Подкрашенные кислоты наших бренных сомнений омывают отроги первородных грехов; органическая химия успешно продвигается вперёд. В этой долине металлов собираются дымы: они готовят кинематографический шабаш. Слышатся крики ужаса заблудившихся чаек – это синхронный патологический перевод с языка оскорблённых колоний. Бродяга-каракатица выбрасывает в море маслянистую жидкость, и море меняет цвет. Здесь, на пляжах, где галька запятнана кровью, можно расслышать нежные шёпоты звёзд.
Абсолютное равноденствие.
Повернувшись спиной к равнине, мы увидим обширные пожары. Треск и крики заблудились и пропали вдали; лишь одинокий призыв рожка вдыхает жизнь в мёртвые деревья.
Ночь поднимается сразу на все четыре стороны света, большие животные всё же мучительно засыпают. На дорогах, в домах зажигается свет. Так исчезает великий пейзаж.
Жалостливые глаза запуганных детей придают этим играм отталкивающую томность. Самые маленькие убегают, жест заботы становится знаком безграничной надежды. Ветхие обломки мнимых болезней, способны ли вы на бесконечные сражения? Четыре самые героические добродетели и целое полчище вытесненных желаний бледнеют и истекают густой кровью. Вспомогательное мужество заражённых стад, хор горних жалоб, потоки спасительных проклятий. Бесконечный ряд: скачущая циркуляция зорь и сенсационное замыкание медлительных зарев.
Закипая в стакане, гранатовая жидкость интенсивно выталкивала на поверхность белые клубки, что снова падали вниз туманными занавесями. Приближались мужчины с погасшими глазами, они читали свою судьбу на матовых стёклах дешёвых домов. Внимательно разглядывали пухленькие ручки торговок обыденными сенсациями и животных, сидевших всегда на том же месте, – одурелых и преданных.
И к двум часам пополудни над мостами перпендикулярно проходит тяжёлый жар, медленно опускаясь на парапеты. Сбегаются сентиментальные облака. Точно в назначенное время.
Галопирующий свет постепенно умирает, пробуждая нескончаемый шелест жирных растений. Импортные химические богатства сгорают тяжело, как ладан. Украшенные завитками чары наших снов укладываются горизонтально. Дымы в кипящих небесах обращались в чёрный пепел, и в высшие сферы возносились крики. Куда бы ни падал наш взгляд, – везде мы натыкались на беспорядочную пляску чудовищной теории кошмаров.
В тот час смятения воспламенялись плоды на ветвях.
Час метеоров ещё не настал.
На неподвижные реки обрушивается обыкновенный дождь. Коварный шум приливов проходит в лабиринты сырости. После встречи с падающими звёздами тревожные глаза женщин закрываются на много лет. Они увидят только гобелены июньского неба и морские приливы; но где-то существуют величественные звуки вертикальных катастроф и исторических событий.
Человек воскресает вторично. Его память засажена древовидными воспоминаниями, там протекают золотоносные реки; параллельные долины и дикие вершины молчаливее потухших кратеров. В его теле гиганта ютятся гнёзда липких насекомых и целые племена шпанских мушек.
Он встаёт, это усилие будит все затаённые жужжания. Ликующие крики животных сопровождают его светящийся путь.
Те сферы заливал свет волнующегося моря; исчезла эфемерная растительность, и звёзды выглянули сквозь клубящиеся пары. Впервые открытая небесная деятельность. Подкрадывались планеты, и тёмные паузы селились на звёздах. Чуть различимые медлительности окружали холмы. На болотах не осталось ничего, только воспоминания об ограблениях. Необходимость математического абсурда не доказуема. Почему эти тщательно раздавленные насекомые не проклинают, умирая, все мировые страдания? В эти соблазнительные уголки нас подталкивают все наши обожаемые невзгоды. Древо народов ещё не сгнило окончательно, и урожай всегда наготове. В отяжелевшей атмосфере плавают приказы пьяных командиров. Рассчитывать не на что. Мужество отменили. Уступки без конца.
