И так шестые сутки подряд: воет в вентиляционных раструбах ветер, стучит в иллюминаторы волна, стынет на камбузе нетронутый обед.
До вахты оставалось полчаса. За бортом, не стихая, ревет океан. В кубрике тихо. Курсанты пристроились по углам кто как сумел. Дышать муторно и тяжко. Воздух насытился влагой. Славка, сидя на рундуке, привалился боком к переборке. Рядом полулежал Марунов. Качка до того всех измотала, что никому не хотелось даже шевельнуться.
Откинулась крышка верхнего люка. В кубрик ввалился Куратов. Скинув у трапа мокрый плащ, прошел к столу и сел на банку. Глядя на измученные, побелевшие лица курсантов, он покачал головой.
- Прямо как покойники, смотреть противно, - раздраженно сказал он. - Вы же ни на что сейчас не способны. Одно слово: балласт. - Боцман стукнул кулаком по столу и вдруг рявкнул во всю глотку: - Встать!
Курсанты испуганно вскочили на ноги.
- Разболтались, - произнес боцман тихо и внятно. - Вы что же, голодной смертью подыхать вздумали? А ну, бачковые, марш на камбуз! Приказываю так наесться, чтобы в животе ничего не бултыхалось!
Курсанты нехотя сели за стол. Через силу пообедав, осоловело поглядывали на мичмана, который степенно вышагивал по кубрику из угла в угол.
- Смотрю я на вас, - говорил боцман, - и вспоминаю блокадную зиму. В кубрике у нас холод собачий, жрать нечего. Не успеешь пообедать, как ужинать хочется. Подлодка наша в ту пору зимовала в Кронштадте. Ремонтировали механизмы, чистили балластные цистерны: словом, готовились сразу же по весне к выходу в море. У многих из нас семьи в Ленинграде оставались. Командир по возможности отпускал родных навестить. Отпросился и я как-то. Насобирал чуток сухарей, сахарку. Уложил все это в сидор. "Маловато, - думаю, - да все же таки лучше, чем ничего…" В Кронштадте с харчами немного полегче было. Пошли мы группой - человек десять. Дорога была по льду. Но пройти по ней удавалось лишь ночью, потому что днем ее простреливала вражья артиллерия. Идем… Прожектора с того берега понизу так и шастают, цель выискивают. Как только луч приближается, мы ничком на лед. Потом вскакиваем и - дальше. А кругом проруби от снарядов, того и гляди, под воду угодишь. У самого-то с голоду и с усталости голова кружится. И вещмешок настолько тяжелым показался, словно там кирпичи. Ну ничего, кое-как добрались до земли. Там поймал попутную машину. Дома у меня оставались жена моя со снохой да двое внучат. Славные парнишки… Одному из них два, а другому четыре годика. И знали бы вы, братцы, как ребятишки мои рады были, когда я вошел. Обнял их, а сам чуть не плачу. Достал гостинец. Меньшой внук схватил ручонкой сухую корку… лижет ее язычком… Она ему леденца слаще. Помню, обещал им другой раз принести белую булку, пшеничную. То-то загорелись глазенки… - Анатолий Никифорович грустно улыбнулся. - А вы позволяете себе такую роскошь, как отсутствие аппетита…
Боцман встал, накинул плащ. Когда он рукой взялся уже за поручень трапа, Герка Лобастов его спросил:
- А булку принесли?
- Какую? - рассеянно переспросил мичман.
- Да пшеничную, которую внучатам обещали.
- Она им не понадобилась. Когда снова пришел домой, в живых никого уже не застал…
Мичман вышел.
Курсанты молчали.
Дежурный дал команду выходить на построение. Курсанты заступали на штурманскую вахту.
В прокладочной рубке рабочая тишина. По столам разложены мореходные таблицы, карты, лоции. Мерно жужжат репитеры, и на дальней переборке, вздрагивая и поворачиваясь, щелкает лаг.
Склонясь над планшетом, Зубков старался подавить в себе ощущение качки. Его сильно подташнивало. Ноги становились какими-то ватными и держали непрочно.
