Никанор Никанорович. Да вот же она, на этажерке. Выяснилось, что эти материалы надо отправить завтра утром на самолете в министерство. Эх, Маруся, Маруся! (Берет папку, кладет в портфель.) Вот и все. Маруся! Нельзя же так! Я понимаю, первая разлука, то-другое, но ведь он приедет через неделю, через десять дней. Зачем глядеть, будто он уехал навеки?
Маруся опускается в кресло, закрывает лицо руками.
Ну, ну, ну! Ну вот и здравствуйте. В отчаянье пришла, а я так ей завидую. Мне уже не с кем расставаться, некого ждать. Эх, Маруся! Если бы вы, бедняжка, знали, какая вы счастливица, глупенькая.
Свет гаснет, освещены только куклы.
Кукла. "Счастливица"! Всегда ты, Никанор, был нечуткий.
Медвежонок. Всегда несчастья начинаются с глупостей. С умного не начнется.
Кукла. Всегда несчастья начинаются с мелочей! Уж мы-то маленькие, нам видно!
Медвежонок. Что будет?
Кукла. На чем сердце успокоится?
Медвежонок. А ну, как и не успокоится? Ох, беда, беда! (Поет.)
В доме восемь на Сенной
Поселились муж с женой.
Кукла
Им бы жить да веселиться…
Медвежонок
А они – давай браниться,
А они – давай кричать…
Кукла
Об пол ножками стучать.
Оба вместе
И пришлось беднягам туго,
Не сгубили бы друг друга!
Действие третье
Картина шестая
На календаре 25 января. Он исчезает. Декорация предыдущей картины. За окнами тьма, и в комнате тьма. Маруся, стоя у елки, зажигает свечи.
Маруся. Вот так, дети, будет лучше. Спасибо тебе, елка, что ты не осыпалась. Я заболела, дети. От электрического света глаза очень ломит. Горло болит. Голова болит. Пусть горят свечи. Так легче все-таки, и детство напоминает, когда болеть было приятно. А теперь очень страшно болеть Сережа-то не вернулся еще. Две недели прошло, а он все не едет домой. Наверное, не догадывается, как я больна, сердится на меня, как на здоровую. А я очень больна. Сами знаете, как я не люблю жаловаться, а сейчас по всем телефонам звонила, на помощь звала. И, как на грех, никого дома нет, и Шурочка у дочки в больнице. Я очень тяжело больна, дети. Вам жалко меня? Бедная я?
Кукла. Очень.
Маруся. Что ты говоришь?
Медвежонок. Очень даже.
Маруся. Вот и я так думаю. Расскажите мне вот что. Вы много на своем веку видели женатых людей?
Кукла. Много! Все наши хозяйки выросли и вышли замуж.
Медвежонок. Все повыскочили, дурочки. Мало им нас – подавай живых детей.
Маруся. И счастливы они были замужем?
Кукла. Одни счастливы.
Маруся. А другие?
Медвежонок. А о других не хочется рассказывать на ночь. У тебя жар…
Яркая зеленая вспышка за окном. Маруся вскакивает. Куклы замирают неподвижно, как неживые.
Маруся. Это троллейбус, дети, – чего вы испугались? Ну? Оживайте! Пока вы со мной разговариваете, все кажется печальным, но уютным, как в детстве, когда накажут ни за что ни про что, а потом жалеют, утешают, сказку рассказывают. Не оставляйте меня одну! Помогите мне! Очень уж трудная задача. Если бы мы ошиблись друг в друге или он меня разлюбил, а я его, как задача легко решилась бы! Мы разделились бы без остатка – вот тебе и ответ. Или будь мы дурные люди, переступи границы – отдали бы нас под суд. Наказали бы нас. Позор пал бы на наш дом, но задача была бы решена. Нет, не в том наше горе. Убивают нас беды мелкие, маленькие, как микробы, от которых так болит у меня горло. Что с ними делать? Отвечайте! Не бойтесь. Да, у меня жар, а видите, как я рассуждаю. Стараюсь. Рассказывайте о тех ваших хозяйках, что были несчастны. Ну же!