Птичка в клетке доводит до слёз прелестную девочку, обречённую синеве. Её отец – исследователь. Кувыркаются новорожденные котята. В этом лесу растут бледные цветы, они убивают того, кто захочет их сорвать. Семья процветает, после еды все собираются под липой.
Крупье бросает золото горстями. Прекраснейшая из страстей – забвение. Единственная мысль: что он будет выкрикивать. Горячее питьё подают в стаканах из цветного стекла.
Здесь, на бесцельных улочках, рождаются великие смертные грехи, приговорённые к прощению. Угрюмые указательные столбы, ваши флаконы с солью нам не помогут.
Открывается вид на бессчётное множество несообщающихся озёр, что высосала та маленькая лодочка с чудесным именем. Ранним утром тяжело дышащий диск возник на дорогах, очерченных нашей рукой. Рукой без кисти. Хмурят брови лепные украшенья. Это всего лишь предупреждение. Шарики из хлопка успешно порождают солнце, тошнотворное, как на афишах. Всё вышеописанное имеет отношение к химическим свойствам, прекрасно достоверным химическим осадкам.
Когда-нибудь я, наверное, научусь управлять своей мыслью в собственных интересах. Порошки от паразитов, растворённые в железистой воде, абсорбируйте меня, если сможете. Мешочки с цикорием – украшение шкафов – участвуют своим цветом. Из всех мореплавателей мне больше нравится тот, у которого грудь в форме гавани. На переполненной звёздами площадке обезумевшие велосипеды выдувают ветер.
Для сна осталось так немного дней.
В молочных реках, где привычны крики рыбачек, в гремящих полосах прилива, под выцветшими штандартами и в этих жемчужинах, покрывается перламутром столько бывших авантюр, что даже погода начинает улучшаться. Рождённый из случайных объятий сильно разбавленных миров, растущий для счастья будущих поколений бог понял, что час его настал: он исчезает вдаль вместе с тысячами электрических разрядов.
Просачивание собор позвоночное высшее.
Последние адепты этих теорий располагаются на холме, рядом с закрывающимися кафе.
Шины шёлковые лапы.
Молчаливые дымы и подозрительные шары плавают на просторах. Любовное покачивание труб беспощадно завоёвывает восхищение маленьких озёр, и надутые дирижабли пролетают над армиями. Эти короли воздуха принимают необходимую форму туманов, трибуны раскрываются перед жёлтым архиепископом, жезл которого – радуга и митра дождя, залитого солнцем.
Крылатое возвращение ослиного скелета под звуки песен отходящих в мир иной, и всё кругом окрашивается в цвет лугов; всё, кроме одного насекомого, что забылось в розах лампы. Оно прилетело с тесных каналов, из которых сделана оплётка бутылок, ему стало смертельно скучно. Я поражён его достойным самообладанием, очаровательной живостью в моей руке. Кровь уховёрток окружает растения с листьями, пришпиленными английскими булавками.
Несгибаемый стебель Сюзанны бесполезность прежде всего вкусная деревня с церковью омара.
Витрины – жертвы нападений бесконечного числа тончайших микробов, они заползают повсюду, даже в подвенечные платья. Мы любовно выкрашиваем стены передвижных жилищ наших красавиц в цвет лосося. Эти прекрасные, как наши рискованные удачи, многоэтажные бакалейные лавки могут посоперничать с настоящим лабиринтом. Головы служащих осаждает преступная мысль. На свистящем ремешке неба мухи-клятвопреступницы поворачиваются снова к солнечным зёрнам. Три или четыре грёзы, обозначенные в списках здешних происшествий, преследуют друг друга, вооружась маленькими мигающими лирами. Анархисты сели в "мерседес". Они заставляют выпить за их здоровье торговца пневматическими автоматами, тот тяжело вздыхает и начинает осеменять дорогу. Мы не смеем думать о завтрашнем дне из-за этих посеребренных морской поверхностью бутылок с медной стружкой. Мы бледнеем над рукописями, выцветшими от сна, истёртыми пеплом. Нас схватят за руку, когда мы полезем в сейф: 13 – верное число. Дурные поступки будут считаться хорошими, мы совершаем их хладнокровно: однако в соблазнительно ажурных городах, в отелях со стеклянными стенами (о пол из расплавленных нитей стекла!) с нас довольно мучительной усталости, похожей на закустевание водных струй в оправах белого коралла. Мы рассыпаемся звёздами в самые непостижимые стороны между голубыми венами дали и в глубинах месторождений.