Славка взглянул на часы: пора брать очередной пеленг. С трудом оттолкнулся от стола и валкой походкой вышел на палубу. Еле влез по трапу на крышу прокладочной рубки, а потом изнеможенно, как спасительную опору, обхватил руками тумбу пеленгатора. Вода пробивалась за воротник бушлата и струйками текла по спине. Тут же Славку стошнило. Отплевываясь, он судорожно хватал ртом воздух, а когда отдышался, прильнул глазом к окуляру пеленгатора. В матовой завесе дождя ему не сразу удалось поймать проблески маяка, но Славка искал их упрямо, пока не добился своего. Затем он вернулся в прокладочную и долго разбирал в намокшей записной книжке неровную, путаную колонку минут и градусов. На его планшете появилась всего лишь одна точка, именуемая местом корабля на карте. Но часы не спешили, и до конца вахты было еще далеко.
Большинство ребят-однокурсников переносили качку не легче. Каждый из них боролся с морем и с самим собой. Одни через каждые пять минут бегали к борту, другие никак не могли унять навязчивую икоту. И только Леонид Марунов не выказывал никаких признаков морской болезни. Ребята завидовали ему.
К вечеру барк вошел в полосу северо-восточного пассата, и небо над ним стало чистым. Вдали от берега шторм слабел. Волны катились ровнее, шире. И Славка почувствовал заметное облегчение.
С ходового мостика неожиданно дали команду ложиться в дрейф. Марунов глянул в иллюминатор и, удивленный, потянул Славку за рукав. К борту парусника швартовался наш рыболовный траулер. Возможно, рыбаки слишком далеко ушли от своей плавбазы и у них кончилась пресная вода. В море своими запасами нередко приходилось делиться.
Леонид потянул носом воздух.
- Чую запах двойной ухи, - сказал он. - На камбуз волокут ящик со свежей рыбой.
От напоминания о еде Зубкова даже передернуло.
- Смотри-ка, - продолжал удивляться Марунов, - мичман целуется с каким-то рыбаком. Никак, дружка отыскал!
Просемафорив друг другу "счастливого плавания", корабли разошлись. Штурманская вахта подходила к концу, и Вячеслав только сейчас ощутил, как он устал. Тошнота больше не ощущалась, но в груди какая-то пустота, словно все внутренности были вынуты. Кто-то, гулко бухая сапогами, прошел по палубе мимо иллюминатора. Шторки зашевелились, и прямо на Славкину карту шлепнулся маленький серый комок. Зубков онемел от удивления и радости. Перед ним был живой котенок. Ребята облепили Славку со всех сторон. Они глядели на котенка, как на чудо, и боялись к нему притронуться, точно не доверяли своим огрубелым от палубной работы рукам. И на всех повеяло теплом давно покинутого дома…
Котенок покрутил головой, пискнул и, задрав хвостик, отправился путешествовать. Он запросто прошелся по материку, по глубинам, понюхал резиновый ластик, прикрывавший добрую половину Мадейры, враждебно царапнул на экваторе транспортир. Славка бережно взял этот пушистый, маленький комочек на руки и поднес к своему лицу. Шершавый кошачий язычок скользнул по щеке. Зубков поцеловал котенка. С испугом и удивлением он поймал себя на том, что засмеялся…
После вахты не хотелось идти в кубрик. Долго бродил по палубе, и никогда еще за последние несколько недель на душе не было так спокойно.
Вновь непогода сменилась изнуряющей жарой. Струился и дрожал в мареве отяжелевший воздух. Море пахло сгущенным запахом йода и каких-то водорослей. Дубовый настил палубы нещадно обжигал ступни ног, песчаной белизной своих досок он напоминал выжженную солнцем пустыню. И только паруса кидали вниз короткую, но спасительную тень, укрывая от палящих лучей разомлевших курсантов.
Шли такелажные работы. Куратов сидел чуть в стороне от ребят на бухте манильского троса и дремал. Кивая головой, дышал тяжело, прикрытые веки его сонно подрагивали. Но вот он встряхнул головой, крякнул и поднялся с канатной бухты.
- Так, посмотрим, что вы тут наплели.
Подойдя к Зубкову, он без труда распотрошил его плетеный мат и заставил плести сызнова. У одного он подтянул и расправил болтавшиеся концы каболки пенькового каната, другому многообещающе ничего не сказал. Но вот около Герки Лобастова дебри его густых бровей удивленно поползли кверху, а потом скучное до этого лицо расплылось в довольной улыбке.