Кукла. Не могу.
Маруся. Почему?
Кукла. У меня ротик слишком маленький и хорошенький. Я могу рассказывать только приятное.
Медвежонок. Я боюсь, я мягкий, плюшевый.
Маруся. Поймите же, если я не решу, как мне жить дальше, то просто перестану жить!
Медвежонок. Ну уж рассказывай, не мучай ребенка.
Кукла. Будь по-твоему. Слушай. Звали нашу первую хозяйку Милочка, а потом превратилась она в Людмилу Никаноровну.
Медвежонок. И вышла замуж за Анатолия Леонидовича. Мужчина мягкий, обходительный.
Кукла. При чужих. А снимет вицмундир да наденет халат – беда. Все ему не по нраву.
Медвежонок. А главное – расходы. Ну, мы терпим. По мягкости. Сжимаемся. Над каждой копейкой дрожим.
Кукла. При чужих улыбаемся. Родителям ни слова.
Медвежонок. Все мягко, бывало, лаской.
Кукла. А он только ожесточается. И вот однажды ночью врывается в детскую. В руках клеенчатая тетрадка, где записывал он расходы.
Медвежонок. Шварк тетрадкой об пол.
Кукла. И зашипел таким страшным шепотом, что проснулись дети.
Медвежонок. Маленький Никанор и маленькая Леночка.
Кукла. "Систематичес-ски, – шипит наш Анатоль, – систематичес-с-ски, транж-жирка вы этакая, тратите на хозяйство по крайней мере на с-семь целковых больш-ш-ше, чем с-с-следует. Поч-чему вы покупаете с-с-сливочное…"
Медвежонок. "…когда вс-с-с-се, вс-с-се берут ч-ч-чухонское мас-с-сло? Кухарка вас обс-с-с-считывает, горничная обс-с-ставляет!"
Кукла. "Вы з-з-забываете, что я взял вас-с-с бес-с-с-приданницей, вы хотите меня по миру пус-с-стить!"
Медвежонок. Дети заплакали, а наша Людмила Никаноровна выпрямилась, как столбик.
Кукла. И спокойно…
Медвежонок. Но до того твердо, что у меня даже бока заболели…
Кукла. Произнесла: "Подите вон!"
Медвежонок. Он пожал плечами, конечно…
Кукла. Однако повиновался. А мы тихо-тихо оделись да с детьми на извозчике и к родителям. И что он ни делал, как ни бунтовал…
Медвежонок. Мы оставались твердыми, хоть и не давал он нам отдельного вида на жительство и грозил вернуть домой через полицию. Вот и все. Научит тебя эта печальная история?
Маруся. Нет! У нас с Сережей никогда не было столкновений из‑за денег. И не могло быть. Подумать смешно. Рассказывайте дальше!
Кукла. Вырастили мы Леночку, и стала она Елена Анатольевна. И вышла замуж за Алексея Аркадьевича. И стал этот Леша пилить жену, зачем она учится на Бестужевских курсах.
Медвежонок. На историческом отделении.
Кукла. "Наша бестужевка – наша бесстыжевка". Выжил из дому всех знакомых курсисток. Ну и довел до того, что Леночка курсы бросила. И погубил ее и себя. От тоски и обиды стала она безыдейной. Он к ней со сценами ревности…
Медвежонок. А она выпрямится, как столбик, и: "Подите вон! Вы добились того, что хотели! Живу, как все!" Поможет тебе эта печальная история?
Маруся. Нет, что ты! У нас с Сережей убеждения одинаковые. До самой глубины. Он даже удивлялся, как я его понимаю. А он меня. Нет, не поможете вы мне, дети. Мы старше. Или моложе. Не знаю, как сказать. У меня жар. И об этих историях я слышала уже! Никанор Никанорович рассказывал. Милочка – это его бабушка, а Леночка – тетка. Нет, нет, надо думать, думать.