В час ночи проходят крейсеры. Это уже не та полосатая регата, что мы наблюдали в четверг. Я становлюсь регулярен, как часовое стёклышко. На земле стемнело, мы опасаемся извечно сталкивающихся стен. Разумеется, деление на месяцы искусственно. Отсчёт календаря совершают занавески. Два или три доходных дома, неотличимые от других зданий, посылают друг другу призывы. Мы без конца загадываем друг другу загадки, мнущиеся от любого пустяка, как шёлковая бумага. И нам не приходится ломать голову о милосердии или о чём-нибудь другом. В этих играх нам явно везёт. Мы притягиваем острые металлические опилки, чтобы доставить себе удовольствие.
Мы добились назначения во главе одной страховой компании нашей грёзы, это очаровательная злоумышленница. Мелкие времяпровождения, что поднимаются по ножкам наших сигарет, весьма посредственно развлекают нас. У меня ни гроша, чтобы положить его на газету перед нищим. Самым щедрым из сумерек я оставляю свою мебель великой эпохи. Это безразлично, потому что транспортные средства мне дарят лишь инстинктивную роскошь. Я страстно разыскиваю воздушные струи, что преображают небольшие городские площади для утилитарных целей. В Париже немало таких пыльных пригорков, успешно скрывающихся от дорожного движения. Ночной сторож вывешивает красно-жёлтый фонарь и часами разговаривает вслух сам с собой, но его осторожность не всегда приводит к ожидаемому результату.
Приготовления к живописным взрывам рудничного газа; а в это время модницы, потупив взор, уезжают в путешествие к центру земли. Им наговорили об ископаемых солнцах. Гигантские обрывки рукотворного пространства на полной скорости улетают к полюсу. Часы белых медведей показывают время бала. Идиотские воздушные снасти по пути превращаются в обезьян, сразу осознающих, что над ними посмеялись. Они распушают хвосты из калёной стали. Путеводной звездой им служит отторгнутый на эту высоту глаз похищенных ими женщин. В гроте свежо, и мы чувствуем, что пора уходить; к нам взывает красная вода, и твоя улыбка сильнее трещин, бегущих, словно вьюн, по твоему дому, о день, великолепный и нежный, как это потрясающе маленькое серсо. Наше любимое море не выносит таких тощих мужчин, как мы. Ему нужны слоны с женскими головами и крылатые львы. Клетка нараспашку, отель закрыт вторично – какая жара! На председательском месте мы видим весьма красивую львицу, она царапает на песке своего укротителя, иногда наклоняясь и облизывая его. Огромные фосфоресцирующие болота видят красивые сны, и крокодилы забирают обратно чемодан, сшитый из их кожи. Карьер самозабвенно млеет в объятиях старшего мастера. Тогда-то и возникает плотная пыль вагонеток, она прощает всё. При этом зрелище маленькие дети из школы оставляют свои ладошки в гербариях. Сегодня вечером они, подобно вам, в благоухании оптического букета – нежного заблуждения
В 80 дней
Тоска воскресных предместий и железнодорожные линии местного значения – тоскливая декорация. Экипированный во всё новое пассажир хранит в своих блистательных мозгах одну-единственную мысль; он бегло оглядывает свой дом с трубой и широкие аллеи, ведущие к мэрии. Но никогда раньше я не замечал в ладонях запоздалых путешественников такого холодного упрямства, подобного озёрам на морском берегу.
Отчётливо слышны его шаги; он топчет собственное сердце.
