучше совершилось правосудие, - ибо революционное преобразование мира в конце концов важнее, чем "Книга песен". Пролетариат и коммунизм для Гейне были единственно серьезными врагами его врагов, единственно настоящими противниками старого мира, к которому принадлежала и буржуазия. Это выражено в лирическом видении "Бродячие крысы", - крысы, подобно всемирному потопу, обрушатся на старый мир, и против них не помогут ни колокольный звон, ни молитвы попов, ни "мудрые постановленья сената", ни даже пушки.
Не случайно, что Гейне назвал в "Лютеции" Маркса, а Маркс в "Капитале" - Гейне своим другом. Буржуазии в лучшем случае оказались доступны лишь некоторые стороны творчества Гейне, поэт же в целом остался ей чужд. Рабочий класс со времени Маркса и Энгельса чувствовал поддержку поэта в своей социальной и политической борьбе и признал за творчеством Гейне то почетное место, которое по праву принадлежит ему в истории человеческой культуры.
ГАНС КАУФМАН
СТИХОТВОРЕНИЯ
КНИГА ПЕСЕН
Предисловие к третьему изданию
Перевод А. Блока
Я в старом сказочном лесу!
Как пахнет липовым цветом!
Чарует месяц душу мне
Каким-то странным светом.Иду, иду, - и с вышины
Ко мне несется пенье.
То соловей поет любовь,
Поет любви мученье.Любовь, мучение любви,
В той песне смех и слезы,
И радость печальна, и скорбь светла,
Проснулись забытые грезы.Иду, иду, - широкий луг
Открылся предо мною,
И замок высится на нем
Огромною стеною.Закрыты окна, и везде
Могильное молчанье;
Так тихо, будто вселилась смерть
В заброшенное зданье.И у ворот разлегся Сфинкс,
Смесь вожделенья и гнева,
И тело и лапы как у льва,
Лицом и грудью - дева.Прекрасный образ! Пламенел
Безумьем взор бесцветный;
Манил извив застывших губ
Улыбкой едва заметной.Пел соловей, - и у меня
К борьбе не стало силы;
И я безвозвратно погиб в тот миг,
Целуя образ милый.Холодный мрамор стал живым,
Проникся стоном камень, -
Он с жадной алчностью впивал
Моих лобзаний пламень.Он чуть не выпил душу мне, -
Насытясь до предела,
Меня он обнял, и когти льва
Вонзились в бедное тело.Блаженная пытка и сладкая боль!
Та боль, как та страсть, беспредельна!
Пока в поцелуях блаженствует рот,
Те когти изранят смертельно.Пел соловей: "Прекрасный Сфинкс!
Любовь! О любовь! За что ты
Мешаешь с пыткой огневой
Всегда твои щедроты?О, разреши, прекрасный Сфинкс,
Мне тайну загадки этой!
Я думал много тысяч лет
И не нашел ответа".
Это все я мог бы очень хорошо рассказать хорошей прозой… Но когда снова перечитываешь старые стихи, чтобы, по случаю нового их издания, кое-что в них подправить, тобою вдруг, подкравшись невзначай, завладевает звонкая привычка к рифме и ритму, и вот стихами начинаю я третье издание "Книги песен". О Феб-Аполлон! Если стихи эти дурны, ты ведь легко простишь меня… Ты же - всеведущий бог и прекрасно знаешь, почему я вот уже так много лет лишен возможности заниматься больше всего размером и созвучиями слов… Ты знаешь, почему пламя, когда-то сверкающим фейерверком тешившее мир, пришлось вдруг употребить для более серьезных пожаров… Ты знаешь, почему его безмолвное пылание ныне пожирает мое сердце… Ты понимаешь меня, великий, прекрасный бог, - ты, подобно мне, сменявший подчас золотую лиру на тугой лук и смертоносные стрелы… Ты ведь не забыл еще Марсия, с которого заживо содрал кожу? Это случилось уже давно, и вот опять явилась нужда в подобном примере… Ты улыбаешься, о мой вечный отец!
Писано в Париже, 20 февраля 1839 г.
ЮНОШЕСКИЕ СТРАДАНИЯ
(1817–1821)
Сновидения
"Мне снились страстные восторги и страданья…"
Перевод М. Михайлова
Мне снились страстные восторги и страданья,
И мирт, и резеда в кудрях прекрасной девы,
И речи горькие, и сладкие лобзанья,
И песен сумрачных унылые напевы.Давно поблекнули и разлетелись грезы;
Исчезло даже ты, любимое виденье!