Кукла. А ты потом думай.
Маруся. Что ты, что ты – потом! Я как почувствовала, что заболеваю, так скорее все прибрала и даже натерла пол. Как же можно жить, когда в квартире беспорядок? А тем более – хворать. Как можно жить, когда такой беспорядок в нашей семье? Как можно лечь да и заболеть? Это больно уж легко. Не подсказывайте. Довольно играть. Я снова Мария Николаевна. Я хочу решить задачу.
Отдаленный, едва слышный хор. Поют детские голоса.
Стойте, стойте! Кажется, я понимаю. Темнота и бесконечные вечера научили нас петь. Потому что мы были храбрыми детьми. Только бы мне выздороветь. Справиться с болезнью – и я справлюсь с бедами, мелкими, как микробы. Научиться жить, как мы научились петь. Чтобы все было прекрасно. Только бы не забыть сказать это Сереже. Дайте мне карандаш. Нет, карандашом не записывают результаты опыта. Дайте мне ручку. Скорее! Скорее же! Мы не имеем права быть несчастными! Не то время. Мы обязаны выучиться жить, как выучились петь.
Темнеет. Когда зажигается свет, на елке свечи уже догорели. Над Марусей склонилась Шурочка. Миша стоит рядом, бледный и растерянный.
Шурочка. Маруся! Марусенька! Очнись. Это я, Шурочка. Не узнает. Ну что ты стоишь как пень, – мужчина ты или нет?! Звони в "скорую помощь", они мужским голосам больше доверяют, сразу прикатят.
Миша убегает.
Маруся, Марусенька! Очнись! Умоляю тебя!
Картина седьмая
На календаре 27 января. Календарь исчезает. Декорация та же. По темной комнате шагает из угла в угол Сережа с папиросой в зубах. Останавливается возле кукол.
Сережа. Ну? Чего уставились на меня своими круглыми глазами? Если уж смотрите, как живые, то и говорите, как люди. Я ведь знаю, что ее любимой игрой было делиться с вами и горем и радостью. Что рассказала она вам в тот последний вечер, когда была дома? Ну? Чего вы молчите? Думаете, я удивлюсь, если услышу ваши голоса? Нисколько не удивлюсь, – так перевернулась жизнь, так шумит у меня в голове. Ну, говорите же! Простила она меня? Или упрекала, как перед уходом из дому, той дурацкой ночью? Вы думаете, это легко: хочу вспомнить Марусю такою, как всегда, а она мне представляется осуждающей. И чужой. Помогите же мне. Расскажите о Марусе! Поговорите со мной. Не хотите? Эх, вы! (Снова принимается бродить из угла в угол. Вдруг замирает неподвижно. Вскрикивает.) Кто там?
Входит Шурочка.
Здравствуйте, Шурочка. Я что – дверь не захлопнул?
Шурочка. Захлопнул. Все в порядке. Они там у нас сидят, рассуждают, можно ли вас беспокоить, а я вышла, да и сюда. Шпилькой открыла ваш замок, как в ту ночь, когда не могли мы достучаться-дозвониться к Марусе. Ты погляди, погляди еще на меня зверем! Нас горе сбило в одну семью, как и следует, а ты будешь самостоятельного мужчину изображать? У жены токсическая форма скарлатины! Пенициллин не берет, а ты будешь от нас прятаться? Работать коллективно научился, а мучиться желаешь в одиночку? Ответь мне только, ответь, я тебя приведу в чувство. Ты ел сегодня?
Сережа. Да.
Шурочка. Сереженька, горе какое! У Майечки уже нормальная сегодня, а Маруся… Положение тяжелое.
Сережа. Не надо, Шурочка.
Шурочка. Не надо? Как больной зверь, в нору забираешься, – этому тебя учили?
