Древлеславянская желна
сосновый ствол долбит.
А меж ударов тишина,
как будто ты убит.
И словно бы издалека
доносится глухой
гробовщикова молотка
удар очередной.2
Надеюсь, что ретивые юннаты
еще не посадили ту сосну,
в которую, бетонные пенаты
покинув, я улягусь (не ко сну
будь сказано!) и с чувством наслажденья
(я не про те утехи, что грубы)
могу взирать на лесонасажденья,
не проча молодь в сумрачны гробы.А что ж, давай и вправду скорбность сбавим,
помешкаем, цепляясь за ландшафт
руками (а придется – и зубами!),
чтобы в зрачках остался и в ушах
зеленый шум – стук дятла областного,
отнюдь не означающий "пора!"
Помешкаем – и более ни слова
про молоток отнюдь не столяра.3
Под насекомый аккомпанемент -
жужжанье, шебуршенье, стрекотанье -
мысль прыгает с предмета на предмет,
но их природа остается в тайне.Как, почему? Не ведаю, что за
причина? Для чего, куда, откуда?
Как зайцы, разбегаются глаза,
и голова заходится от гуда.Но там, где лютовал весенний пал,
трава, что общей доли не избегла,
роскошествует, как Сарданапал,
смиренно воскрешенная из пепла.
Из поэмы Сентябрь/Тиберий
Я экономен. Жалуются – жаден.
Храню порядок. Шепчутся – жесток.
Вдохну я, нечем, – вопиют, – дышать им!
А выдохнул – надеются, что сдох…Путем людской природы к делу злому
намерения добрые ведут.
Я полагал, даю свободу слову,
но отпустил на волю клевету.
Сребролюбивый рыхлозадый старец,
скупивший жито в худосочный год;
колдун, ревнитель богомерзких таинств,
и виршеплёт-юнец – без меры горд
стихом, где, ум выказывая скудный,
осмеивает прах моих ушей;
и ты, матрона, платных потаскуний
освоившая ремесло, – ужель
вы ропщете?! Но, чреслами и чревом
влекомые, чего хотите вы?!
Не ждут, кормя скотину белым хлебом,
из жидкой жилы доброй тетивы.
Но вам струна потребна: тешась арфой,
вы млеете. И знать не хочет блажь,
как, не страшась стрелы ослабшей, варвар
в пределах римских ставит свой шалаш.Я пережил сомнение и жалость.
Бирючья сыть – и перед ней не сник.
Пусть ненавидят, лишь бы соглашались!
И вот идут – в ошейниках стальных,
с доносами, с подносами, забавой
актерской теша, с криком "Исполать,
Отечества Отец!", шепча: "За бабой
иль, государь, за мальчиком послать?.."
Ужель ты вскормлен молоком волчицы?
Он тявкает, мой Рим, по-лисьи льстив:
"Будь, Цезарь, здрав!.."
Но, труся, рыкнуть тщится:
"Тиберий, падаль, отправляйся в Тибр!"
Ну а рабы, что вечно бредят бунтом?
А варвар, что крадется к рубежу?..
Завидуете Цезарю? Как будто
забыли: волка за уши держу…Я слышал, что казненный в Иудее
лет пять назад сапожник – Иисус
его как будто звали? – был на деле
Сын Божий. Он умел в цветущий куст
оглоблю превращать. Преображаться
умел в змею, мурену и скворца.
Но не желая к чарам обращаться,
он словом обращал к себе сердца.
Грехам земным грозя судом небесным,
он обещал, что праведных спасут
любовь и вера, – и согластно местным
законам был немедля вызван в суд.
Неправедными судьями допрошен,
и уличен, и осужден на крест,
и, тленный, снят с креста и в гроб уложен
он день спустя воистину воскрес!Но Риму моему, я полагаю,
помочь не смог бы даже этот Христ…
Пусть мостовая рукоплещет Гаю -
лебанский кедр, сосна и тамариск
смягчают смрад. О большем не мечтая,
под гул прибоя наблюдаю я,
как между пальцев струйка золотая
стекая, погребает муравья.