В тот миг стираются все значения: и крики портье, и даже потерянные взгляды домашних животных. Его руки неподвижны, он открывает глаза, и над его жизнью, принесённой в жертву, тихо восходит солнце.
Каждое движение приветствуют своим отлётом большие птицы.
Вокруг огородов всевозможные изгороди, и плодовые деревья, майские или октябрьские, которым ветер дозволяет отклоняться от курса. Что это за убогие дома, чьи ставни открываются только при ярком свете дня? Большие трубы и железные двери однообразных построек пропускают крики и гул машин. Надо ещё раз повернуться к ним спиной. Нас подкарауливают дома снизу. Там живут бывшие служащие колоний. В их глазах читается ужас перед тапирами, а голоса похожи на завывания осмелевших шакалов. Они впускают того мужчину, высокого роста и очень сгорбленного, а затем зовут к себе, угощают пряными блюдами и рассказывают небылицы.
В самом центре Африки есть озеро, заселённое насекомыми-самцами, умевшими делать только одно – умирать в конце дня.
А дальше – большое дерево, нависающее над соседними горами: пение птиц угрюмее цвета парусов.
Вы не знаете шахтёров, созидающих театры в пустынях. Сопровождающие их миссионеры совсем разучились разговаривать на родном языке.
На скрещения дорог приходят женщины за илистой водой, что выплёскивает холм цвета несчастливых ночей. Каждый вечер мы слышим тёмный звук, болезненно проходящий через наши усталые уши: это исхудавший путешественник присаживается на край оврага. Оранжевые дорожные мотки постепенно затихают. Напуганные покрывающей их тенью, они кружат плотными массами и садятся на его запылённые щёки. А он не видит ничего, кроме долгожданного деревенского тепла и сквозняка, который окончательно огрубит окоченелые ладони. Приближается ночь, и его глаза смыкаются. Сон, пылающий и терпкий: доблестный галоп забвений, вечно виноватое чудовище, молчаливые родники изношенных дней, несчастья премированных людей, дым ясных слов и затемнённых линий.
Кто сможет развеять эти непрерывно рождающиеся кошмары? Умолкают разочарованные мошки, единственный надёжный компаньон – груда камней на обочине дороги. Значит, никакой возможности узнать, какое преступление совершил этот мужчина, глубоко спящий под звуки звёздных песнопений. Сновидения заводят хоровод: одежды женщин с ободранной кожей, вздохи умирающих от голода птиц, вопли деревянных кораблей, глубины подводных бездн. Сквозь руки растений проскальзывает рыба с запачканными лохмами. Напуганный моллюск отчаянно взывает к спасителю в омывающих его водах. Лохматая рыба не знает жалости, и без устали режет поддерживающие её корни. Куда она плывёт – не ведает даже море: захороненные города, тепло задохнувшихся тел, предсмертные хрипы конькобежцев за жизнью, просаленные недуги бродячих животных, газ без цели, свет дней, опьянение бульваров, абстрактные облака западных небес, раскаты замирающего смеха, взгляд, распиливающий пополам, замурованный маринад, регистрация минеральных источников и паразитов, магазин грядущих страданий.
Однако в тот день солнце всё же поднялось: та чешуйчатая дорога вела к подводному граду. Было видно на много километров, как разноцветно переливаются сверкающие крыши. Вход закрывала золотая дверь. В застеклённом домике мужчина, увешанный мексиканскими медалями, расписывал на полотне параллельные уравнения, надиктованные прирученной бабочкой. Внезапно странник останавливается, и впервые за много месяцев заговаривает с мужчиной в медалях.
Они не обратили внимания на датского дога, разлёгшегося у печки. Он слушал. Если он лаял, мы знали – он повторяет за ними: "Последняя четверть луны 21-го, новолуние – 27-го. Солнце – восход 3 ч. 50, закат 7 ч. 56. 1875 – кошмарное наводнение, тысячи жертв. 1795 – создание бюро долгот, переправа через Березину. Реки бассейна Каспийского моря. Проклятья".
