Чтобы быть искренним, человек должен внутренне найти себя и иметь достаточно мужества оставаться самим собою. Найти себя значит увидеть сердцем свою святыню, прилепиться к ней и подчинить ей свою жизнь. Пока человек не совершил этого, он колеблется между различными возможностями, зовущими его, претендующими на него или соблазняющими его; ни одна из них не имеет безусловного преимущества перед другими, ни одна из них не окончательна, и он может предаваться им и разыгрывать их по очереди. Его сердце не принадлежит "ничему"; поэтому оно может в любую минуту измениться и изменить, начать "чувствовать" по-иному и предать всякое дело. Его дух есть как бы "ничья вещь" ("res nullius"), и потому он будет принадлежать "первому захватчику" ("primo occupanti"), как говорят римские юристы. Такой человек ни к чему не относится серьезно и благоговейно. Ни одна жизненная возможность не есть для него "единственная", т. е. главная и необходимая. Он даже не может понять, что в жизни бывает необходимо быть "таким" и только "таким", и действовать "так" и только "так"…
Человек становится искренним тогда, когда он имеет в своей душе некое священное средоточие, к которому он относится с серьезным и целостным благоговением; когда он в своем жизненном выборе и делании "иначе" не может и не хочет. Тогда он стоит твердо. Тогда он имеет как бы крепкий якорь, или живой и могучий корень. Тогда он и не может иначе хотеть и не хотел бы мочь иначе. И тогда ему нужно еще только мужество, чтобы блюсти верность своей святыне и делать из этого все жизненные выводы.
Чтобы быть искренним, человек должен стать внутренно единым. Пока его дух живет в разделении или разорванности, он не искренно любит, думает, говорит и поступает. Ибо в нем идет "гражданская война" с самим собою; он преследует одновременно различные цели и служит одновременно различным ценностям ("богам"); в нем имеется несколько соперничающих между собою жизненных "центров" – и он предает их один за другим. Все в нем двусмысленно и неверно; его любовь не сильна и стоит малого; его мышление условно и относительно, он блуждает, сомневается и ничего не создает; его слова лукавы; в решениях он остается всегда "себе на уме"; в делах он ненадежен и верности он не знает. Поэтому он обладает слабым характером и полагаться на него нельзя. Первый и основной закон "ин-дивидуальнос-ти" есть закон внутренней неделимости; этого закона он не соблюдает; им он не живет. Поэтому он всегда неискренен, даже наедине с самим собою, когда он про себя размышляет и принимает "одинокие" решения. Ибо у него нет внутреннего единства; а без него не бывает и искренности.
Человек искренен тогда, когда он носит в себе центральный огонь, от которого разливается свет и из которого летят во все стороны искры.
У древних греков и римлян был в каждом доме священный алтарь, на котором всегда лежали наготове тлеющие угли. Этот алтарь назывался по-гречески "Ecria" (Гестия), а по-латыни "Vesta" (Веста) и почитался священным центром жилища…
Древние пифагорийцы утверждали, что в мире есть великий огненный центр ("Kйvxзov", "Mйoov"), первозданное священное огнилище, которое является творческим источником света, тепла и порядка. Филолай обозначал этот центр словом "Ecria": это было сразу – "Дом Божий", и в то же время "связующая сила вещей" и творческий источник природного порядка. Из этого источника проистекал жизненный ритм мира…
И вот каждый из нас призван утвердить в себе такую светящую и правящую огненную Купину и жить в ее свете и законе. Тот, кто живет из нее, становится искренним. Его Гестия светит ему во всех делах, а он сам излучает в жизнь ее лучи. Она дарит ему тепло и энергию; и его сердце становится Купиною и светит другим людям. Вся его жизнь получает направление и управление из этой Купины; от этого ритм жизни становится единым и центральным, а его собственная воля становится верной и сильной. Тогда все искры его любви, его мысли, его поступков вылетают из этого огнилища; купина его сердца посылает ему свои слова, и они становятся его словами; искренними становятся его решения, его воззрения, его письма и написанные им книги; и самая душа его оказывается ясною, светлою, определенною и искреннею.
Искренность есть мужество; и человек становится мужественным. Искренность есть вернопреданность; и человек становится верным поборником Божьего дела. Искренность есть прозрачность горящей души; и человек становится огненным и прозрачным. А это значит, что он счастливо разрешил задачу отрешенности и преуспел в искусстве одиночества…
Такие люди призваны совершать важнейшее в жизни, в культуре и в истории: их дело молитва и освящение, созерцание и познание, воспитание и духовное окормление, академия и художество, правление и суд. Им дается в жизни истинная дружба, которая возникает из творческого обмена искрами. Такие люди суть столпы церкви, семьи и государства: ибо все человеческие союзы вырождаются при отсутствии духовной искренности, от лжи и обмана, от лукавства и предательства, и только искренность делает их жизнеспособными и сильными.