А вдруг – воскреснет?.. Но сентябрь в разгаре.
Гексаметр волн я слушаю в глуши.
А в Риме шепчут: "Полоумный скаред
морской песок прибрать к рукам решил…1980
"Во имя насекомое свое…"
Комиссар Блох.
И. Уткин. Повесть о рыжем Мотэле
Во имя насекомое свое,
грозя войною до скончанья видов,
в мир явится апостол муравьёв,
мессия ос, пророк термитов.И грянет бой, которому греметь,
пока не станет небо островерхим,
пока под ним не обновится твердь
медоточивым пчеловеком.1981
Мытие окна
1
Луна ли, солнце – не пойму.
С ума сойти – какие стёкла!
С такими терем на тюрьму
походит, сумеречен, – столько
скопилось грязи! Перламутр
помёта птички, коя сдохла
уже, небось, лет пять тому,
пенициллина зелень, охра
табачная, и дождь, ему
благодаря кровоподтека
имелась рыжина – Востока
ковёр не так цветаст! Восторга,
однако, не было: в дому
соединялись краски в тьму.2
И вот, впервые далеко не за год,
пространство заоконное, тот свет,
что был зашторен и заклеен, заперт,
замазан мглой и ухарски отпет
магнитофоном, свет окна, на Запад
глядевшего украдкою, на ветр
в ботве берёз, свет, в памяти кацапа
сходивший тихой сапою на нет, -в промоину величиной в пятак
он возвращаться начал понемногу,
и вот отмытый в десяти водах,
благодарящий щедро за подмогу,
треть тополя, клок неба и помойку
освободителю пожаловал. Вот так.1981
"Над помойкой моею, как прежде…"
Над помойкой моею, как прежде
над военною нивой,
брезжит ворон с лиловой плешью,
глас у врана гугнивый.Он вершит над добычею эллипс,
крив на правое око.
Упадет, в кучу мусора вперясь,
воспарит невысоко,костяными губами сжимая -
отыскавши насилу -
бандерольку господню, премалый
кус российского сыру…1981
"Вдыхая ледовитый ветр…"
В. К.
Вдыхая ледовитый ветр
да хая тот, что послан свыше,
снотворный вечносерый свет
небес, над городом нависших,
ты куришь, стоя у окна,
и за произлетящим в небе
следя, не видишь, как охнарь
на грудь твою роняет пепел.И странно пусто на душе
от мысли – не ищи в ней проку, -
что на девятом этаже
окно распахнуто в Европу.
Лишь тлеет шерстяная нить,
и тает в туче клин транзитный.
А свитер твой дыряв, как сито,
как сеть, чтобы ловить синиц.
Памяти Черного моря
1
Балтийский берег. Финские коряги.
И солнце по пути из грек в варяги
забредшее на пару дней. Рука
немецкой куклы. Пробки да очистки.
Широкий зад чихающей пловчихи.
И мой фамильный замок из песка.Люблю я море! Но другое море.
Не это, что лежит, как блин прямое,
и мелкое, как мысли о блине.
Там радуга, а здесь – разводы нефти.
И рыба, что идет не в сети, в нети.
Нет, что таить, другое море мне
любезно. Позабыл его названье,
плескаясь в этой коммунальной ванне.
Другое! И ему моя хвала.
Отбросив поэтическую придурь,
я на залив гляжу. Не жду Киприду
в спортсменке, что влезает в акваланг.2. Северный ветер
Я за двери – в тот же миг
ветер, словно вор квартирный,
с ловкостью кинокартинной
через форточку проник;
сел за стол на стул скрипучий,
палец обмакнул в уста
и с энергией кипучей
взялся рукопись листать.Вижу – сломан шпингалет,
но ясна причина взлома.