Осталась песня мне: той песне на храненье
Вверял я некогда и радости и слезы.Осиротелая! Умчись и ты скорее!
Лети, о песнь моя, вослед моих видений!
Найди мой лучший сон, по свету птицей рея,
И мой воздушный вздох отдай воздушной тени!
"Зловещий грезился мне сон…"
Перевод М. Михайлова
Зловещий грезился мне сон…
И люб и страшен был мне он;
И долго образами сна
Душа, смутясь, была полна.В цветущем - снилось мне - саду
Аллеей пышной я иду.
Головки нежные клоня,
Цветы приветствуют меня.Веселых пташек голоса
Поют любовь; а небеса
Горят и льют румяный свет
На каждый лист, на каждый цвет.Из трав курится аромат;
Теплом и негой дышит сад…
И все сияет, все цветет,
Все светлой радостью живет.В цветах и в зелени кругом,
В саду был светлый водоем.
Склонялась девушка над ним
И что-то мыла. НеземнымВ ней было все - и стан, и взгляд,
И рост, и поступь, и наряд.
Мне показалася она
И незнакома и родна.Она и моет и поет -
И песнью за сердце берет:
"Ты плещи, волна, плещи!
Холст мой белый полощи!"К ней подошел и молвил я:
"Скажи, красавица моя,
Скажи, откуда ты и кто,
И здесь зачем, и моешь что?"Она в ответ мне: "Будь готов!
Я мою в гроб тебе покров".
И только молвила - как дым
Исчезло все. Я недвижимСтою в лесу. Дремучий лес
Касался, кажется, небес
Верхами темными дубов;
Он был и мрачен и суров.Смущался слух, томился взор…
Но - чу! - вдали стучит топор.
Бегу заросшею тропой -
И вот поляна предо мной.Могучий дуб на ней стоит -
И та же девушка под ним;
В руках топор… И дуб трещит,
Прощаясь с корнем вековым.Она и рубит и поет -
И песнью за сердце берет:
"Ты руби, мой топорок!
Наруби ты мне досок!"К ней подошел и молвил я:
"Скажи, красавица моя,
Скажи, откуда ты и кто
И рубишь дерево на что?"Она в ответ мне: "Близок срок!
Тебе на гроб рублю досок".
И только молвила - как дым
Исчезло все. Тоской томим,Гляжу - чернеет степь кругом,
Как опаленная огнем,
Мертва, бесплодна… Я не знал,
Что ждет меня, но весь дрожал.Иду… Как облачный туман,
Мелькнул вдали мне чей-то стан.
Я подбежал… Опять она!
Стоит, печальна и бледна,С тяжелым заступом в руках -
И роет им. Могильный страх
Меня объял. О, как она
Была прекрасна и страшна!Она и роет и поет -
И скорбной песнью сердце рвет:
"Заступ, заступ! глубже рой:
Надо в сажень глубиной!"К ней подошел и молвил я:
"Скажи, красавица моя,
Скажи, откуда ты и кто,
И здесь зачем, и роешь что?"Она в ответ мне: "Для тебя
Могилу рою". Ныла грудь,
И содрогаясь и скорбя;
Но мне хотелось заглянутьВ свою могилу. Я взглянул…
В ушах раздался страшный гул,
В очах померкло… Я скатился
В могильный мрак - и пробудился.
"Себе я сам предстал в виденье сонном…"
Перевод В. Левика
Себе я сам предстал в виденье сонном:
Я был в нарядном шелковом камзоле.
На светский бал закинут поневоле,
Я милую узнал в кругу салонном."Так вы невеста? - молвил я с поклоном. -
Желаю вам успеха в новой роли".
Но сердце сжалось у меня до боли,
Хоть равнодушным говорил я тоном.Внезапно слезы хлынули ручьями
Из милых глаз, опущенных в печали, -
Был нежный образ унесен слезами…О звезды счастья, сладостные очи,
Я верю вам, хоть вы мне часто лгали
И наяву, и в сонных грезах ночи!
"Мне снился франтик - вылощен, наряден…"
Перевод В. Левика
Мне снился франтик - вылощен, наряден,
Надменно шел, надменно он глядел.