Церковь, построенная на неискренности и неискренно ведомая – искажает и извращает дело религии; она потеряла дверь в Царство Божие, она водворила фальшь на святом месте, она есть мнимая церковь. Семья, построенная на притворстве и обмане, есть пустая иллюзия: она создает пролганное общение и мнимое единение; у нее нет духовной державы, и она обречена на распадение. Пролганное государство, построенное на насилии, страхе и притворстве есть организованная порочность: оно подрывает и угашает всякое взаимное доверие; оно извращает и обессиливает личную совесть и честь; оно лишает человеческую жизнь ее божественного смысла и ее творческой свободы.
Но в человеческой жизни есть благостная и благодатная сила, которая невозможна вне искренности и всегда ее добивается. Это есть сила живого сердца. Сердце может любить только искренно; неискренняя любовь совсем не любовь. Сердце может петь только искренно; фальшивое пение фальшивого сердца не звучит перед Богом. Сердце может молиться только искренно; молитва, не восходящая из сердечной купины, есть предчувствие несостоявшейся молитвы или же простое притворство. Неискренняя вера есть самообман и симуляция. Неискреннее искусство – фальшиво и нехудожественно. Неискренняя доброта есть противное лицемерие.
Великая беда современного человека состоит в том, что он утратил искренность сердца. Спасение его в том, чтобы восстановить ее и из нее начать новую культуру. Все, что задерживает этот процесс исцеления и возрождения – вредоносно. И вреднее всего, пагубнее всего то, что подавляет и ослабляет, расшатывает и подрывает искренность человеческого сердца.
Что может начать и создать человек с заглохшим сердцем, если все великое и глубокое, все Божественное в жизни требует искренности и любви?.. Из лицемерия и лжи никогда еще не возникало ничего великого и прочного. Вот почему искренность есть дар Бога и сокровище человека. И если современное человечество хочет выздороветь и возродиться, то оно должно вернуть себе силу и радость искреннего сердца.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
ПОЮЩЕЕ СЕРДЦЕ
Есть только одно истинное "счастье" на земле – пение человеческого сердца. Если оно поет, то у человека есть почти все; почти, потому что ему остается еще позаботиться о том, чтобы сердце его не разочаровалось в любимом предмете и не замолкло.
Сердце поет, когда оно любит; оно поет от любви, которая струится живым потоком из некой таинственной глубины и не иссякает; не иссякает и тогда, когда приходят страдания и муки, когда человек постигает несчастье, или когда близится смерть, или когда злое начало в мире празднует победу за победой, и кажется, что сила добра иссякла и что добру суждена гибель. И если сердце все-таки поет, тогда человек владеет истинным "счастьем", которое, строго говоря, заслуживает иного, лучшего наименования. Тогда все остальное в жизни является не столь существенным: тогда солнце не заходит, тогда Божий луч не покидает душу, тогда Царство Божие вступает в земную жизнь, а земная жизнь оказывается освященною и преображенною. А это означает, что началась новая жизнь и что человек приобщился новому бытию.
Мы все испытали слабый отблеск этого счастья, когда были цельно и нежно влюблены. Но то был в самом деле не более как отсвет его, или слабое предчувствие; а у многих и того менее: лишь отдаленный намек на предчувствие великой возможности… Конечно, цельно и нежно влюбленное сердце, как это было у Данте, у Петрарки или у Пушкина – чувствует себя захваченным, преисполненным и как бы текущим через край; оно начинает петь, и когда ему это удается, то песнь его несет людям свет и счастье. Но это удается только одаренному меньшинству, способному искренно петь из чистого сердца. Обычная земная влюбленность делает сердце страдающим и даже больным, тяжелым и мутным, часто лишает его чистоты, легкости и вдохновения. Душа, страстно взволнованная и опьяненная, не поет, а беспомощно вздыхает или стонет; она становится алчною и исключительною, требовательною и слепою, завистливою и ревнивою. А поющее сердце, напротив, бывает – благостно и щедро, радостно и прощающе, легко, прозрачно и вдохновенно. Земная влюбленность связывает и прикрепляет, она загоняет сердце в ущелье личных переживаний и настраивает его эгоистически; а настоящая любовь, напротив, освобождает сердце и уводит его в великие объемы Божьего мира. Земная влюбленность угасает и прекращается в чувственном удовлетворении, здесь она разряжается и разочаровывается, опьяненность проходит, душа отрезвляется, иллюзии рассеиваются, и сердце смолкает, не пропев ни единого гимна. Часто, слишком часто, влюбленное сердце вздыхает бесплодно, вздыхает и бьется, жаждет и стонет, льет слезы и издает вопли – и не разумеет своей судьбы, не понимает, что его счастье обманно, проходяще и скудно, что оно не более чем отблеск настоящего блаженства. И сердце теряет и этот отблеск, не научившись ни пению, ни созерцанию, не испытав ни радости, ни любви, не начав своего просветления и не благословив Божьего мира.
