В июне 1907 года у нас родился сын Димитрий. А ночь после его появления была настоящая воробьиная, белые молнии сверкали поминутно, гремел гром и ветер был ураганный. В такие ночи птицы мечутся, прибиваясь к домам, и пищат. Утром ярко светило солнце, пришла нас с малышом навестить акушерка и взяла с окна градусник в футляре. Взглянув на него с некоторым ужасом, спросила, как я себя чувствую, и очень обрадовалась, что хорошо. Градусник показывал 48°, нагретый самарским солнцем.
Дочка наша ужасно любила братишку, но жили они вместе недолго. В конце 1907 года, как раз когда в Самаре был Толстой, она заболела, оказался менингит. Был приглашен д-р Рожанский, очень точно описанный в "Хождении по мукам" – "отец" Даши. Но ни он, ни консилиум других врачей помочь не могли. В то время эту болезнь лечить не умели, и в январе 1908 года наша девочка умерла.
Летом этого же года мы вывезли ее в Курскую губернию, чтобы похоронить около Городищенской церкви, где были похоронены наши родные Воейковы. Если бы мы оставили ее на кладбище в Самаре, ее могилка была бы нам более доступна, чем оказалась впоследствии в деревне, в 40 верстах от железной дороги. В октябре 1908 года мы там же похоронили тетку моей матери, 74 лет, оставившую мне в наследство родовое имение Петропавловку, куда мы и переехали жить с нашим Димой.
Предшествующей зимой мы присутствовали в селе Рождествене за Волгой на свадьбе А. А. Бострома, на которой были и его друзья Куроедовы – из тех самых Куроедовых, которые описаны у Аксакова под именем Куролесовых. Сам Куроедов, сверстник Алексея Аполлоновича, был женат на своей племяннице, красивой молодой женщине, а сестра его жены, которую я знала как Маню Куроедову, окончила с моей теткой, моей ровесницей, сестрой моей матери от второго брака деда Мясникова, Екатерининский институт в Москве. Она была маленького роста, некрасивая лицом, но со складной фигуркой. В Самаре она себя вела казачком. Ходила в шароварах и поддевке с наборным поясом, в сапожках и в папахе. На свадьбе Алексея Аполлоновича ей пришлось держать эту папаху подмышкой, чтобы не смущать народ.
Востром описан в "Детстве Никиты" как отец с его охотой скупать неожиданные и ненужные вещи. Во дворе стояла комбинированная молотилка или веялка, никому не нужная, и туда же попала, когда мы увезли свою девочку, ограда с ее могилки. Говорилось, что годится загонять в нее цыплят, которых не было.
В том же 1908 году, скоро после похорон бабушки Анфисы Павловны, я поехала в Москву на свадьбу маминой сестры Вари. Она выходила замуж за итальянца-инженера, с которым познакомилась в Неаполе во время экскурсии учительниц. Он стал ей писать, потом приехал в Москву, и их обвенчали у Николы Гнездниковского (храм теперь разрушен). Всё это заняло 2 недели, и я вернулась в Петропавловку, освободив мужа от присмотра за сынишкой.
После Нового 1909 года муж поехал в Петербург, где учился в Горном институте и который любил больше Москвы. Он взял с собой свои стихотворения молодых лет и отдал их напечатать в типографию "Печатное искусство" под заглавием "Страстные свечи". Когда они были отпечатаны, кажется в количестве 100 шт., он отнес книжку Вяч. Иванову, с которым только что познакомился перед этим на заседании Художественной академии при журнале "Аполлон". Через несколько дней пошел за отзывом. В.И. встретил его похвалой стихам и неодобрением издательству. Велел принести весь тираж к нему на Башню с тем, что он переиздаст книжку в своем издательстве "Оры" и выпустит со своим предисловием и с заглавием "Стихотворения (Элегии, оды, идиллии)". Из прежнего издания у меня осталась одна книжка. Все остальные остались на Башне, и я нигде их потом не видала. Они стали редкостью.
В декабре 1910 года мы с Димой и няней переехали в Петербург. Была снята в Ковенском переулке меблированная квартира герольдмейстера Веселкина. Мы ждали третьего ребенка, и он родился 23 декабря, накануне сочельника. Родился днем, сравнительно легко, и я сама не могла понять, почему не было радости, а текли слезы и не хотели кончаться. Причины для них не было. Муж был доволен, я чувствовала себя хорошо, мальчик был крепкий и здоровый, а я плакала и никак не могла перестать. Но всё кончилось наконец.
Муж ходил к Вяч. Иванову, похвалился сыном и просил его в кумовья. На следующий день, 24-го, В.И. сам пришел к нам, вошел ко мне в спальню и поздравил меня с сыном. Вечером принесли для Димы елку, зеленую и душистую, пришел случайно приехавший в Петербург товарищ школьных лет мужа, курянин, Рымаренко Борис, сын фотографа. У них в доме жили мальчики Бородаевские, учась в гимназии. Они вместе украшали елку в соседней комнате, я слышала, как радовался Дима при виде игрушек. Потом ужинали, и Борис больше у нас не появлялся, уехал.
