КЛЮЧИ РАЙ
Ключи от райских врат вчера
Пропали чудом у Петра
(Все объяснить - не так уж просто).
Марго, проворна и смела,
В его кармане их взяла,
"Марго, как быть?
"Не олухом же слыть:
"Отдай ключи!" взывает к ней апостол.
Марго работой занята;
Распахивает в рай врата
(Все объяснить - не так уж просто).
Ханжи и грешники гурьбой
Стремятся в рай наперебой.
"Марго, как быть?
"Не олухом же слыть:
"Отдай ключи!" взывает к ней апостол.
Магометанин и еврей
Спешат протиснуться скорей …
(Все объяснить - не так уж просто).
И папа, годы ждавший, вмиг
Со сбродом прочим в рай проник.
"Марго, как быть?
"Не олухом же слыть:
"Отдай ключи!" взывает к ней апостол.
Иезуиты, кто как мог,
Пролезли тоже под шумок…
(Все объяснить - не так уж просто).
И вот уж с ангелами в ряд
Они шеренгою стоят.
"Марго, как быть?
"Не олухом же слыть:
"Отдай ключи!" взывает к ней апостол.
Дурак врывается, крича,
Что бог суровей палача
(Все объяснить - не так уж просто).
Проходит дьявол, наконец,
Прияв из рук Марго венец.
"Mарго, как быть?
"Не олухом же слыть:
"Отдай ключи!" взывает к ней апостол.
Господь отныне, рад - не рад,
Декретом отменяет ад
(Все объяснить - не так уж просто).
Во славу вящшую его
Не буду жарить никого.
"Марго, как быть?
"Не олухом же слыть:
"Отдай ключи!" взывает к ней апостол.
В раю - веселье и разгул:
Сам Петр туда бы прошмыгнул
(Все объяснить - не так уж просто),
Но за труды его теперь
Перед ним захлопывают дверь.
"Марго, как быть?
"Не олухом же слыть:
"Отдай ключи!" взывает к ней апостол.
ОГЮСТ БАРБЬЕ
ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД
I
Во дни, когда корабль столетний государства,
Не в силах одолеть слепых зыбей коварство,
Без мачт и парусов, во всю свою длину
В сплошных пробоинах, средь грозного простора.
Готовился пойти под шквалами террора
С новорожденною свободою ко дну,
Вся свора королей, с волн не спуская взгляда,
О том лишь думала, чтоб страшная громада,
Столкнувшись с берегом, не свергла тронов их,
И, шумно радуясь возможности добычи,
Накинулась, в одном объединившись кличе,
На остов, гибнущий среди пучин морских.
Но весь истерзанный неистовством стихии,
Свой корпус выпрямив и не склоняя выи,
Геройским племенем ощерил он борта,
И на расширенном уже явил плацдарме
Европе мощь своих четырнадцати армий,
Заставив хищников вернуться на места.
II
О год чудовищный, о девяносто третий
Величественный год! Сокройся в глубь столетий.
Кровавой славою увенчанная тень:
Мы, карлики, отцов бессмертных недостойны,
И ты потехою почел бы наши войны,
Когда бы посмотрел на настоящий день.
Ах, твоего у нас священного нет жара,
Ни мужества в сердцах, ни силы для удара,
Ни дружбы пламенной к поверженным врагам,
А если мы порой и чувствуем желанье
Позлобствовать, у нас лишь на три дня дыханья
С грехом хватает пополам.
ОГЮСТ-МАРСЕЛЬ БАРТЕЛЕМИ
ГОСПОДИНУ ДЕ ЛАМАРТИНУ, КАНДИДАТУ
В ДЕПУТАТЫ ОТ ТУЛОНА И ДЮНКЕРКА
Я думал: что же, пусть, чувствителен не в меру,
Поэт преследует высокую химеру,
От стогнов городских уходит в мир могил
И там, где акведук образовал аркаду,
В тумане звонкому внимает водопаду
Под сенью ястребиных крыл.