- Где так наловчился, в кружке, что ль?
- Какой там кружок! - отвечал Герка. - Батя заставлял.
- Чего ж он заставлял-то?
- А чтоб не шкодили да пищали поменьше.
- Что так?
- Нас у отца шестеро, малолетки тогда были. Мать убило в войну бомбой… Батя, как пришел с фронта, взял нас из детдома. Одному с такой бандой трудно совладать, вот он и выдумывал нам работенку.
- И с шестерыми-то один?
- Ну а как же?
- Так… Чего ж он вам мачеху не нашел?
- Да кому он с такой оравой нужен?
- В море-то на каком корабле отец ходил?
- Ни на каком, просто в саперах был всю войну. Потом, правда, в порту грузчиком работал.
- Жаль, - сказал боцман и, подумав, добавил: - Такие вот крепкие душой ребята в сорок первом шли с кораблей в морскую пехоту. Толковый, Лобастов, у тебя отец.
- Скажете тоже, - польщенно фыркнул Герка, - подвигов не совершал. Человек он хороший, да уж больно выпить любит иной раз. А так ничего…
- Цены ты ему не знаешь, дурень. Отцы ваши - народ исторический. И подвиги были разные. Как бы это сказать?.. Понимаете, случается соврать иногда перед кем угодно, а перед смертью - шиш… - Для большей убедительности мичман показал соответственно сложенные пальцы. - В бою вы их видели? Что, нет?.. Ну так молчите! Перед ней-то, перед "косой", человек проглядывается, как хрусталь, насквозь, и тут уж не сбрешешь. Так вот и у Эзеля было. Корабль наш ко дну пошел, а братишки около суток на воде болтались. Поразбавили мы кровью Балтику. Держались кто за доску, а кто за воду. Думали - шабаш. Спасибо командиру: собрал он вокруг себя команду и давай нас матом чесать. А командир-то наш прежде отродясь матом не ругался. Словом, шевелиться заставил, а потому выжили.
"Это наверняка про отца, - подумал Славка. - Он рассказывал, как они у Эзеля тонули и как потом до берега вплавь добирались. Боцман тогда служил вместе с ним… А ведь прав старик, отец не святой, он разный".
- Зубков, ты что это закручинился? - прогудел боцманский бас.
Вячеслав неопределенно хмыкнул. Он подхватил с палубы обрывок пенькового линя и сделал вид, что пытается развязать кем-то затянутый узел.
- Никак? - посочувствовал мичман.
- Подскажите. Завязали, а я вот не могу…
Анатолий Никифорович взял у Славки обрывок.
- Бывает всяко. Пыхтишь вот, развязываешь узел: ты его и так и этак - ну никак. Его бы проще рвануть на куски - и дело с концом. Опять же если не развязал, вроде бы совесть мучает. Скажи, не так?
- А если завязали намертво?
- Намертво, говоришь?.. Ну, положим, так.
Мичман рванул пеньковый шкерт на две части. Один конец, что похуже, Куратов швырнул за борт, а другой, подмигнув, обронил Славке на колени. Зубков понимающе глянул на боцмана. Глаза их встретились, и Куратов по-стариковски ласково улыбнулся. Он придавил своими тяжелыми ладонями Славкины плечи и сказал:
- Вообще, голуба, есть такие узлы, которые за тебя не распутает ни кум, ни дядя. Вечерком заходи - потолкуем.
После ужина Зубков постучал в дверь боцманской каюты. Анатолий Никифорович в это время заваривал чай. Усадив Славку рядом с собой за стол, он лукаво подмигнул:
- Чайком погреться - все равно что душу отвести.
- Не возражаю, - смущаясь, суховато согласился Славка.
Боцман кивнул. Звучно откусил сахару. Хлебнув глоток чаю, стал говорить:
- Отца твоего знаю давно. В двадцать восьмом году он пришел ко мне в боцманскую команду строевым матросом. Служили мы тогда на линкоре "Марат". Встречались и потом, в разное время. Не сразу твой отец адмиралом стал. Бывало, что и я хвалил его по службе или за дело ругал, как тебя иной раз. На моих глазах, можно сказать, он прошел весь путь от матроса до адмирала. Поэтому не думай, что вмешиваюсь не в свои дела.