Сережа. Меня учили держаться по-человечески. С какой стати я буду свое горе еще и на вас взваливать?
Шурочка. Нет здесь своего горя. Мы все в отчаянии. Сейчас всех сюда приведу. (Убегает.)
Сережа. Этого мне только не хватало.
Входят Леня, Никанор Никанорович, Юрик, Ольга Ивановна, Миша.
Шурочка. Всех, всех зовет. Садитесь. А то рассуждают: как там Сережа переживает.
Миша. Шурочка! Не надо.
Шурочка. Не надо? Ругаться надо, а прийти к человеку посочувствовать ему не надо? Садитесь.
Все рассаживаются. Длинная пауза.
Ну так и есть… Опять я глупость сделала. Но ведь надо что-то делать. Я думала, сойдемся все вместе, легче станет, а мы стесняемся, да и только.
Сережа. Нет, я вам рад. Никанор Никанорович, не смотрите на меня как виноватый. И ты, Леня, не снимай очки. И вы, Ольга Ивановна, вы тоже. Я всем рад. Правда.
Шурочка(Мише). Ну, кто был прав?
Ольга Ивановна. Что сказал доктор?
Сережа. Ничего нового не сказал. В инфекционное отделение не пускают. Но он мне велел прийти к двенадцати часам. Он к этому времени приедет к Марусе. И если… найдет нужным, то, в нарушение всех правил, пустит меня к ней… попрощаться. (Швыряет чернильницу на пол.)
Ольга Ивановна. Орлов, спокойнее.
Сережа. Я по глупости, по дикости, по невоспитанности свое счастье убил.
Ольга Ивановна. О чем вы, Сережа?
Сережа. И вы не понимаете! О себе, о Марусе. О том, что все последнее время я вел себя как самодур. Я видел, как она прячет от всех, что у нас делается. Видел, как трогательно, умно, самоотверженно пробует превратить меня в человека, привести в чувство, и еще больше куражился.
Никанор Никанорович. Не верю, что так было.
Сережа. Сам не верю, но превращался в тупое и упрямое чудовище, когда возвращался домой. И вы подумайте: как бы я ни был утомлен, сердит, нездоров, – когда я сажусь за работу в бюро или в институтской лаборатории, то сразу беру себя в руки, отбрасываю все, что мешает мне думать, делаюсь человеком. А дома… И она заболела из‑за меня. Выбежала в горе, в отчаянии, усталая на улицу и…
Никанор Никанорович. Ну уж в этом не к чему себя винить.
Сережа. Не к чему? Попробуйте совесть логически успокоить.
Леня. Это случайность.
Сережа. Не верю. Ну хорошо, пусть. Не случилось бы этого несчастья, я все равно убил бы ее.
Леня. Что ты, что ты!
Сережа. А разве нет? Скажи честно. Хуже, чем убил бы. Изуродовал бы. Превратил бы в несчастную женщину. А она умела быть счастливой. От нее, кроме радости, ничего люди не видели. Эх… Ничего тут не объяснишь… Который час?
Леня. Половина десятого.
Сережа. Не могу я дома сидеть. Я в больницу поеду.
Юрик. Доктор велел к двенадцати…
Сережа. Подожду там, где-нибудь в сторонке. Все-таки ближе. До свидания.
Никанор Никанорович. Вместе выйдем.
Сережа. Нет, пожалуйста, не уходите! Мне легче будет вернуться домой. Леня, не пускай их! Если вам работать нужно, Никанор Никанорович, то пожалуйста! Вот здесь, за столом. Тут и тепло и светло. Не уходите, Ольга Ивановна!
Ольга Ивановна. Не уйдем.
Сережа. Ну вот и хорошо. Вот и все. Я не прощаюсь.
Уходит. Слышно, как захлопывается за ним входная дверь. Длительное молчание.
Леня. Ишь ты, как печка нагрелась!