Сердце поет не от влюбленности, а от любви; и пение его льется подобно бесконечной мелодии, с вечно живым ритмом, в вечно новых гармониях и модуляциях. Сердце приобретает эту способность только тогда, когда оно открывает себе доступ к божественным содержаниям жизни и приводит свою глубину в живую связь с этими не разочаровывающими драгоценностями неба и земли.
Тогда начинается настоящее пение; оно не исчерпывается и не иссякает, потому что течет из вечно обновляющейся радости. Сердце зрит во всем Божественное, радуется и ноет; и светит из той глубины, где человечески-личное срастается со сверхчеловечески-божественным до неразличимости: ибо Божии лучи пронизывают человека, а человек становится Божиим светильником. Тогда сердце вдыхает любовь из Божиих пространств и само дарит любовь каждому существу, каждой пылинке бытия и даже злому человеку. Тогда в нем струится и пульсирует священная кровь Бытия. Тогда в нем дышит дуновение Божиих уст…
Где-то там, в самой интимной глубине человеческого сердца, дремлет некое духовное око, призванное к созерцанию божественных содержаний земли и неба. Это таинственное око со всей его восприимчивостью и зрячею силою надо будить в человеке в самом раннем, нежном детстве, чтобы оно проснулось от своего первоначального сна, чтобы оно открылось и воззрилось в богозданные пространства бытия со священною и ненасытною жаждою созерцания. Это око, раз пробудившееся и раскрывшееся, подобно обнаженному чувствилищу, которое останется всю жизнь доступным для всего, что таит в себе Божий огонь; оно воспринимает каждую искру живого совершенства, радуется ей, любит ее, вступает с ней в живую связь и зовет человека отдать его личные силы на служение Божьему делу.
Древние греки верили, что у богов есть некий священный напиток, "нектар", и некое божественное кушанье, "амброзия". И вот, в мире есть действительно такое духовное питание, но предназначено оно не для олимпийских богов, а для самих людей… И кто из людей питается им, у того сердце начинает петь.
Тогда сердце поет при созерцании природы, ибо в ней все светится и сверкает от этих "искр живого совершенства", как небо в августовскую ночь. Тогда сердце поет и от соприкосновения с людьми, ибо в каждом из них живет Божья искра, разгораясь и поборая, призывая, светя, духовно оформляя душу и перекликаясь с другими искрами. Сердце поет, воспринимая зрелые создания и героические деяния человеческого духа – в искусстве, в познании, в добродетели, в политике, в праве, в труде и в молитве, – ибо каждое такое создание и каждое деяние есть живое осуществление человеком Божией воли и Божьего закона. Но прекраснее всего то пение, которое льется из человеческого сердца навстречу Господу, Его благости, Его мудрости и Его великолепию. И это пение, полное предчувствия, блаженного созерцания и безмолвного, благодатного трепета, есть начало нового бытия и проявления новой жизни…
Однажды в детстве я увидел, как в солнечном луче играли и блаженствовали земные пылинки, – порхали и кружились, исчезали и вновь выплывали, темнели в тени и вновь загорались на солнце; и я понял, что солнце умеет беречь, украшать и радовать каждую пылинку, и мое сердце запело от радости…
В теплый летний день я лег однажды в траву и увидел скрытый от обычного глаза мир прекрасных индивидуальностей, чудесный мир света и тени, живого общения и радостного роста; и мое сердце запело, дивуясь и восторгаясь…
Часами я мог сидеть в Крыму у берега таинственного, грозного и прекрасного Черного моря и внимать лепету его волн, шороху его камушков, зову его чаек и внезапно водворяющейся тишине… И трепетно благодарил я Бога поющим сердцем…
Однажды мне довелось созерцать любовный танец белого павлина; я стоял и дивился на его тончайший кружевной веер, грациозно раскинутый и напряженно трепещущий, на это сочетание горделивого изящества и любовного преклонения, на играющую серьезность его легких и энергичных движений; я увидел чистоту, красоту и безгрешность природной любви, – и сердце мое раскрылось в радости и благодарности…
На восходе солнца, в нежном сиянии и глубокой полусонной тишине вошел наш корабль в Коринфский канал. В розовом свете спали далекие цепи гор; крутые берега канала высились, как суровая стража; благоговейно молчали и люди и птицы, ожидая и надеясь… И вдруг берега впереди расступились, и зелено-млечные адриатические воды, несшие нас, хлынули в темно-синие недра Эгейского моря, – и солнце и вода встретили нас ликованием света. Могу ли я забыть это счастье, когда сердце мое всегда отвечает на него ликующим пением?..