Увы, всю жизнь - одни озера, бездны, выси!
Раз навсегда застыть на книжном фронтисписе,
Закутав тощий стан коричневым плащом,
И взором, лунною исполненным печалью,
Следить за волнами, что льнут к ногам, за далью,
За реющим во мгле орлом!
Какое зрелище! Поэт-самоубийца
Пьет жизни горький яд с бесстрастьем олимпийца,
Улыбкой смерть зовет к себе во цвете лет
И, в добровольное давно уйдя изгнанье,
Подобно Иову, лишь издает стенанья:
"Зачем явился я на свет?"
Как я жалел: его! Тая в душе тревогу,
К его убежищу я все искал дорогу.
Желая разделить обол последний с ним,
Сказать ему: "Пойдем, на Ионийском склоне
"Ты жажду утолишь божественных гармоний,
"Ты будешь жить, как серафим".
Но вскоре все мое сочувствие иссякло:
Я увидал тебя в обличий Геракла;
Ты мчался в тильбюри, забыв про небеса.
В толпе услышал я: "Он едет дипломатом
"В Тоскану, но и там, на поприще проклятом,
Он явит миру чудеса".
Я понял: нет границ твоим духовным силам!
Ты арифметику сопряг с Езекиилом
И из Сиона в банк летишь, взметая прах.
Держатель векселей, заимодавец хмурый,
Умеет пожинать плоды литературы,
Оставив ястребов в горах.
На чернь презренную, мне ясно, лишь для вида
Обрушиваются твои псалмы Давида,
Что на веленевой бумаге тиснул ты:
Поэт и финансист, ты деньгам знаешь цену
И вексель предъявить просроченный Гослену
Нисходишь с горней высоты.
Чуть в академии освободилось кресло,
Иеремия наш, препоясавши чресла,
Спешит туда, свернув с пророческой стези,
Рукой архангела сгребает не впервые
Чины и ордена, сокровища земные,
Полуистлевшие в грязи.
Я слышал, будто бы, покинув край безбурный,
Ты счастья попытать решил теперь у урны.
Чело твое уже венчает сельдерей;
Ветхозаветную отбросив прочь кифару,
Ты процветание сулишь надолго Вару
Кандидатурою своей.
Приветствую, о брат, твою любовь к отчизне,
Но как поверю я, что ты далек от жизни?
Молчали мы, когда всеобщий наш кумир,
Библейским языком пять лет подряд глаголя,
Обменивал стихи на милости Витролет,
На шитый золотом мундир.
Когда же ханжеских в награду песнопений
У избирателей ты клянчишь бюллетени,
Мы говорим: "Постой, ты гордостью смущен!"
Кого влечет к себе публичная арена.
Тот должен изложить пред нами откровенно,
Что для свободы сделал он.
Но подвигам твоим подвесть мы можем сальдо:
Мы помним хорошо все гимны в честь Бональда,
Над реймсским алтарем твой серафимский взлет,
Стихи, в которых ты, не без подобострастья,
Бурбонов изгнанных оплакивал несчастья
И к власти им сулил приход.
Но времена прошли возвышенных экстазов,
Сионских арф, псалмов, библейских пересказов:
Кого теперь пленить сумел бы пустозвон?
А впрочем, есть еще на свете Палестина:
Пожалуй, изберет в парламент Ламартина
Воспетый им Иерихон.
ШУАН
Он враг республики, сей ревностный католик.
В нем даже мысль о ней рождает приступ колик:
Его влечет к себе дней феодальных даль;
Он ждет, уйдя в нору, развязки авантюры,
Которую начнут Бурмоны да Лескюры,
Бернье, Стофле и Кадудаль.
Заочно осужден иа-днях судом присяжных,
От приговоров их уходит он бумажных
В Анжер иль Мороиган, в Шоле иль Бресюир;
К престолу господа его глаза воздеты:
Кто богу молится и носит пистолеты,
Тот на земле уже не сир.
Невиннее его не сыщешь человека;
В нем непосредственность есть золотого века.