Не скажу тебе и слова,
понимаю – сколько лет
просвещенья жаждой мучим,
ищешь-свищешь, злишься, злишь,
и манерам не обучен,
но желанием горишь.Я согласен, милый друг,
поменяемся местами!
Чтобы ты шуршал листами,
чтобы дунул я на юг!..3
Н.
Пока бесчинствует погода,
как Бог в Содоме и Гоморре,
водопроводного фагота
погудками о южном море
мы утешаемся, цепочкой
замкнувши дверь, и отпускаю
тебя не дале, чем за почтой,
что в ящик сам и опускаю.4. Бора
Видно, жажду отвлеченного
утолил я видом гор.
Вот стою у моря Черного,
разминаю "Беломор".Кувырком я бегал, кубарем
прыгал, Божий колобок.
Нынче жду погоды у моря.
Вот, царапнув коробок,спичка расстается с пальцами,
кувыркаясь на ветру…
Южный берег. Искупаться бы!
Я же – нос и уши тру.Воздух зыблется от выкриков
беглых северных пичуг.
Не хватает только викингов
в ватниках поверх кольчуг.
Баллада о беспечной жизни
1
Неделя, как настали холода.
И полторы – до той поры, когда
забулькает по трубам отопленье.
Покуда согреваюсь изнутри
да вспоминаю, как огонь горит
и как трещат горящие поленья.Мне было жаль их жечь. Бревным-бревно,
его бы в печку, да живее. Но
не забывая опыт папы Карло,
я их на нож испытывал – и лишь
тогда они гурьбою в топку шли.
Зато потом – изрядно припекало!Березовые добрые дрова.
Горят, огонь без дыма даровав.
А как они поют, в печи пылая!..
Былая песнь старинных октябрей.
Потрогав рыбьи спины батарей,
пойду на звука карканья и лая.
2
И черный кобель, сединой убелённый,
и белый – в мазуте и с шерстью палёной,
с хвостами подъятыми, с блеском в очах,
повизгивая и ответно ворча,
и черный, что пудель, и белый, что помесь,
когтями друг другу царапая круп,
бегут, древнегреческой страсти исполнясь,
по кругу, за кругом законченным круг
другой начиная, включающий лужу,
лужайку, забор, – с языками наружу
несутся, поганцы. Не ведаю сам:
прогнать ли, разнять их?.. А ну их ко псам!3
Ни знамен приспущенных, ни барабанной дроби.
Лишь в полуподвале, распугав всех птиц окрест,
песню допотопную про новые дороги
нудно репетировал любительский оркестр.Дождь месил асфальт, кичась кондитерской сноровкой,
возле был разбит (иначе и не скажешь) сад:
дюжина дриад, попарно связанных веревкой,
гниды гнезд вороньих в серых ветках-волосах.Их жильцы, одетые в природой данный траур,
каркали ворчливо, как и должно в ноябре,
и толпа трудящихся, труся по тротуару,
у пивной раздваивалась, походя на бред.Небо чуть угадывалось там, над головами,
где облезлый лозунг мокро хлопал на ветру,
где неслись галактики, которым несть названья.
Было воскресение. Был день, когда умру.1980–1981
Баллада
Мой век на всех парах со скоростью экспресса
катился под откос.
А я уже бежал по насыпи вдоль леса
через какой-то мост.Откуда взялся он? И что это за Волга?
Припомнить не могу.
Неужто проезжал? Но разве я так долго
готовился к прыжку?..Испью-ка я реки! с отвычки задыхаюсь,
бурна и солона.
Аттическая соль и первозданный хаос,
ах, вольная волна!До капельки ее слизав с ладоней пресных,
я поднимаюсь в рост.
И отряхнув с колен прах скорых и курьерских,
я забываю мост.Я забываю всё. Возле капустных кладбищ
и домино домов -
кудлатый черный пёс… Зачем, дружище, лаешь?