Юрик. Так я и знал, что мы о чем угодно заговорим, только не о том, что всех нас мучит.
Леня. Ничего умного не скажем мы с тобой об этом. Так уж лучше помолчать.
Картина восьмая
Вестибюль больницы. Гардеробщик читает газету. Поднимает голову на шум открываемой двери. Видит Сережу. Кивает головой понимающе.
Гардеробщик. Не дождался до двенадцати? Понятно. Присаживайтесь!
Сережа садится на скамью возле гардеробщика.
Понятно, что не дождался. Доктор тоже не дождался. Уже с полчаса как тут. Приехал – и прямо к ней, к больной Орловой. Молодой доктор. Упрямый. Да ты слушай, что я тебе говорю! Я для твоей же пользы!
Сережа. Я слушаю.
Гардеробщик. Молодой доктор. К смерти не привык, не смирился. Сердится, тягается с ней, зубами даже скрипит! Сейчас я позвоню ему. Он приказал доложить, когда вы прибудете. (Берет телефонную трубку.) Двадцать семь. Лев Андреевич? Это я говорю. Муж больной Орловой прибыл. Понимаю. Понимаю. (Вешает трубку.) Приказывает подождать. Вот и хорошо. Раз не пускают – значит, все идет нормально. Без перемен. (Удаляется в глубь раздевалки и возвращается с белой фаянсовой кружкой. Протягивает ее Сереже.) Выпейте чаю! Выпей! Может быть, долго ждать. Возможно, до утра просидим мы с тобою тут. Выпейте.
Сережа повинуется.
Вот и молодец! Я тебя дурному не научу, а научу вот чему. Ты не отчаивайся, не надо. Вот посмотри на меня – живу? Так? А мне еще семи дней не было, когда бросили меня в речку. А кто? Как вы думаете? Родная моя мать. Такое было село большое торговое, называлось Мурино. И родился там я, как говорилось в те времена, незаконный. Так… Мать моя – а ей было, бедной, всего семнадцать лет – взяла меня на руки и пошла, мужчиной поруганная, родными проклятая, соседями затравленная. Отлично. Идет она. Плачет. И дошла до речки Белой. И бросила меня, ребенка, в омут. А одеяльце ватное раскрылось и понесло меня по воде, как плотик. А я и не плачу. Плыву. Головку только набок повернул. Отлично. И как увидела это моя мать, закричала она в голос – заметь, это в ней душа очнулась, – закричала она и бросилась в речку. Но не с тем, чтобы погибнуть, все разом кончить, а с тем, чтобы маленького своего спасти. А плавать-то как она плавала? По-лягушечьи или по-собачьи. Спорта ведь тогда не было. Схватила она меня, бьется в омуте, а сил-то нету. Красиво? Бывает хуже? Мать и сынишка по глупости людской, по темноте тогдашней в омуте пропадают, крутятся. Конец всему? Да? Ты слушай меня. Вы меня слушаете, товарищ Орлов?
Сережа. Да.
Гардеробщик. Ехал на дрожках из города Тарас Егорович Назаренко, царство ему небесное, золото, а не человек. Едет он вдоль Белой… Что такое? Птица в омуте бьется? Нет, не птица, Боже мой, Господи! Бросился он в воду, мать за косы, меня за ручку, вытащил нас да к себе в избу, на огороды. И года не прошло, как женился он на маме моей. И хоть потом свои у них дети пошли, я был у него всегда на первом месте. Вот как он пожалел нас. Замечаешь, как все обернулось, внучек? Любовь меня в омут бросила и из омута спасла. И жизнь я прожил, и в гражданскую дрался, и потрудился, и сыновья у меня в люди вышли, и дочки, и внуки. И все меня, друг, к себе жить зовут, но мне обидно от работы отказываться. Взял себе нетрудное место и служу, и все со мною считаются. А началось как? Понял ты, к чему я это говорю? Вы меня слушаете?
Сережа. Да.