Фрак надушен, жилет блестяще-бел,
И что ж - он сердцем черен был и смраден.Он сердцем был ничтожен, мелок, жаден,
Хоть с виду благороден, даже смел,
Витийствовать о мужестве умел,
Но был в душе трусливейшей из гадин."Ты знаешь, кто он? - молвил демон сна. -
Взгляни, твоя судьба предрешена".
И распахнул грядущего завесы.Сиял алтарь, и франт повел туда
Любовь мою; они сказали "да!" -
И с хохотом "аминь" взревели бесы.
"Что разъярило кровь во мне…"
Перевод Л. Гинзбурга
Что разъярило кровь во мне?
Клокочет грудь. Душа в огне.
Пылает кровь в горячке злой,
И злой меня снедает зной.Взбесилась кровь и рвется вон…
Ужасный мне приснился сон:
Властитель тьмы мне подал знак
И за собой увел во мрак.Вдруг некий дом я увидал:
Горят огни, грохочет бал,
И пир горой, и дым столбом.
И я вступаю в этот дом.Справляют чью-то свадьбу тут.
Звенят бокалы. Гости пьют.
И я в невесте узнаю -
Кого?! - Любимую мою!О, боже! То она, она
Теперь с другим обручена…
В оцепененье я притих,
Встав за спиной у молодых.Вокруг шумели… Я застыл…
Сколь горек этот праздник был!
Сидит невеста - вся огонь.
Жених - он гладит ей ладонь.Он наполняет кубок, пьет,
Пригубив, ей передает…
Молчу, дыханье затая:
То не вино, то кровь моя!Невеста яблоко берет
И жениху передает.
Он режет яблоко… Гляди:
То сердце из моей груди!В их взорах нега, страсть, призыв…
Любовно стан ее обвив,
Поцеловал ее жених…
И - смерть коснулась губ моих!И, словно мертвый, я поник.
Свинцом сковало мой язык…
Но снова танцы! Шум и звон!
И вот плывут - она и он.Я нем… Я мертв… Конец всему.
Он к ней прильнул, она к нему.
Он что-то шепчет ей… Она
Краснеет, томно смущена…
"Я выплатил выкуп, чего же ты ждешь…"
Перевод В. Зоргенфрея
Я выплатил выкуп, чего же ты ждешь?
Ты видишь, я весь - нетерпенье и дрожь.
Кровавый сообщник, меня не морочь:
Невесты все нет, а уж близится ночь.От кладбища веют, летят холодки;
Невесту мою не встречали ль, дружки?
И вижу, как призраков бледных орда
Кивает в ответ, ухмыляется: "Да!"Выкладывай, с чем ты пришел ко мне,
Ливрейный верзила, в дыму и огне?
"В драконьей запряжке мои господа
Прикатят - недолго их ждать - сюда".Ты, маленький, низенький, в сером весь,
Мой мертвый магистр, зачем ты здесь?
Безмолвно ко мне обращает он взгляд,
Трясет головой и уходит назад.Косматый мой пес, ты скулишь неспроста!
Как ярко сверкают зрачки у кота!
К чему это женщины подняли вой?
О чем это нянька поет надо мной?Нет, нянюшка, песенкам прежним конец,
Я нынче, ты знаешь, иду под венец;
Баюкать меня теперь ни к чему, -
Смотри-ка, и гости - один к одному!Друзья, как любезно, не ждал никогда б! -
В руках у вас головы вместо шляп.
И вы, дрыгоножки, вы тоже пришли:
Что поздно сегодня сорвались с петли?А вот на метле и старушка карга.
Благослови же родного сынка!
И ведьма, трясясь, выступает вперед;
"Аминь!" - произносит морщинистый рот.Идут музыканты - к скелету скелет,
Слепая скрипачка пиликает вслед;
Явился паяц, размалеванный в прах,
С могильщиком на худых плечах.Двенадцать монахинь ведут хоровод,
И сводня косая им тон задает,
Двенадцать попов похотливых свистят
И гнусность поют на церковный лад.А ты, старьевщик, надрываешься зря,
На что в преисподней мне шуба твоя!
Там есть чем топить до скончанья веков, -
Останками смертных - царей, бедняков.Несносен горбатых цветочниц вой -
Знай, по полу носятся вниз головой.
Вы, рожи совиные, - без затей!
Оставьте! К чему этот хруст костей!