Боцман поднял на Славку свой тяжелый взгляд. Славка выдержал его и спросил:
- Хотите знать, почему я не поладил со своим отцом?
- Ну говори, коли есть охота.
- Так получилось… И не я в этом виноват.
- Не по душе мачеха пришлась?
- При чем здесь она? Я и видел-то ее всего один раз. Но вот отец… Я не могу представить рядом с ним никого, кроме мамы. Я не знаю, как это объяснить… Маму схоронили, а она все равно для меня жива. Закрою вот глаза и разговариваю с ней… Войду в нашу квартиру, а в прихожей на вешалке ее зонтик висит, ручка у него отломана еще. Дверь в комнату отворю - ноты лежат открытые на рояле. Чайник закипает, и то мне кажется, что мать на кухне или где-то рядом… Вот так я чувствовал, когда на зимние каникулы приехал домой. Открыл дверь своим ключом, вхожу, и из кухни появляется навстречу мне мамзель какая-то… И на ней мамин передник! Отец, конечно, растерялся. Позвал меня в кабинет. Сказал, что встретил и полюбил эту женщину, что она тоже несчастна: ее некто с маленьким ребенком оставил. В общем, люби и жалуй свою мачеху. Я ему: "Как же так?! Помнишь, на кладбище, ты же сам говорил, что нет и не будет для тебя человека дороже мамы… И я гордился этой верностью, как собственной. Выходит, все это неправда?!" Отец что-то стал объяснять… А мне вдруг показалось, что ничего уж в этой комнате от мамы не осталось. Не знаю для чего, сунул я под шинель ноты, сдернул с вешалки поломанный зонтик и выскочил за дверь, а там прямым ходом - обратно на вокзал.
Боцман сосредоточенно покряхтел, откинувшись в кресле и вытянув под столом ноги.
- Ты, Зубков, поступил со своим отцом плохо, не по-мужски.
- А он?!
- Что значит "он"? Ну, женился другой раз. Ну и что? Дело-то житейское.
- Смотря как полагать. Жизнь у каждого одна всегда, как родина. И любовь тоже одна. Любое повторение - уже измена прежнему. А иначе никому верить нельзя.
- Эть как ты все обернул! - Боцман заворочался в кресле, точно его подхлестнули. - А я вот, к примеру, и не так смотрю. Любовь-то бывает не только лебединая, а и попросту человечья. Ты ошибаешься… Вот ты сказал - родина… А не подумал, что твой отец - тоже для тебя родина… Это же не просто географическое понятие. Ведь недаром люди свою родину зовут отечеством.
- И все-таки виноватым себя не считаю. Сейчас для меня нет слова дороже, чем верность, а с ним не так уж страшно и одному остаться.
- Верность… - задумчиво сказал боцман, как бы прислушиваясь к своему голосу. - Дело твое молодое, только не надо выдумывать раньше времени своего одиночества. Поверь, это слишком тяжелая болезнь под старость, потому что лекарства от нее нету. А что лебединой верности твоей касаемо, ей-богу, не знаю… Хотя, взрослея, сыновья в чем-то должны превосходить своих отцов…
Боцман закрыл глаза и некоторое время сидел недвижимо. Наконец проговорил чуть слышно:
- Устал я… Ступай, Зубков.
В кубрик Вячеслав спустился уже затемно. Кое-кто из ребят уже засыпал, но свет еще не гасили. Зубков вытащил из сетки зашнурованную койку и, развернув ее, подвесил к подволоку.
Марунов был чем-то возбужден. Выждав, пока Зубков уляжется, он приподнялся и подтянул Славкину койку к своей.
- Поздравь, - зашептал Ленька, - сегодня я махнул по мачте до самого клотика.
- Серьезно?! - тотчас встрепенулся Славка.
- Хоть у боцмана спроси. Никифорыч так расчувствовался, что даже в лоб меня поцеловал.
- Ну, молодчина! Рассказывай, как было.
- Что тут особенного… - Марунов отпустил Славкину койку.