Ты лучше бы помог!Недаром шерсть твоя горелой пахнет серой,
а пасть полна огня.
И если ты не сыт овсянкою оседлой -
полцарства за коня!..И кажется, он внял. И поотстал, как будто.
И поостыл, сердит…
И стрелка. Вроде, та. И переезд. И будка,
где стрелочница спит.(И только иногда – светла, простоволоса -
в окошко поглядит.
И снова пропадет. А жизнь моя с откоса
на всех парах летит).Вот ты мне и нужна! толкаю дверь без стука.
Из темноты в ответ:
– И ты, дружок, за ней? Пропала эта сука,
простыл давно и след.А больше хочешь знать, так спрашивай у ветра.
Ищи-свищи, изволь!
Да только не забудь, что станция от века
зовется узловой!..И прочь я уношу чугунные две гири
и голову-топор.
Мга. Тосно. Бежецк. Дно. Веселые какие
названья у платформ!
Памяти деда
1
Старый-старый Новый год
Я надену маску волка.
Двери отворю. И вот
сердце ёкнет: ёлка!Бирюком вошёл. А тут
и пляшу, и гикаю…
Ходики идут. Идут
как разбойник, с гирькою.2
Горбыль. Фанера. Кредит. Сальдо.
Афины. Спарта. Иудея.
Старбух, мишень для шуток сальных,
десятком языков владеет.Да, были каверзы при культе.
Но в шестьдесят – медаль за выслугу.
И ковыляй себе на культе
степенно, как кобель на выставку.Почти покой. Почти почет.
Да и никто не привлечет…Ты под звездою Талейрана
родился, коль сберег живот…
Опилки. Щепки. Пилорама
привычная, как эшафот.3
О носившем пенсне, словно парус -
в пароходную пору очков,
о тебе – я срываюсь на пафос,
наторевши шептать на ушко.Пара стеклышек с дужкой стальною,
стрекозиные крылья, они
поднимали твой взор над землею,
что жила, горизонты склонив.Воспаряя всё выше, всё дале,
от оглядки земной отрешась,
ты глядел… тяжело оседая,
и за сердце зачем-то держась.Дужка формою схожа с подковой,
перелетного счастья залог;
но за ним нагибаться не пробуй, -
по ладони стекло полоснет!..4
Так вот она, река времен,
где на безрыбье – символ рыбы
колотит призрачным хвостом
о глинобитные обрывы;
где волею подземных вод
к Харону ли, к хавронье – року
известно разве – гроб плывет,
напоминая формой лодку.5
Декабрьскою инфарктною порой,
когда мы помираем не по плану,
когда заказы высятся горой,
кладбищенский гравёр, должно быть, спьяну,
(запьешь, когда – наплыв надгробий и в
январской перспективе ни бельмеса!)
напутал в датах, на три дня продлив
твою земную жизнь за счёт небесной.
А промах, что нетрезвый букворез
запечатлел на камне неказистом,
освоенный промышленностью крест
умножил, вознесясь над атеистом.6
Мы никогда не встретимся с тобой.
Ни завтра, ни в иные времена.
Ни на паркете, ни на мостовой,
ни на тропе, ни на траве, ни на…
Не надо!.. Я не жалую надрыв.
Я не терплю истерику… но ведь
нам вместе – не охотиться на рыб
и… Господи, да как не зареветь,
коль шахматная – гробовой доской
замещена и никогда с тобой
в лесу осеннем, разложивши снедь,
на латаной тужурке не сидеть.
Лес поредел. И превратился ствол
в мой лист бумажный, в гроб простецкий твой.
Мир поредел. И легче вдаль смотреть,
когда живет на белом свете смерть.
Пейзаж глубок, но как его легко
пронижет взор, задерживаясь лишь,
где – черною каймою – коленкор
лесов и зелень близлежащих крыш…7
Должен быть, черт возьми,
хоть какой-нибудь след
улетающих зим,
приземляющих лет.Бронза блеклая букв
"Петр Кузьмич Карасев".