У каждого из нас сердце раскрывается и поет при виде доверчивой, ласковой и беспомощной улыбки ребенка. И может ли быть иначе?
Каждый из нас чувствует навертывающуюся слезу в оке своего сердца, когда видит настоящую человеческую доброту или слышит робкое и нежное пение чужой любви.
Каждый из нас приобщается высшему, сверхземному счастью, когда повинуется голосу своей совести и предается ее потоку, ибо этот поток уже поет ликующую мелодию состоявшегося преодоления и потустороннего мира.
Сердце наше поет, когда мы предаем погребению героя, служившего на земле Божьему делу.
Сердце наше поет, когда мы созерцаем в живописи подлинную святыню, когда мы сквозь мелодию земной музыки воспринимаем духовный свет и слышим голоса поющих и пророчествующих ангелов.
Сердце наше поет при виде тайн, чудес и красот Божьего мира, когда мы созерцаем звездное небо и воспринимаем вселенную как гармоническую це-локупность, когда человеческая история являет нам сокровенную тайну Провидения и мы зрим шествие Господа через века испытаний, труда, страданий и вдохновения, когда мы присутствуем при победе великого и правого дела…
Сердце наше всегда поет во время цельной и вдохновенной молитвы…
А если нам сверх дается возможность в меру любви участвовать в событиях мира и воздействовать на них, то счастье нашей жизни может стать полным. Ибо поистине, мы можем быть уверены, что в развитии этого мира ничто не проходит бесследно, ничто не теряется и не исчезает: ни одно слово, ни одна улыбка, ни один вздох… Кто хоть раз доставил другому радость сердца, тот улучшил тем самым весь мир; а кто умеет любить и радовать людей, тот становится художником жизни. Каждый божественный миг жизни, каждый звук поющего сердца влияет на мировую историю больше, чем те "великие" события хозяйства и политики, которые совершаются в плоском и жестоком плане земного существования и назначение которых нередко состоит в том, чтобы люди поняли их пошлость и обреченность…
Нам надо увидеть, и признать, и убедиться в том, что именно божественные мгновения жизни составляют истинную субстанцию мира; и что человек с поющим сердцем есть остров Божий – Его маяк, Его посредник.
Итак, на земле есть только одно истинное счастье, и это счастье есть блаженство любящего и поющего сердца: ибо оно уже прижизненно врастает в духовную субстанцию мира и участвует в Царстве Божием.
Примечания
1
Ничего нет в интеллекте, чего не было прежде в ощущении (лат.).
2
Кроме самого интеллекта (лат.).
3
Самоирония (лат).
4
Волей-неволей (лат.)
5
Способ духовного бытия (лат.).
6
Вначале быть, потом действовать, после этого философствовать (лат.)
7
Природа творящая (лат.). У Спинозы – природа, мыслимая как живое единство, Бог.
8
Переход в другой род (греч.).
9
С соответствующими изменениями (лат.).
10
Тем самым (лат.).
11
Путь, дорога (греч.).
12
Путь или способ исследования, способ изложения (греч.).
13
Слова Грушницкого. "Герой нашего времени".
14
Ср. рассказ Чехова "Скрипка Ротшильда".
15
Der Qualitäl quillt aus der Qual.
16
Надо различать – "одиночество" и "одинокость". Одиночество человека состоит в том, что у него мало связей с другими людьми, мало общения, мало взаимного понимания, симпатии, дружбы, любви. Этому противостоит – не-одиночество, т. е. богатое и разнообразное общение и обилие творческих связей с другими. Все это осуществляется в пределах общей всем людям одинокости, потому что и скудость связей и обилие общения устанавливается и протекает в пределах неизбежной для человека основной для его жизни одинокости. Одинокость есть способ бытия, присущий и уединенно живущему, непонятому человеку, и успешно общающемуся, многообразно связанному индивидууму. Все люди одиноки – одинокостью. Но одни заполняют свою одинокость щедрым и цветущим общением и потому менее замечают ее и менее страдают от нее. А другие предаются одиночеству в пределах своей одинокости, и именно таким людям дано изведать до дна ее естество, ее духовное значение и ее законы.