- А все-таки, - не отставал Зубков, покачиваясь в своей койке, будто в гамаке.
- Боцман все… - Марунов блаженно потянулся. - А-а, неинтересно.
- Давай, давай! - Славка ухватился за Ленькину койку и потряс ее.
- Смеяться не станешь? - Ленька недоверчиво покосился на дружка.
- Нет.
- Учти, только между нами - как другу… В общем, вызывает меня боцман в каюту. Ну, вхожу. Он сидит в своем кресле, как царь на троне: руки в бока, живот выпятил. Показывает мне на стол. Там две бумаги лежат, две аттестации. И обе на меня. В одной так расписаны мои достоинства, хоть сейчас мне на грудь Золотую Звезду вешай. А в другой… Ну, что я трус и все такое, а выводы - не гожусь к корабельной службе. "Решай, - говорит он мне, - свою судьбу сам. Дорогу к мачте знаешь. Словом, ровно через десять минут я порву либо эту бумагу, либо ту…" И на часы посмотрел. Ох, никогда я так шибко по вантам не лазил… И про страх свой позабыл, когда жареный петух клюнул меня.
Славка радостно засмеялся, подтянул Ленькину койку и попытался обнять товарища. Оба едва не вывалились из своих гамаков. Дневальный зашикал на них.
- Славчик, про что ты с боцманом толковал сейчас? - тихонько спросил Марунов.
- Про жизнь, - ответил Славка. - Ты знаешь, по-моему, старик в чем-то прав. Только не могу я так вот, сразу, отца простить…
- Вон вы про что, - догадался Марунов. - Чудной ты, Славка. Я вот своего батю и не помню, каким он был, только нет мне сейчас человека дороже его. Веришь или нет: лишь бы он только вернулся тогда с фронта живым, пускай калекой… Я бы не знаю что для него сделал.
Славка вздохнул.
- Ты со своим отцом хотя бы в мыслях вместе. А у меня…
- Не надо так. - Леонид понимающе протянул руку и коснулся Славкиного плеча. - Ты же сам говорил, что отец переживает.
- От этого ничего не меняется.
- Но ты должен когда-нибудь с ним помириться.
- Не знаю, как это сделать. И простить его не могу. Меня мучает вот что… Отец не ответил мне на вопрос, почему он так быстро женился второй раз после маминой смерти. А что, если он изменял ей?..
- Подозревать можно кого угодно и в чем угодно… И все-таки он не перестает быть твоим отцом. Пойми это.
- Тогда почему я ничего не знал о той женщине? Отец мог бы еще прежде поговорить со мной, посоветоваться.
- О чем? Можно подумать, что он жену себе должен выбирать по твоему вкусу.
- Нет, это его дело. У меня свои понятия о верности. Ты знаешь, дороже Ларисы и тебя у меня сейчас никого нет. Вы на всю жизнь оба мои, и мы всегда вместе. Иначе нельзя. У каждого человека должна быть любимая и должен быть друг. Все это незаменимо, как нельзя к дереву приставить новые корни. Такое дерево все равно сгниет.
- Да брось мутить воду. - Марунов подмигнул. - Вот когда Лариска осчастливит тебя потомством, поймешь, какие на самом деле бывают у дерева корни. Ты вот училище окончишь - и ходу по всем морям и океанам, только тебя и видели. А отцу что ты оставляешь в преклонном-то возрасте, пустую вашу квартиру? Уж слишком большой жертвы ты от него хочешь, будто под старость лет он и не заслужил своего счастья.
- Не в том, Ленька, дело. Просто казалось, что мы одинаково понимаем это счастье… У Паустовского есть такой рассказ. Идет война. Маленький городок в глубоком тылу. И живет там в доме у реки старый моряк. Где-то на Балтике воюет его сын, а старик беспокоится, чтоб дорожку в саду снегом не замело: вдруг сын приедет на побывку?.. А в доме старый рояль, у двери испорченный колокольчик. За окном все снег, снег… Такая чистота, что слезы наворачиваются. И тепло… Что же это, если не счастье? Ты слышишь?
Ленька не ответил. Он спал или только делал вид, что спал.
Дежурный по низам щелкнул выключателем.