Незаметно настал вечер сочельника. Я собралась спать, няня уложила Диму, и вдруг начались стуки в стены и в пол. Спать невозможно. Прислуга побежала узнать, не рубят ли дрова в подвале, но ничего не было. Пришел из кабинета муж и как-то сконфуженно сказал: "Мне показалось, что это не просто стук, я взял календарь и нашел, что сегодня "преподобного епископа Павла", и мне сразу пришло в голову, что покойная бабушка хотела, чтобы мальчика, если он будет, назвали Павлом. Это она нам напоминает". Я сказала: "Ну что же, если ей хочется, пусть так и будет". Сразу стало тихо, стуки кончились.
Малыша 7-го января окрестили Павлом. Вяч<еслав> не удивился тому, как выбрали имя. Он сам имел понятие о таких потусторонних влияниях. Из церкви Входоерусапимской Знаменской (ее больше, кажется, нет) привезли купель и приехал протоиерей Синайский с дьяконом. Вяч<еслав> спросил у него, можно ли украсить купель живыми розами, и когда получил разрешение, воткнул по бокам купели три живые красные розы. Кумом был В.И., а за мою свекровь, которая должна была быть записана кумой, принимала малыша падчерица, а впоследствии жена В.И., Вера. Тут я ее в первый раз увидала.
Вечером был устроен крестильный обед. Были В.И. с Верой, Федор Сологуб с Ан. Ник. Чеботаревской, Кузмин, Юрий Верховский с женой, сын художника Ге, знакомый с мужем по Горному институту, с женой, сестрой певицы Забелло, жены Врубеля, кузина мужа Миля, Алекс. Толстой, который потребовал, чтобы сварили гречневой каши, надел фартук и, насолив тарелку каши, поднес ее кумовьям, требуя, чтобы они откупились. Было много смеху, Вяч. и Вера положили по золотой пятерке. Потом мы купили крестнику цепочку для креста.
Тут состоялось мое первое знакомство с петербургским писательским миром. Толстой написал новорожденному шутливое стихотворение, которое осталось случайно в деревне, а я помню из него несколько строк: "Что колыбель? Толкни ее ногою. Пусть мать в слезах бежит тебе вослед. Ты, купанный поэтом и судьбою, какие мышцы, как широк твой след".
Мальчик родился накануне Рождества, крестили на другой день Крещенья. В Сретение, 2-го февраля, мы с Верой пошли в церковь Знамения, где я должна была взять очистительную после родов молитву, а Вера понесла Павлика к алтарю, где его принял у нее священник и, как полагается для мальчика, положил его на несколько минут у подножия престола, "воцерковил его" его. Девочек кладут только у царских врат на амвоне.
Через несколько дней, когда я стала выходить, мы с мужем пошли знакомиться к Ивановым. У них полагалось бывать только вечером, т.к. днем В.И., работавший много ночью, спал. Вера была на Раевских курсах, Лидия, – ей было 12-13, – в музыкальной школе, а Мар. Мих. Замятина, подруга Зиновьевой-Аннибал, которая после ее смерти вела все хозяйственные дела Ивановых на Башне, была в городе по делам. В это время у них жила Анна Рудольфовна Минцлова. Она учила Вяч. И. составлять гороскопы. Они составили гороскоп Павлика, но В. И. сказал, что гороскоп составлен на 22-е, а когда я сказала, что родился он 23-го, сказал, что очень хорошо, что гороскоп составлен неправильно, т.к. он печальный. Я не спросила, а они не сказали, что именно. Но т.к. Павлик умер 10-ти лет, то, вероятно, гороскоп был правильный.
Меня на Башне принимали очень приветливо. Кроме своих, там был всегда М. А. Кузмин. Он часто бывал у нас и очень ласково относился к Диме. Мне в альбом первыми написали стихи Вяч. Ив. и Кузмин. Все поэты, петербургские и приезжие, постоянно бывали на Башне. Бывали серьезные философские и литературные разговоры, а бывали шутки и выдумки. Однажды вечером, когда на Башне был Мейерхольд, вздумали строить слона. Передние ноги и хобот был Мейерхольд, задние – Юрий Верховский. Всё было покрыто серым одеялом или пледом. Под музыку Кузмина слон двигался в тесноте людей и мебели, и все радовались. От времен Зиновьевой-Аннибал был сундук, полный больших кусков разноцветной материи, в которые она любила драпироваться. Иногда вдруг приходило в голову драпировать кого-нибудь из присутствующих. Валерьяна покрыли ярко-синей материей по рисункам библейских фигур, а на голову надели род чалмы со спускающимся на плечо концом из желто-оранжевого вельвета. При его черной бороде это вышло очень эффектно.