Он с четками в руке, в часы ночных забав,
Растливши девушку, шутя ее удавит;
На дыбе он хребты трехцветным мэрам правит,
Карая их за вольный нрав.
Он ночью, во главе отчаянной ватаги
Врываясь в погреба, презренной ищет влаги,
Всех вин кощунственных непримиримый враг.
Он твердо убежден, что доблесть лишь проявит,
Когда свое ружье на дилижанс направит
И кровью обагрит овраг.
Чтоб соблюсти отцов обычаи и веру,
Он прячется от всех, как дикий зверь в пещеру,
В глухое логово и, между тем как там,
В родной часовенке старинные напевы
Восходят в полумгле к подножью приснодевы,
Он зверем рыщет по горам.
В ночи республики ему как свет эдемский -
Не Карл Десятый ли и герцог Ангулемский
Да юной лилии благоуханный цвет;
На шее носит он, рисуясь нестерпимо,
Чеканную медаль - портрет Елиакима
С лицом уродливым, как бред.
Он, этот мученик, бродящий по дорогам,
Уже застраховал себя мартирологом
И к лику праведных окажется причтен;
Зловонней Иова и Лабра неопрятней,
Лесных разбойников немногим деликатней,
Он - роялист, как сам Мандрен.
О, всемогущие правители народа,
Вам должен нравиться герой такого рода:
Заботьтесь же о нем по мере ваших сил.
Вот истинный француз, достойный подражанья:
Он в городах нигде не подымал восстанья
И лент трехцветных не носил.
ТЕОФИЛЬ ГОТЬЁ
АЛМАЗ СЕРДЦА
На сердце иль в столе запрятан
У каждого любви залог,
К груди не раз бывал прижат он
И в дни надежд и в дни тревог.
Один, мечте своей покорный,
Улыбкой ободрен живой,
Похитил дерзко локон черный,
Хранящий отсвет голубой.
Другой на белоснежной шее
Отрезал шелковую прядь,
Которой тоньше и нежнее
G кокона невозможно снять.
На дне шкатулки прячет третий
Перчатку с маленькой руки,
Тоскуя, что ему не встретить
Второй, чьи пальцы так тонки.
Вот этот - призрак счастья жалкий
Стремится воскресить в душе.
Вдыхая пармские фиалки.
Давно зашитые в саше.
А тот целует Сандрильоны
Миниатюрный башмачок,
Меж тем как в маске благовонной
Влюбленный ловит очерк щек.
Но у меня нет ни перчаток,
Ни туфельки, ни пряди нет:
Я на бумаге отпечаток
Слезы храню, волненья след.
Жемчужиною драгоценной
Из синих выскользнув очей,
Она растаяла мгновенно,
Упав в сосуд любви моей.
И эта капля чистой влаги,
Алмаз, каких не знал Офир,
Пятном расплывшись на бумаге,
Мне заслоняет целый мир,
Затем, что, дар судьбы нежданный,
Из глаз до той поры сухих,
Скатясь росой благоуханной.
Она отметила мой стих.
ЛОКОНЫ
Подчеркивая томность взгляда.
Где грусть и торжество слиты,
Два локона, как два снаряда
Для ловли сердца, носишь ты.
Закручен туго, каждый сросся
С щекой, но ты легко могла б
Приладить оба, как колеса,
К ореховой скорлупке Маб.
Иль это лука Купидона
Два золотые завитка
Слились в кольцо, прильнув влюбленно
К виску крылатого стрелка?
Но с миром чисел я в разладе:
Ведь сердце у меня одно.
Так чье же на соседней пряди
Повиснуть рядом с ним должно?
ЛЕКОНТ ДЕ ЛИЛЬ
ЯГУАР
За дальней завесью уступов, в алой пене
Всю местность выкупав, отпламенел закат,
В пампасах сумрачных, где протянулись тени,
Проходит трепета вечернего разряд,
С болот, ощеренных высокою осокой,
С песков, из темных рощ, из щелей голых скал
Ползет, стремится вверх средь тишины глубокой
Глухими вздохами насыщенный хорал.