Торговцы вином на месте. Лучшие отели слишком надёжны, они утомляют. Окна, шире нашего взора, разрезают небо на одиночные купе. Ему дали комнату № 18. Одно окно открыто. Он наклоняется. Внизу тесный двор. Кухонные шумы и конторские запахи оспаривают друг у друга пространство. Он замечает искорёженные металлические предметы и абсурдные божества. Он обращает глаза на желобок в центре, что разрывал милые ему сплетения. Отблеск абстрактных величий и учёных болей, судорога мучений – новинка, дешёвая распродажа мыльных ручьёв. Тень купалась в превосходном аромате, притягивая тысячи тонких привкусов. Это были плотные круги, разодранные клочья. С миллиметрового расстояния видны нескончаемые аватары микробов. В стиле промытых криков и прирученных видений. Яростно и беспорядочно падали короткие дымы. Один только ветер мог бы абсорбировать этот оживший торф, эти парализованные комбинации. Дикие бега, мосты медлительностей, мгновенные отупения соединялись и перемешивались с голубыми песками модернизированных удовольствий, сенсационными жертвами, лёгким набором наилучших возбуждающих средств. Там слышались тяжёлые песнопения захиревших алтарей, молитвы торговцев, тоска боровов, вечные агонии библиотекарей.
Никто не хотел постучать в дверь № 18.
На губы странника опускается покойная улыбка гробовщика. Он смотрит вокруг – медленным обводящим взглядом скрупулёзного судебного исполнителя. Однако он не замечает ничего, кроме зеркала на шкафу, занимавшего единственный тёмный угол в комнате. Оно было сплошь в бесцветных дырах. Целую ночь он не в силах оторваться от этого зеркала, оно укрепляет его самые горькие мысли. В его голове поселились мускулистые насекомые, пролетавшие зараз через все меандры мозговых полушарий. Симпатичные уксусные кузнечики. Он ищет тот регулярно исчезающий красный цвет. Продолговатый цвет того огня бледнел и превращался в светлую кровь, что, смешиваясь с неизвестной жёлтой кислотой, текла в его венах. Взрыв громкого смеха сотрясает мужчину, стоящего с закрытыми глазами перед зеркалом. Бледность его слишком экстравагантна, и даже жабы завопили бы от страха при виде лица белее воздуха.
Он ушёл до зари, не оставив адреса. Только тень могла бы вам поведать о его невероятной радости. Итак, он сидел на скамье и смотрел на стену. Он не переставал смеяться, и мы слушали, как он произносит: "Распятые месяцы утраченных детских лет, я отдал вам всю мою кровь, пришло время отпустить меня на свободу. Вы научили меня подавлять мои самые изысканные коварства, я выл от желания и должен был идти по следу, не замечая испарений гигантских агломераций. Вы подыскали разумный наркотик против всех моих терпких ненавистей. Мне давно приглянулся револьвер из лавки оружейника. Теперь же всё кончилось. Ваша трусость мне известна, я видел пространства туманные и одинокие. Я уехал навсегда с двумя друзьями, что не покинут меня никогда: это две мои руки, они сильнее света. Я видел все гавани ожидания, все пейзажи страстей. Я различаю пламенные крики насекомых, пыльные полёты перелётных птиц и уверенные прыжки диких зверей. Я распродал преступления и слезы, лишённые запаха, я с гордостью брал взятки, и жажду ещё. Никто не может рассказать мне о новом сокровище. Бриллианты Индии, самородки Калифорнии больше не интересуют меня, я перевидал на своём веку слишком много идиотов. Пустыни кажутся мне слишком вычурными, теперь я избегаю оазисов. Царство надушенных холмов доступно для любого кошелька, я превосходно знаю эти пляжи, лишённые тропической растительности".
Он встал и зашагал по набережной. Он входит в самое освещённое кафе, в его пальцах догорает сигарета. Бывший судовладелец пьёт маленькими глотками. А там его сын, он рассказывает, как жил в последние месяцы. Из-за искусственных кустов его подстерегают глаза мальчишек. Лихорадочная тоска.