И внезапный испуг:
неужели – и всё?..Нет, не жду, чтоб воскрес,
своротя обелиск…
Но клонящийся крест…
то ли плюс, то ли икс…8
Бревенчатый и необтёсанный, то есть не крытый тёсом: точь-в-точь такое, что я люблю и считаю лучшим на Руси. И мои лучшие времена прошли в таких домах – одушевлённые, творческие. В каменных домах я только разрушал и издевался.
В. Розанов
Населённый старичком -
домовым из детства деда -
с печкой, свечкой, со сверчком,
где-то на отшибе, где-то,
где Макар гонял телят,
забывая человечью
речь, – спроси: – На кой те ляд?
– А на тот мне ляд, – отвечу -
что, пожалуй, лучше уж,
чем сознательный сутяга, -
в подсознательную глушь
неосознанная тяга!1977–1978
"Тут луковицы византийские…"
1. Огород
Чего только не было на огороде! Ярко-красные пухлые помидоры, огурцы, арбузы, дыни и клубника, морковь, редька и редиска, упитанные, красивые, свидетельствующие своим видом о нежном уходе.
Н. Д. Ж. Воспоминания
Тут луковицы византийские
соседствуют с готическим укропом,
а репа уживается с картошкой,
расправой инородке не грозя.
Горох на славу уродился: стручья
что огурцы – огромны, с желтизною,
а матовые томные томаты
размером с добрый поварской кулак.
Медовая морковка с чесноком
сосуществует в мире. Спеет, зреет
всеовощной союз. В тарелке только
меж овощей случается раздор.
И то – едок виною, но не пища!
2
…во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю – на Восток, не знаю – на Запад.
Аввакум
Бог, эту землю плоскую слепив,
назначил ей быть полем честных битв,
где витязь примет богатырский вызов,
отваги хитрованством не унизив.
Досель тут бьются Запад и Восток.
То европеец, наметавши стог
серебряною вилкой, то славянофилы
одерживают верх, поддев бифштекс на вилы.
3
Гляжу в национальное меню:
что нового в харчах и разносолах?
И взяв поднос, к раздаче семеню,
не усмотревши перемен особых.В них нет канцерогенного греха,
но пресныя, как в пору Домостроя, -
на первое демьянова уха,
березовая каша на второе.Два блюда, опостылевших давно.
А третьего, увы, нам не дано…
4. Телеграфный псалом
Меня отседа, милый Дедушка,
возьми к себе, ради Христа!
Я кинут под ноги, как ветошка.
Душа, вестимо, нечиста.
Но ты же – милый, добрый, родненький,
не верю, что тебе начхать,
что ты не вывел в огородники
златоволосого внучка.
Возьми! Я рад, куда ни денешь. Но
коль у тебя забот чрез верх -
заочно пособи мне,
денежно.
Земля. Проездом. Человек.
Славянский сонет
Боюсь, и я в берестяную
сподоблюсь задудеть дуду.
Молиться стану на стенную
олеографию. Браду
поставлю чистошерстяную,
а от синтетики уйду -
шибает Запад Сатаною! -
к аршину, ситцу и пуду.Не по духовну бездорожью,
топча смирения траву,
но величая Матерь Божью,
вдоль нив, шумящих русской рожью,
я добреду, коль доживу…
Что, впрочем, тоже déjà vu.1981
"Мать-земля, кто наш отец…"
Мать-земля, кто наш отец -
Кронос или Хаос?
Или ухарь-молодец,
что охоч до баловств?Корабельщик Одиссей,
всадник или пеший
проходимец – кто он, сей
Нулин преуспевший?Вислоусый ли варяг
иль ордынец бритый?
Друг мой, враг мой – либо я
с памятью отбитой?