Над тинистой рекой воспрянув из туманов,
Холодная луна сквозь лиственный шатер
На спины черные всплывающих кайманов
Накладывает свой серебряный узор.
Одни из них давно преодолели дрему
И голода уже испытывают власть,
Другие, к берегу приблизившись крутому,
Как пни шершавые, лежат, раскрывши пасть.
Вот час, когда в ветвях, присев на задних лапах.
Прищуривая глаз и напрягая нюх,
Прекрасношерстый зверь подстерегает запах,
Живого существа чуть уловимый дух.
Для предстоящих битв он держит наготове
И зуб и коготь. Весь в стальной собравшись ком.
Он рвет, грызет кору и в предвкушеньи крови
Облизывается пунцовым языком.
Согнув спиралью хвост, он бешено им хлещет
Древесный ствол, затем, приняв дремотный вид,
Сникает головой на лапу и, в зловеще
Притворный сон уйдя, неявственно храпит.
Но вдруг умолкнув и простершись бездыханней
Гранитной глыбы, ждет, укрытый меж ветвей:
Громадный бык идет неспешно по поляне,
Задрав рога и пар пуская из ноздрей.
Еще два-три шага, и, ужасом объятый,
Бык замирает. Льдом сковав ему бока
И плоть его сверля, горят во мгле агаты.
Два красным золотом налитые зрачка.
Шатаясь, издает он жалобные стоны,
Мычит, влагая в рев предсмертную тоску,
А ягуар, как лук сорвавшись распрямленный,
На шею прыгает дрожащему быку.
От страшного толчка чуть не до половины
Вонзает в землю бык огромные рога,
Но вскоре, яростный, в бескрайные равнины
Мчит на своей спине свирепого врага.
По топям, но пескам, по скалам и по дюнам,
Необоримых чащ пересекая тьму,
Стремглав проносятся, облиты светом лунным,
Бык с хищным всадником, прикованным к нему.
И миг за мигом вдаль все глубже отступая,
Отходит горизонт за новую черту,
И там, где ночь и смерть, еще идет глухая
Борьба кровавых тел, сращенных налету.
ХОСЕ-МАРИА ДЕ ЭРЕДИА
ВИДЕНИЯ ЭМАЛИ
В приюте сумрачном, где ропщет атанор.
Беснуется в печи огонь неугомонный,
И, попирая все природные законы,
Эмаль кладет на медь роскошный свой узор.
Из-под кистей моих встает, смущая взор,
Былых чудовищ сонм, искусством воскрешенный:
Кентавры, Пан и Сфинкс и детища Горгоны,
Пламекрылатые Пегас и Хризаор.
Ахиллову ли скорбь и смерть Пенфесилеи
Иль Эвридике вслед пришедшего Орфея
У врат аидовых изображу сейчас?
Победу ли над псом Гераклову в Аверно,
Иль деву в трепете средь полумглы пещерной,
Где лалом светится Дракона страшный глаз?
ШАРЛЬ БОДЛЕР
СООТВЕТСТВИЯ
Природа - темный храм, где строй столпов живых
Роняет иногда невнятные реченья;
В ней лесом символов, исполненных значенья,
Мы бродим, на себе не видя взоров их.
Как дальних отгулов прерывистая хрия
Нам предстоит порой в единстве звуковом.
Так в соответствии находятся прямом
Все краски, голоса и запахи земные.
Меж ароматами есть свежие, как плоть
Младенца, нежные, как музыка гобоя,
Зеленые, как луг. Другие - расколоть
Хотят сознание, и, чувства беспокоя
Порочной роскошью и гордостью слепой,
Нас манят фимиам и мускус и бензой.
ИДЕАЛ
Нет, ни красотками с зализанных картинок -
Столетья пошлого разлитый всюду яд! -
Ни ножкой, втиснутой в шнурованный ботинок,
Ни ручкой с веером меня не соблазнят.
Пускай восторженно поет свои хлорозы,
Больничной красотой прельщаясь, Гаварни -
Противны мне его чахоточные розы:
Мой красный идеал никак им не сродни!
Нет, сердцу моему, повисшему над бездной,
Лишь, леди Макбет, вы близки душой железной,
Вы, воплощенная Эсхилова мечта,
Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой,
Дочь Микеланджело, обязанная формой
Титанам, лишь тобой насытившим уста!
ПОЛЬ ВЕРЛЕН
МАРИНА
Океан, в котором
Звонок плеск волны.
Мечется под взором
Траурной луны,
И, вгрызаясь резче
В неба бурый мрак,
Блещет в нем зловещей
Молнии зигзаг.
В судороге пьяной
Каждый новый вал
Пляшет, плещет рьяно
Вдоль подводных скал,
А по небосводу
Рыща напролом,
Рвется на свободу
Ураганный гром.
A POOR YONG SHEPHERD
Я боюсь поцелуя:
Он - пчелиный укус.
Днем и ночью влачу я
Страха тягостный груз.
Я боюсь поцелуя!
Ио глаза хрупкой Кэт -
Словно пара агатов,
И лица ее цвет
Обольстительно матов.
Ах, мне нравится Кэт!
Завтра день Валентина,
И предстать должен я
Перед нею с повинной…
Где ж решимость моя
В страшный День Валентина?
Мы помолвлены с ней -
Это было бы счастье,
Если б в лучший из дней
Тайной мучимый страстью
Я не млел перед ней!
Я боюсь поцелуя:
Он - пчелиный укус.
Днем и ночью влачу я
Страха тягостный груз.
Я боюсь поцелуя!
* * *
В трактирах пьяный гул, на тротуарах грязь,
В промозглом воздухе платанов голых вязь,
Скрипучий омнибус, чьи грузные колеса
Враждуют с кузовом, сидящим как-то косо
И в ночь вперяющим два тусклых фонаря,
Рабочие, гурьбой бредущие, куря
У полицейского под носом носогрейки,
Дырявых крыш капель, осклизлые скамейки,
Канавы, полные навозом через край, -
Вот какова она, моя дорога в рай!
ПОСЛЕДНЕЕ ИЗЯЩНОЕ ПРАЗДНЕСТВО
Расстанемся друг с другом навсегда,
Сеньоры и прелестнейшие дамы.
Долой - слезливые эпиталамы
И страсти сдерживавшая узда!
Ни вздохов, ни чувствительности ложной!
Нам страшно сознавать себя сродни
Баранам, на которых в оны дни
Напялил ленты стихоплет ничтожный.
Жеманясь и касаясь лишь слегка
Утех любви, мы были смешноваты.
Амур суровый требует расплаты -
И кто осудит юного божка?
Расстанемся же и, забыв о том,
Что блеяли недавно по-бараньи,
Объявим ревом о своем желаньи
Отплыть скорей в Гоморру и Содом.
САТАНИЧЕСКАЯ ПОЭМА
Право, и дьявол тут мог бы смутиться.
Я опьянел в этот солнечный день.
Что было хуже: сама ли певица
Или тупая ее дребедень?
Под керосиновой лампой пьянино…
Дым, изо всех наползавший углов…
Печень больная была ли причиной,
Но я не слышал собственных слов.
Все расплывалось в каком-то угаре,
Желчь клокотала во мне, как фонтан.
О, эти арии в репертуаре
Хари, укрытой за слоем румян!
После мороженого я скоро
Вышел на воздух в открытый сад,
Где с меня не сводили взора
Три мальчугана с глазами трибад.
Эти бездельники за парапетом
Станции стали еще наглей.
Я заорал на них, но при этом
Пепла наелся сигары своей.
Вот и конец навожденью: я - дома!
Кто-то мне на ухо шепчет… Нет,
Это не явь, а все та же дрема!
К счастию, ночь на исходе… Рассвет…